Он любил Андрея так, как любит единственного сына мужчина, впервые ставший отцом в возрасте под пятьдесят. Дымова всю жизнь мучила вина перед отцом, с годами все больше и больше. Почему он не поехал с ним в больницу? Почему в последние минуты не держал его за руку, не позволяя уйти туда, откуда никто никогда не возвращается? Андрей Семенович не мог себе простить, что, когда отец умирал, он, сын, сладко спал у сестры на диване. И, может быть, поэтому нерастраченную любовь и угрызения совести перенес на свои отношения с матерью.
Он ехал к матери, когда узнал, что ее не стало. Влетев в дом, бросился к ней сам не свой и попытался оживить рассказом о внучке, которую она любила больше всех на свете. Со стороны, должно быть, это выглядело жутко. Обычно медлительный Эдмонд Протасович кинулся к нему и чуть не силой заставил выпить чашку с каким-то снадобьем (позднее Андрей Семенович узнал, что это был реланиум). Минуты через три Дымов не то что пришел в себя – вырубился. Не заснул, а превратился в оболочку, хотя его мозг продолжал работать в «спящем режиме».
В такую же оболочку превратился настоящий Андрей Семенович за два последних дня. Как и чем его «нареланил» Жизнев, он не знал. Но то, что Жизнев что-то с ним сделал, Андрей Семенович был уверен и готов поклониться за это доктору в пояс.
Они гуляли по Мюнхену и Штутгарту, заходили в музеи, обедали, ужинали, выпивали, и оба Андрея Семеновича были безмятежны: первому нечего бояться, а у второго непонятным образом отключена реакция на происходящее.
Вот и вечер среды. Они приехали из Штутгарта. Перед ужином Жизневу надо было просмотреть почту, а Андрей Семенович отправился погулять по Вюрцбургу. Он нашел скамеечку около небольшого водопада, сел и бездумно глядел на льющийся в запруду поток воды. Его тело воспринимало только звуки, ничего больше. Но постепенно два Андрея Семеновича начали соединяться, превращаясь в одного.
«Видать, Жизнев издали „реланить“ не может», – с ехидцей подумал Дымов.
Наверное, этот поток воды так же падал в запруду две тысячи лет назад. А люди так же сидели на берегу, слушали шум воды и думали о своих проблемах, которые могли быть даже более серьезными, чем его переживания. Через две тысячи лет кто-нибудь тоже будет здесь сидеть, слушать музыку падающих струй и мучиться – по каким-то своим причинам, которые люди ХХ века, вероятно, даже не поняли бы.
«Интересно, – подумал Андрей Семенович, – а кому лучше: мне, который знает свой диагноз и которому послезавтра предстоит операция, или моему далекому предку, сидевшему здесь две тысячи лет назад? Допустим, у него были те же проблемы с простатой, что и у меня. Естественно, он не знал, что ждет его в недалеком будущем, – Жизнева с биопсией тогда еще не было.
Тьфу, – сказал он себе с негодованием. – Опять страдания молодого Вертера, мудила. Какие тут могут быть еще сомнения. Безусловно, мне лучше. Ведь у тогдашнего моего ровесника не было никаких шансов спастись, и впереди у него были только жуткие мучения. А сейчас людей с твоим диагнозом, судя по всему, излечивают. И вообще, знание – лучше, чем незнание».
Последние слова он прокричал вслух, и, похоже, не так уж и тихо, потому что проходившая рядом пожилая немка посмотрела на него как на сумасшедшего.
Окончательно Дымова привел в чувство звонок мобильника. Приложив трубку к уху, он услышал голос старшей сестры, звонившей из Нью-Йорка.
– Валечка, милая, как здорово, что ты меня нашла. Спасибо тебе огромное! Ты не представляешь, как мне приятно тебя слышать, и именно сегодня.
Он воспринял звонок сестры как хорошую примету.
– У тебя что-то случилось? – встревожилась Валя.
– Да нет, сестренка, я просто рад тебя слышать, и все.
– Ты смотри, – и Валя начала читать ему нотацию, текст которой он помнил наизусть ровно столько, сколько самого себя: – Я – твоя старшая сестра и должна знать все. Ты можешь полагаться на меня на сто процентов. Ты же знаешь, я всегда приду на помощь.
«Дорогая моя, – подумал Андрей Семенович, – в той войне, которая мне предстоит послезавтра, есть только один человек, на которого я могу положиться. Это герр Майер. И, естественно, его команда, их мастерство, опыт и самообладание. Они на ринге, вместе с болезнью. А все остальные, как бы хорошо они ко мне ни относились, – лишь болельщики в зале. Хотя не совсем. На моей стороне, прежде всего, я сам – со своим спокойствием и генами, подаренными родителями, той силой, которую они влили, дав мне жизнь. Так что на моей стороне – целая команда, а в противоположном углу ринга – одна болезнь, она в меньшинстве. Давай, – жестко скомандовал он себе, – сопли вытри. У тебя еще два дела на сегодня – поужинать и собраться. Хотя стой, – вспомнил он, – дела-то три, а не два. Нужно же еще с Жизневым переговорить, и разговор-то такой малоприятный».
