– По такому поводу, да под хорошую закуску семьдесят грамм разрешаю.
– Тогда поехали, – сказал Андрей Семенович, и через пять минут напряжение было снято веками проверенным способом.
Так пролетел еще один день после операции. До среды, когда должен был решиться вопрос о проклятом катетере, оставалось три дня. Это так много…
Главная трудность состояла в том, что завтрашний день был воскресным, и те три часа, которые он обычно тратил на рабочие звонки, в расписании не значились. Слоняться по коридору надоело. Погода стояла такая, что хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. Гриши в клинике не было. Жизнева Андрей Семенович упросил не приезжать – должен же быть у Александра Владимировича хоть один выходной. В общем, жесть, как говорил один приятель.
После обеда Дымов решил поспать. Но не тут-то было – сон не шел.
«Почему такая несправедливость? – думал Андрей Семенович. – В рабочий день после обеда приходится даже кофе пить, а тут, казалось бы, спи себе до вечера, так нет же – не получается».
Неловко повернувшись, он задел штангу ногой, и она полетела на пол. Молнией мелькнула мысль: «Сейчас натянется шланг, и тогда…» Он бросился на пол вслед за штангой, чтобы компенсировать силу натяжения. Ему удалось это сделать лишь частично.
Боль была ужасной, но, главное, оскорбительной. Лежа на полу рядом с растекающейся лужей мочи, он буквально выл от бессильной обиды на себя и отсутствия возможности быстро подняться с гребаного больничного пола, от собственной ничтожности в данный момент. А что может быть более оскорбительным для уверенного в себе, состоявшегося, уважаемого человека, чем осознание собственной ничтожности, граничащей с полной недееспособностью?
Вонючий ручеек желтоватого цвета медленно, словно гадюка, подкрадывался к его лицу. Дымов понял, что, несмотря на боль, нужно встать: мордой в свое дерьмо – хуже любой боли. Он осторожно собрал себя в кучку и сначала сел, обнимая штангу с моческладом, «как жену чужую», а затем, опираясь на тумбочку правой рукой, встал. Сердце работало быстрее, чем пламенный мотор, а боль бушевала в нижней части живота. Зато он не попал в собственное дерьмо. Это победа, а быть победителем всегда приятно.
Минут через пять, сидя в позе нахохлившегося воробушка на кровати, он почувствовал, что боль почти ушла. Однако сил радоваться не было. Перед ним стояла еще одна трудная задача: убрать вонючую лужу с пола. Стоило коснуться пальцем звонка, и через несколько минут в палате было бы чисто. Но после этого он перестал бы быть самим собой. А ведь худший вид измены – измена себе самому.
Прошло еще минут двадцать, и пол стал чистым. Уборка далась бы Андрею Семеновичу с большим трудом даже в том случае, если бы он не таскал на себе проклятый мочесос: больно пузо большое, сгибаться трудно. А с мочесосом и того хуже. Но он сделал все сам, и это для него было очень важно.
Как он хотел, чтобы его кто-нибудь пожалел, ласково погладил по голове! Но рядом никого не было, да и быть не могло. Конечно, он мог бы позвонить жене, но это было запрещено для него теми правилами, которые он установил сам себе много лет назад. И тут он сообразил, что есть человек, перед которым почему-то (так вышло по жизни) он мог быть слабым. Как же он раньше не догадался позвонить Верной Норе?
– Нора, я больше не могу. Этот чертов мочесос, эта долбаная установка довели меня до ручки. Временами мне хочется вырвать его из себя собственными руками, не думая о последствиях. Ты слышишь меня, Нора? – едва не заревел он.
Дымову показалось, что связь нарушилась. Но он тут же понял, что ошибся. Видно, Нора всхлипнула сначала, услышав его вопли, но справилась с собой.
– Андрюшенька, миленький, потерпи еще немножко. Пара дней – и ты станешь свободным человеком. Будешь разгуливать по клинике и, по своему обыкновению, флиртовать со всеми сразу.
Надо отдать должное Норе, она уловила, что ему требовалось: легкий пустой треп. И через час Андрей Семенович забыл о своем цирковом прыжке вслед за штангой. Теперь его волновало другое. До того времени, когда хитрый анализ определит, можно ли снять катетер, оставалось часов сорок. И прожить их нужно было так, чтобы не сойти с ума от мысли, что будет, если таскать мочесос придется еще какое-то время. В конце концов, Андрей Семенович просто запретил себе думать на эту тему, и это стало спасительным лекарством для него.
Наступило утро среды. Вроде бы он и сам себя успокаивал, и Жизнев накануне успокаивал, приводя статистику, которая доказывала, что скорость заживления тканей после таких операций, какую перенес Андрей Семенович, довольно высокая. Но все-таки на душе было неспокойно.
Наконец 10.00. Нежно обняв штангу, Андрей Семенович двинулся в кабинет УЗИ. В кабинете он увидел доктора Тобола, оживленно обсуждавшего что-то (по-видимому, личное) на немецком языке с другим врачом.
Андрей Семенович терпеливо ждал, матеря их обоих про себя на чем свет стоит. Жизнев, видя, как вибрирует Андрей Семенович, вмешался в разговор докторов:
– Коллеги, посмотрите на господина Дымова. Он от волнения энергию производит, почти как ваши ветряки.
Все расхохотались, даже Андрей Семенович из вежливости хихикнул. После короткой паузы его положили на стол, вкололи в вену контрастное вещество и начали водить скользким датчиком аппарата УЗИ по животу. Через пять минут был вынесен вердикт: здоров. Значит, уже сегодня он освободится от чудесного изобретения человеческого гения, именуемого катетером.
