— Вы еще здесь? — спросила она у Саши теми же словами, что и в палате, но совсем другим тоном.
— А где же мне быть?
— Ах, какая молодежь! — вздохнула Бася Исааковна, и нельзя было понять, осуждает она или одобряет эту молодежь. — Идите за мной.
Во дворе она сказала:
— А говорить неправду старшим некрасиво. Мне сообщили, что это ваш муж. Да?
Саша покраснела, и сердце ее наполнилось нежностью к этой доброй женщине.
Надев халат, Саша взбежала на второй этаж и только перед дверью знакомой палаты перевела дыхание. Она со страхом открыла дверь и остановилась. И первое, что увидела, — его глаза, живые, ясные. Они смотрели на нее. Пытаясь подняться, он крикнул:
— Саша!
Это был слабый, но радостный крик человека, который после смертельной опасности вдруг понял, что спасен.
Вещей было мало — все тот же студенческий портфель; заботливые Сашины руки положили в него самое необходимое, что может понадобиться солдату в далекой дороге.
Хозяйка предложила:
— Давайте посидим минутку.
Они сели рядом на длинной скамье, только маленькая Нинка — на березовом чурбаке у печи. И вдруг хозяйка заплакала, вытирая слезы краем платка.
— Что это вы, Аня! Чего доброго, и меня разжалобите, — шутливо проговорила Саша, а у самой дрожали губы и голос неестественно звенел. — Пойдем, Петя, а то мы всех расстроим, вот и Нинка уже всхлипывает.
Петро поднялся и протянул руку.
— Прощайте, Аня.
Она обняла его.
— Прости, Петя, если что…
— Ничего, все хорошо, Аня… Спасибо вам…
— За Сашу не волнуйся, служи счастливо…
Саша вышла первая: ей тяжело было смотреть на это прощание.
Утро было солнечное, ясное, но уже холодное. Петро догнал Сашу на улице и сказал:
— Хороший человек Аня! — Он совсем забыл, что год назад люто ненавидел ее.
— Она мне как мать, — призналась Саша.
— Давай я понесу портфель.
— Нет, нет, я… Тебе еще хватит нести, еще руки заболят. Надо было попросить коня. Зря ты не захотел.
— Я хочу пройти по нашей дороге… Когда я буду ходить тут опять… А на шоссе, может, сяду в машину.
Из-за ограды двора, который они миновали, послышался женский голос:
— Смотри, как докторша мужа в армию провожает. Хоть бы слезинку уронила…
— Видишь, меня осуждают.
— Глупости.
Они вышли в поле. Березы на кладбище стояли в желтом пламени. Дорожная колея была забита опавшими листьями. На изгородях, на почти уже голых вишнях, на придорожных кустах висела паутина бабьего лета.
Петро много читал, не раз видел, как радуется молодежь, уходя в армию. Почему же у него нет этой радости? Он подумал, что, вероятно, печаль, сжимающая ему сердце, навеяна осенью. «Зачем призывают осенью, когда природа грустит? Пусть бы это происходило весной, когда все зацветает, оживает, когда весело…»
Он просто искал оправдания своей грусти, ему было стыдно — разве он хуже других? Разве он не стремился еще со школьных лет в армию, не мечтал поступить в военную школу? Нет, он с гордостью и радостью идет выполнять свой почетный гражданский долг! А это настроение оттого, что тяжело оставлять Сашу. Скоро эта безлесная равнина покроется снегом. Станет еще тоскливей. Саша одна будет сидеть длинными вечерами, а днем ходить к больным. Он увидел, как Саша взяла портфель в другую руку.
— Тебе тяжело. Дай я понесу.
— Ни капельки. Что ты выдумал!
— Знаешь, ты вообще меньше теперь ходи, пусть возят. А то будешь бегать в дальние деревни…
— Почему меньше?
— Почему, почему?! Ты знаешь почему.
— Глупенький ты! Ничего ты не понимаешь. Ходить надо больше. Это полезно и мне и ему.
— Ей!
Саша засмеялась:
— Какой ты упрямый. Все равно — ребенок.
Поле перед ними лежало ровное, голое, только с правой стороны ласкала взор молодая озимь, а с левой, насколько видно глазу, тянулась серая стерня. Ни одного живого существа, только одинокий трактор черным жуком ползал вдали, на склоне пригорка. Из-за того же пригорка выглядывали, как пики, вершины тополей в приднепровской деревне.
— Сколько раз я тебя здесь встречала и провожала! Одни только встречи и расставания. Хотя бы месяц пожили вместе!
В голосе Саши прозвучали упрек и жалоба.
— Дурень я, что поехал после болезни на работу. На полтора месяца полетел в такую даль.
— Я же тебе говорила. Ты упрямый.
— Разве я не хотел остаться, Сашок! — Он взял ее за локоть, прижался щекой к ее плечу. — Я боялся, что будут неприятности.
Саша вздохнула.
— Я и до сих пор не отнесла в сельсовет трех рублей.
Воспоминание о том, как они недавно пошли в сельсовет записываться и как у них не оказалось трех рублей, чтобы заплатить за регистрацию, обычно вызывало у них смех. Но теперь и эта история показалась Петру грустной: у него вообще нет денег. Он все еще по-студенчески беден, и Саша дала ему денег на дорогу. Чтоб отвлечься от неприятных мыслей, он, смеясь, сказал:
— Когда я сообщил дома, что женился, мой батька кричал: «Только дурни женятся перед армией!» Им трудно понять. Они никогда не поймут, что у нас иначе и быть не могло. Правда, Сашок?