Перед отъездом Дымов договорился с Жизневым об оплате его труда. К взаимному удовольствию, они решили, что за каждый день сопровождения доктор будет получать вполне разумную сумму. Предоплату за пять дней Андрей Семенович отдал сразу. Но пятый день уже завтра, послезавтра – операция, и, если что-то пойдет не так (тьфу-тьфу-тьфу!), у семьи перед Жизневым появится долг. Дымов не хотел нагружать жену такими проблемами и решил поговорить с Жизневым немедленно. Но как и когда?
«Ужин не надо портить разговорами такого рода, – решил Андрей Семенович. – Поговорим потом».
Андрей Семенович уже хотел уйти, но что-то заставило его приблизиться к ручью. Сев на корточки и опустив в хрустальную воду ладони, он ощутил, как поток вымывает что-то мутное из его тела, забыл о времени и зачарованно глядел на водную гладь, пока холод, сковав пальцы, не вывел его из оцепенения.
Торопливо вскочив – еще не хватало простудиться накануне операции, – Дымов взглянул на часы: прошло всего десять минут, но они показались вечностью. Он торопливо пошел в сторону ресторана, где его ждали сто пятьдесят граммов граппы. С души будто смылось что-то поганенькое, ноги пружинисто шагали по земле, а руки двигались в такт движению. Одним словом, наступило благоденствие. Его университетский преподаватель по философии сказал бы, что это «идеализм чистейшей воды».
Ужин, как всегда, был великолепен. Волшебник Жизнев, наверное сам того не зная, минут за десять «нареланил» своего пациента. Поэтому, как не удивительно, за столом Андрей Семенович забыл о предстоящей операции. Лишь пройдя с половину пути от ресторана до гостиницы, он понял, что откладывать разговор нельзя, и решительно прервал Жизнева, который что-то ему рассказывал:
– Послушайте, Александр Владимирович, с послезавтрашнего дня у меня начинает образовываться долг перед вами. Как бы его хотя бы частично погасить?
Доктор ответил в тон Дымову:
– Вы мне ничего не должны: еще в Петербурге рассчитались. Так что теперь все разговоры на эту тему – перед отъездом из Германии, а то и дома.
Все было произнесено так же безоговорочно, как когда-то прозвучал «приказ» явиться на биопсию. И, как и в том случае, было понятно, что «торг неуместен», продолжения разговора не будет. Андрею Семеновичу хотелось расцеловать такого молодого, но умудренного жизненным опытом парня. В общем-то, он годился ему в сыновья – разница в семнадцать лет.
А утром понеслось. Быстрые сборы. То ли из солидарности, то ли из-за вчерашнего обильного ужина Жизнев тоже отказался от завтрака. И вот они с вещами стоят перед фрау Кирштенмайер.
Голубоглазая, с ярким румянцем на щеках, заработанным на пятикилометровой пробежке по лесу перед работой, она выглядела совсем как Барби, сошедшая с витрины игрушечного магазина. Однако, несмотря на кукольные черты красивого лица, была чертовски живой.
«Эх, – подумал Андрей Семенович, – если бы не завтрашняя операция…»
Но фрау Кирштенмайер быстро прервала его игривые мысли:
– Джентльмены, – сказала фрау Кирштенмайер, – берем вещи мистера Дымова и заносим их в палату. А дальше у нас масса дел.
Палата действительно была прекрасна: большая, светлая, с двумя окнами, выходящими в тронутый позолотой больничный сад. «Еще совсем не осень», – благодушно хмыкнул кто-то внутри Дымова.
Кровать и ванная комната были нашпигованы разными техническими приспособлениями, призванными обеспечить пациенту максимальный комфорт. Но больше всего Андрея Семеновича поразил телефон: не номер на общем коммутаторе, заставляющий десяток больных ждать, когда освободится линия, проклиная звонящего, а персональный, который можно сообщить кому хочешь и звонить по всему миру, хоть в Антарктиду пингвинам.
– В конце коридора стоит автомат, герр Дымов. Если вы опустите в него купюру, он выдаст карточку на соответствующее количество минут, – любезно объяснила секретарша.
Он вспомнил, что, когда жена лежала в больнице на сохранении с младшей дочерью, он бегал по всем киоскам и униженно просил поменять бумажные купюры на «двушки» – двухкопеечные монетки. Где-то меняли, а где-то раздраженно посылали подальше. Но задатки изобретателя в нем сидели давно: он покупал газету «Правда», давая бумажный рубль, и получал на сдачу желанную мелочь. «Правду» он покупал потому, что эта газета расходилась достаточно вяло и всегда была в наличии. Газеты он складывал дома, вероятно, чтобы продемонстрировать будущему ребенку глубину своих родительских чувств. Где теперь эти пожелтевшие страницы? Наверное, во время очередного переезда жена безжалостно отправила их на ближайшую помойку… Получив от близких горсточку бесценных монет, беременные женщины устремлялись к единственному на все отделение телефону-автомату. И наиболее ретивые дамы кричали счастливице, державшей в руках трубку: «Разговаривать не больше трех минут! Персональных телефонов тут нет. Вот приедете домой, говорите сколько хотите».
А у него в палате – личный телефон. «Живи да радуйся, – подумал было Андрей Семенович, но тут же мысленно крепко обматерил себя: – Мудак ты хренов, не „живи да радуйся“, а выживай да отваливай отсюда как можно скорее. Ишь ты, любитель личных телефонов выискался».