Андрею Семеновичу помогли встать со стола, и врачи вместе с Жизневым тут же принялись увлеченно беседовать на медицинские темы, забыв о пациенте. Возмущенный таким наглым отношением к своей измученной персоне, Андрей Семенович заверещал, обращаясь, в основном, к Жизневу:
– Да освободите же меня, наконец, от гребаного мочесоса! Не могу я больше его терпеть.
На немецких эскулапов крик его израненной души не произвел никакого впечатления. Лишь Жизнев на секунду отвлекся от дискуссии:
– Андрей Семенович, идите в палату. Катетер снимут после обеда.
И, предвосхищая бурную реакцию на свои слова, добавил:
– В каждом монастыре действует свой устав, и не в наших силах его изменить, даже если очень хочется.
Время снова остановилось. Чего только не делал Андрей Семенович за эти четыре часа, с кем только не поговорил! Голодный, измученный ожиданием, он стоял в центре палаты, когда в дверь неторопливо вплыла представительная делегация: старший врач, доктор Тобол и медсестра Кристина.
«На колени, что ли, броситься перед ними, – подумал Андрей Семенович. – Так ведь мочесос не даст».
Дымова завели в туалет. Он не стал смотреть, какие манипуляции выполняет медсестра, но уже через несколько секунд услышал слова старшего врача: «Вы свободны». Посмотрел вниз и увидел, что его тело отделено от штанги-мучительницы.
Врачи заставили Андрея Семеновича выполнить несколько движений и вынесли «приговор»:
– У вас не будет самопроизвольного мочеиспускания.
«Господи, до чего же прекрасные слова! Почему я не слушался родителей и не учился музыке? Может, написал бы на них песню», – начал растекаться мыслью по древу Андрей Семенович.
Он хотел расцеловать всю врачебно-сестринскую бригаду, но не тут-то было. Им предстояло обойти палат двадцать. И, кроме того, для них его освобождение от мочесоса не было событием. Не успел он сказать и двух слов, как их и след простыл.
– Ну, что скажете, свободный мужчина? Чего больше всего хотите сейчас? Наверное, Даниелу увидеть? – с ехидной улыбкой спросил Жизнев.
– Вот и не угадали, дорогой мой человек. Больше всего я хочу помыться жесткой мочалкой. Стоять под душем, драть свою кожу, как дерут кожу врага, и не бояться – вы слышите – не бояться задеть долбаную штангу и испытать приступ такой боли, от которой темнеет в глазах и едва слезы не льются. Это в пятьдесят-то семь лет! Слушайте – и еще я хочу выйти из этого заведения как можно скорее.
– А это идея, – одобрительно улыбнулся Жизнев. – Сегодня, наверное, уже не получится, а завтра, то есть в четверг, можно попробовать.
– Давайте прикинем, что нам нужно сделать, – Андрей Семенович присел на кровать, делая это очень осторожно, как хорошо выдрессированный щенок. Но тут же вспомнил, что свободен, черт возьми, от дурацкой связи со штангой, и грохнулся на постель так, что она жалобно заскрипела.
– Во-первых, я хочу сделать подарок профессору. Что Николаич дарил после операции?
– Тут все стандартно, Андрей Семенович.
Жизнев развалился в кресле и глядел на него с нескрываемым удовольствием.
– Надо купить золотые запонки или заколку для галстука, причем на определенную сумму, не больше и не меньше. Надеюсь, вы понимаете, почему.
– Конечно, понимаю, – бодро отрапортовал Дымов. – Меньше нельзя, потому что он профессор, а не медбрат. А если больше, я поставлю его в неловкое положение, так как за меня ему и так заплачено. Хорошо, с профессором мы решили. Я буду очень вам признателен, если вы подберете что-нибудь из золота на небольшую сумму. Теперь – фрау секретарша. Для нее у меня есть маленькая палехская шкатулочка. Как думаете, подойдет?
– Андрей Семенович, вы решили устроить из этой клиники нашу районную поликлинику? Может, еще конвертик кому-нибудь сунете в карман халата? Что за пережитки социализма!
– Вы знаете, Александр Владимирович, к социализму у меня, как ни странно, двоякое отношение. С одной стороны, не за что его любить, а с другой… Если отблагодарить человека, который меня спас, называется социализмом, считайте, что я – ярый социалист. Кстати, я неправильно выразился. Майер – один из руководителей команды, которая меня спасла. Вы тоже меня спасли. Даже больше, чем герр профессор.
– Ну ладно, – сказал Жизнев. – Вы в этом вопросе главный, так что делайте как хотите.
– Нет, Александр Владимирович, я вам кое-что скажу. Смотрите, секретарша профессора должна устроить меня в какую-нибудь палату. Они все здесь приблизительно одинаковые – большие, удобные и хорошие. Но она поступила иначе, помните? С ее слов, выбрала лучшую палату, которую специально держала для меня несколько дней. Может быть, это и неправда. Но в тот момент мне было радостно, что вдали от близких кроме вас у меня есть человек, который заботится обо мне чуть больше, чем положено по долгу службы. Дальше – в предоперационный день она рассказала о том, как я буду звонить домой из реанимации, очнувшись от наркоза. То есть она мне, как само собой разумеющееся, сказала, что после операции будет обычная жизнь. Вы понимаете – будет жизнь! Поэтому я и хочу, чтобы кроме денег, часть которых придет к ней в карман, она получила от меня маленький сувенир и вспоминала меня с таким же хорошим чувством, с каким я буду вспоминать ее.