Андрей Семенович не понял, о чем идет речь, но на всякий случай обрадовался за компанию с симпатичным доктором, начал благодарить его и приглашать в Петербург на белые ночи, обещая не формально, а по-дружески показать город.
Как только доктор ушел, Андрею Семеновичу позвонили с работы, и он забыл об этом разговоре. Вспомнил через несколько месяцев, уже дома, когда пришел на консультацию к Жизневу.
– Слушайте, Александр Владимирович, а чего Тобол так радовался результатам анализа моей вырезанной простаты? – шутливо просил он.
– Вы что, не понимаете? – набросился на него Жизнев. – Это значит, что операцию провели вовремя, и после нее делать ничего не надо. Я не буду говорить вам, что обычно делают после удаления простаты, если это запущенный случай, а то вы приметесь разыскивать что-нибудь деревянное, чтобы постучать. А у меня, бедного российского врача, нет денег, так что в кабинете все из пластика.
Андрей Семенович вспомнил, как Марина предложила ему представить себе, что в багажнике его автомобиля лежит граната, которая в любой момент может взорваться. Какое счастье, что он избавился от этой мерзости в своем теле, пока она его не разрушила.
И снова уныло потекли серые больничные дни. Все бы ничего, но мучил катетер: малейшее неосторожное движение, на которые Дымов был мастер, – и адская боль пронзала весь живот, а потом быстрым потоком перетекала в ноги. Моча в приемнике сразу краснела, и Андрей Семенович, испуганно матеря себя, думал: «Что же я делаю? Не даю ране затянуться. Получается, сам отдаляю момент, которого так жду, – избавления от пыточного устройства внутри меня». Эта мысль терзала его с той же безжалостной силой, с какой катетер мучил мочевой пузырь.
После того как Тобол объявил, что операция была проведена очень своевременно, Андрей Семенович спросил доктора, когда снимут катетер. Тот сказал, что через неделю будет сделан анализ, который покажет, как срослись ткани, и, если выяснится, что все в порядке, его стратегически важный орган тут же освободится от устройства, которое Андрей Семенович про себя называл мочесосом.
Дымов начал просить сделать анализ не через неделю, а дней через пять. Он даже приготовился завести свою вечную пластинку с песней о том, что на нем все заживает, как на собаке. Но доктор одарил его таким красноречивым взглядом, что стало ясно: торг неуместен.
Тогда Андрей Семенович приготовился умножить число дней на двадцать четыре часа, а полученную величину – на шестьдесят, чтобы узнать количество минут, оставшихся до избавления, и следить, то и дело поглядывая на часы, как приближается свобода.
Исполнение этих планов остановила мысль о том, что ускорять время – тяжкий грех. Власть над временем принадлежит высшей силе, в эту область человеку вмешиваться нельзя. Так что Андрей Семенович смирился с необходимостью терпеливо ждать назначенного срока и, по наущению Жизнева, прогуливался по коридору из конца в конец, причем каждый день старался увеличивать количество «челночных рейдов» хотя бы на два.
Однажды, примерно дней через десять после операции, он, проснувшись, почувствовал прилив сил в каждой клеточке тела. Резко вскочил и тут же взвыл от боли, причиненной мочесосом. Выждал минуты две – слезы вроде бы прошли. Помывшись, он решил до завтрака нагулять аппетит. Тщательно рассчитывая каждое движение и нежно обнимая штангу, на которой висел мочесборник, он фланировал (если то, чем он занимался, можно назвать вальяжным словом «фланирование») из одного конца коридора в другой.
Раньше он шагал, неотрывно глядя себе под ноги. Лишь изредка они с Жизневым обменивались короткими репликами. Но в это утро к нему впервые после операции вернулось желание глазеть по сторонам, перебрасываться с незнакомыми людьми ничего не значащими фразами, а уж медсестер, особенно молоденьких, он и вовсе не пропускал без комплимента.
Вот на горизонте появилась Даниела, и, забыв про висящий на боку позорный мешок, заполненный дурно пахнущей жидкостью желтовато-красного цвета (именуемой в народе ссаками), Андрей Семенович стал приглашать красотку в Петербург, обещая носить ее на руках по красивейшим местам великого города. А на прощание искупать ее в ванне, наполненной «Абрау-Дюрсо» – любимым игристым последнего русского императора Николая II. Кстати, на самом деле последним императором России был не Николай II, а его брат Михаил II, который отрекся от престола в пользу народа. А знает ли фрейлейн, почему Михаил II не захотел быть императором всея Руси? Только потому, что рядом с ним не было такой женщины, как Даниела. Ради нее каждый мужчина точно согласился бы на любую работу – даже руководить такой непростой страной Россией.
Даниела хохотала, слушая Андрея Семеновича, кокетливо прикасалась к нему своим соблазнительным плечиком и говорила, что согласна не только приехать и выкупаться в ванне с вином, но даже стать императрицей.
Вдруг она закричала:
– О, мой Бог! Я тут с вами болтаю – ведь разговаривать с таким мужчиной одно удовольствие, – а мимо нас уже два раза проходила старшая сестра Марта. А она…
Тут Даниела, дотянувшись до его уха, шепнула:
– А она – большая стерва. – И вдруг лизнула его в ухо своим горячим до невозможности язычком. – Понимаете, если она заложит меня фрау Кирштенмайер, я вылечу с работы быстрее, чем вылетает пробка из бутылки «Абрау-Дюрсо». И вы тут же забудете меня, негодник. Так что я побежала работать. Но я все равно вас люблю.