— Я своим и теперь не призналась.
— Ты напишешь им.
— Кому? Отцу и мачехе?
— Сестрам. И моим напиши.
— А что написать?
— Мать очень просила. Ты пойми… — Ему казалось, что она не хочет писать.
— Хорошо, напишу, сегодня же напишу, — успокоила его Саша.
Они замолчали. Над ними послышался жалобный крик. Они остановились, подняли головы и в чистой лазури неба увидели журавлей. Ровный клин их удалялся на юг. Они крикнули только раз, но так жалобно и протяжно, словно прощались с чем-то очень родным и близким. Саша долгим взглядом проводила их. Петро видел, как по ее щекам катились крупные слезы. Он осторожно ее окликнул. Она закрыла лицо ладонями, а когда отняла руки, глаза ее были сухие.
— А все же это очень тяжело. Боже мой! Сколько ждать!.. Родится и вырастет дитя… А тебя не будет.
— Саша, славная моя, хорошая. Я же приеду в отпуск. Я буду стараться, буду просить. Ты не волнуйся. — Петро почувствовал, что все его утешения наивны, но других слов не находил.
— Ну ладно, пойдем. Хорошо, если удастся сесть в машину.
Они вышли на дорогу, обсаженную молодыми березками, кленами и тополями. Здесь деревья были уже голые, и лишь кое-где на них трепетали одинокие листочки, и от этого дорога казалась еще более пустынной и сиротливой.
— Может, вернешься, Сашок? — несмело предложил Петро. — Тебе трудно…
— Мне? А тебе? Нет, я пройду еще. Если б я могла вот так идти с тобой все время, всю жизнь!
— Я буду чувствовать тебя всегда рядом. Вот так! — он обнял ее за плечи, прижал к себе, и так они шли по дороге, разбитой и пыльной даже осенью.
— Мне кажется, что я не дождусь той поры, когда мы будем вместе. И не надо будет никуда тебя провожать. Мне даже не верится, что есть такие счастливые люди, которые живут все время вместе.
— Будет и у нас такое счастье.
— А если…
— Что? — насторожился Петро.
— Ничего. Я не хочу об этом говорить. Ты знаешь, о чем я думаю. О большом несчастье для всех… Ты будешь писать мне часто-часто, правда?
— Каждый день, Сашок! Каждый день! — Он тогда не знал, как нелегко будет ему выполнять это обещание.
Поднималось солнце. В воздухе поплыла паутина.
— Почему это называется «бабьим летом»? Это несправедливо. Я так люблю эту пору!.. В лесу теперь красиво. Скучно без леса. Меня так и тянет за Днепр. Завтра пойду и буду целый день ходить одна.
— Зачем?
— Мне так хочется. Я буду вспоминать тебя. Я буду звать тебя. Ты услышишь меня?
— Саша, не надо, — попросил он, чувствуя, как горький ком подкатывает к горлу.
Они вышли на пригорок, с которого была хорошо видна и деревня, хотя они отошли от нее километров на восемь, и далекие дымы Речицы, и близкий Днепр с широкой луговой поймой, уставленной стогами.
Саша остановилась.
— Когда ты будешь ехать в отпуск, ты напиши мне. Я встречу тебя тут. А теперь я вернусь.
Она поставила на землю портфель и подняла руки, словно намереваясь поправить волосы. Петро обнял ее, прижал к себе.
Долго стояли они так, чувствуя удары сердец друг друга. Ничего не говорили — все было сказано. Теперь им хотелось просто лишнюю минуту побыть вместе и навсегда сохранить в памяти тепло этой последней минуты.
Потом Саша освободилась из объятий, сжала обеими руками его голову и поцеловала в губы, лоб, глаза. И, ничего не сказав, легко оттолкнула его, повернулась и быстро пошла назад.
Петро минуту стоял ошеломленный, потом позвал:
— Саша! — и сделал несколько неуверенных шагов вслед за ней. Она пошла быстрее. — Саша! — позвал он громче и остановился. Ему стало горько и обидно, что она не оглядывается.
Он не подумал о том, что Саша плачет и не хочет, чтоб он видел ее слезы и волновался. Но и она не догадалась, какую боль причиняет ему, уходя вот так.
«Неужели тебе не жаль, что ты так легко простилась и не хочешь оглянуться? Саша! Посмотри!» — мысленно кричал он.
Наконец она повернулась и помахала ему рукой. И тут он скорее догадался, чем увидел, что она плачет, и необыкновенным теплом и жалостью наполнилось его сердце…
— Саша, моя любимая, славная. Не плачь. Я скоро приеду. Разве мало людей расстается со своими женами? Не плачь, — шептал он, но ему самому хотелось плакать.
Саша пошла дальше. Вот она поднялась на пригорок. Снова остановилась, опять помахала рукой. Вот она стала спускаться с пригорка по обратному склону — ниже, ниже, пока не скрылась совсем. Петро с затаенной надеждой глядел на другой пригорок, видневшийся дальше. Увидеть ее еще раз! Последний раз! Вот опять мелькнула ее голова в белой косынке. Вот она вся… Но это очень далеко — уже нельзя различить ни ее лица, ни даже цвета платья. Саша долго стояла там, на вершине пригорка, — одинокая, печальная женская фигурка на фоне ясного неба.