Привстав на цыпочки, Даниела звонко чмокнула его в небритую щеку, чуть коснувшись ее зубками, и стремительно унеслась прочь.
«Господи, как глупо устроены мужики», – думал он, несясь по коридору в обнимку со штангой и подвешенным к ней мочеприемником. Проходя мимо зеркала, висевшего в коридоре, остановился и посмотрел на себя. «Ну и зрелище: увидишь – упадешь и не встанешь. А туда же, за Даниелой. Ну куснули тебя в щеку, старый мудак, ну и что, думаешь, молодость вернулась, древний ты хрен с пластиковой трубкой в члене?»
Он пытался вернуться к обычному состоянию, но душа пела. Как это ни смешно, как ни странно, он снова чувствовал себя тем востребованным человеком, каким был до момента, когда прозвучали страшные слова Жизнева: «Из двенадцати анализов у вас два плохих». Прекрасно понимая комичность ситуации, Дымов, тем не менее, запрыгал козликом – насколько позволяла его привязанность к штанге с мочесборником – в конец коридора, где призывно мелькнула туго обтянутая белым халатиком попка Даниелы. И так ему было славно, так хорошо, что он на мгновение забыл, что в этом здании находятся не только смазливые кусающиеся медсестры, но и менее счастливые люди.
Женщина с измученным и заплаканным лицом, пулей выскочившая из палаты, чуть не сбила его с ног. Она прижалась лбом к оконному стеклу, и слезы полились из ее глаз. Она плакала молча, раскачиваясь всем телом в бессильном отчаянии, и казалось, что это отчаяние создало вокруг нее сферу, к которой невозможно приблизиться.
Андрей Семенович остановился. Восторженное кобелиное состояние, в которое его привела Даниела, мгновенно исчезло. Пересилив себя, он решил дотронуться до этого сгустка человеческого горя.
– Простите, я могу вам чем-нибудь помочь? – обратился он к женщине.
Она отрицательно покачала головой и намертво сжала губы, видимо боясь снова расплакаться.
Через несколько секунд женщина тихо сказала:
– Помочь мне нельзя. Муж уже три дня ничего не ест. Сегодня он попросил вызвать сыновей. Мне никто не может помочь, никто.
Последние слова она произнесла звенящим шепотом, в который ушла энергия готового сорваться с губ крика. Пот прошиб Андрея Семеновича, будто он зашел в общественную парную.
Он пробормотал: «Извините», развернулся и уныло заковылял в свою палату, раздумывая о том, как легко девальвируется значимость молодых аппетитных попок при столкновении с настоящим человеческим горем.
Захотелось лечь: на то, чтобы сидеть, стоять и, тем более, ходить, не было сил. Андрей Семенович решил воспользоваться своим правом больного, от которого он пугливо отказывался ранее, позвать сестру и попросить перестелить кровать.
Минуты через три в палату маленьким колобком вкатилась старшеклассница, проходившая в клинике альтернативную повинность.
– Юля, дорогая, пожалуйста, перестели постель, а то мне штанга мешает, – ласково, даже слегка униженно попросил Андрей Семенович.
– Вы сами должны перестилать постель, так как вы – ходячий больной, – услышал он в ответ на свою нижайшую просьбу.
– ОК. Больше у меня никаких просьб нет, – раздраженно сказал Дымов и с напором добавил: – Ты свободна.
А про себя подумал: «Вот сука малолетняя. Имела бы уважение – если не к тому, что я после операции, так хотя бы к возрасту. Ладно, и вправду сам справлюсь».
Он начал неловко натягивать пододеяльник на одеяло. За этим занятием его застал Гриша, массажист, зашедший попить искусно заваренного Андреем Семеновичем чайку. Говорил, что хороший чай помогает ему вспомнить искренне и горячо любимую, но навсегда покинутую Россию.
По профессии Гриша был зубным техником. Лет десять назад он эмигрировал из Москвы в Германию. И, освоив профессию массажиста, неплохо устроился на новой родине. Он работает, жена тоже – воспитателем в детском саду, а дочка ходит в школу. Купили квартиру, машину. Правда, в рассрочку, а машина маленькая и подержанная, но все равно неплохо, если довольствоваться только этим и не желать большего.
А Гриша имел все основания и желать, и иметь больше. У него был талант: кончики его пальцев будто сами притягивались к больным местам на теле пациента, и боль выдавливалась из организма. У Андрея Семеновича после операции часто болела шея, и Гриша, как волшебник, за несколько минут приводил ее в норму. В благодарность Дымов пытался совать ему деньги, но безуспешно. Гриша делал большие испуганные глаза и свистящим шепотом говорил:
– Майер уволит, если узнает.
Объяснять ему, что Майер не узнает, так как в стукачестве Андрей Семенович за свои пятьдесят семь лет ни разу замечен не был, смысла не имело. Поэтому для себя Дымов решил, что, если все будет нормально, после выписки он подарит Гришке бутылку дорогого коньяка.