— Да и нам передохнуть пора, — откликнулась Аня, до тех пор молча шедшая рядом. — Загнала ты меня, Шурочка: сорочка — хоть выжми.
Она с облегчением сбросила с плеч узел и села на землю.
Саше стало стыдно.
— Надо нам его разделить, чтоб половину я несла. Вам тяжело, Аня.
— Что это ты, Шура! Тяжело… Тебе тоже нелегко…
Они остановились в лесу, там, где дорога пересекала квартальную просеку — «линию», как ее называют в тех местах. По одну сторону просеки подымался старый бор: стройные красавицы сосны с плешинами подсечки, словно смертными знаками, между сосен — дубки и березы, а понизу — редкий орешник. По другую сторону лес был вырублен несколько лет назад, и теперь вся длинная, на квартал, лесосека заросла непролазной чащей — березняком, осинником, орешником.
Местечко попалось уютное. Такие лесные перекрестки манят пешехода — хорошо здесь отдохнуть!
Женщины присели в тени под соснами. Было часа три — самая жаркая пора июльского дня. В лесу стояла знойная духота и такая тишь, что даже листва на молодых осинках не дрожала. Только оводы звенели вокруг.
Саша расстегнула блузку, и малышка жадно припала к груди, забавно зачмокала. Мать с умилением смотрела на ее личико.
— Путешественница ты моя горемычная!
Аня развязала узелок с едой, достала хлеб, яйца, соль, разложила все это на белой косынке.
— Вот и мы перекусим. Легче ногам будет.
— А мне и есть не хочется. Я так перетрусила на реке. Вам было страшно, Аня?
— А кому не было бы страшно, Шурочка! Старик какой сердитый, а и тот перетрусил. Я и так-то воды боюсь. А тут — этакие страхи…
— Неужто они сбросили б на нас, если бы увидели?
— А что им, душегубам! Рассказывают люди, что они на шоссе в беженцев из пулеметов стреляют, бомбы сбрасывают…
— Так ли мы идем, Аня? Не заблудимся?
— Так. Я сюда по дрова зимой ездила. Скоро деревня будет. Там спросим дорогу дальше. Теперь бояться нечего. Видишь, тишина какая! Не верится, что война…
Аня облупила яйцо, макнула в соль и, протягивая Саше, сказала:
— На, съешь, Шурочка.
В этот миг зашелестели кусты и из зарослей вышел человек в красноармейской форме, с петлицами младшего командира. Он был совсем юный, бледнолицый, с большими голубыми глазами и очень мирный на вид. Но Саша почему-то вздрогнула и быстро прикрыла грудь и личико дочки марлей.
— Кто вы есть? — как-то странно, не по-русски, спросил военный.
— Люди мы есть, — в тон ему ответила Аня смело и просто. — Не видишь разве? Беженцы. От войны удираем, от немца. А ты почему кусты протираешь? На фронт шел бы.
Он кисло усмехнулся и, приблизившись к Саше, протянул руку к ребенку.
— Что это?
Саша отшатнулась.
— Маленький шпион, — пошутила она без улыбки.
— Что? — военный нахмурился.
Аня засмеялась. А «маленький шпион», оторванный от еды, громко закричал, нарушив лесную тишину.
— Откуда идете?
— Из-за реки идем, — серьезно стала объяснять Аня. — Это наша фельдшерица, работала у нас два года. А теперь идет домой, к отцу… Кто знает, где остановят супостата? Может, он и до нас дойдет. Нам-то все одно, мы тут век прожили, а ей зачем же оставаться. Молодая, с дитем… У нее документы есть.
Саша поднялась, тетешкая дочку, чтобы успокоить, и вдруг увидела, что сбоку, шагах в десяти от них, на просеке стоят еще двое. Эти были в форме рядовых, с винтовками в руках. Стояли они плечом к плечу, как на параде, молчаливые и суровые. И взгляд какой-то пугающий: ни любопытства в глазах, ни теплоты, ни улыбки.
«Почему они такие?» — со страхом подумала Саша.
И вдруг один из них спросил:
— Вэр зинд зи?
Саша остолбенела. «Что это? Почему он говорит не по-русски? „Вэр зинд зи?“ — „Кто такие?“ — мысленно перевела она эту простую фразу. — Боже мой! Что это они, шутят? Какая неуместная шутка!»
Тот, что подошел первым, тоже заговорил по-немецки. Саша, как ни мало знает язык, улавливает отдельные слова. Флюс — река, унтерарцт — фельдшер. Фатер…
А ребенок кричит все сильнее. Саша качает его, просит, молит, как будто крошка может понять:
— Дочушка моя, замолчи, родная, не плачь, сейчас я тебя покормлю, — а сама напряженно вслушивается и — странная вещь — думает о том, что совсем не знает немецкого языка и, если б пришлось поступать в институт, наверняка провалилась бы на экзаменах.
«Герр лейтенант…» — он обращается к одному из тех двух, как к командиру.
«Господин лейтенант… Господин!..»
«Герр лейтенант» приближается и сердито говорит что-то, обращаясь к Саше.
— Там, на той стороне реки, много русских солдат? — быстро переводит тот, что подошел первым. — Где на Днепре делается переправа!
Аня быстро собирает еду, кладет яйца и соль в карман и отвечает за Сашу:
— Много солдат… Всюду солдаты, танки, пушки, от Речицы до Лоева, по всему берегу… А переправы мы не видели, мы на лодке переплыли, сто рублей заплатили. Была бы переправа, мы бы на лошади ехали. А русские солдаты всюду есть… И на том берегу и на этом…
— Мольчать! — злобно приказывает Ане «герр лейтенант» и снова обращается к Саше.
— Где наводится переправа? — допытывается переводчик.
— Мы не видели переправы, — повторяет Саша Анины слова. — Мы переплыли на лодке. Здесь был паром, но его сожгли.
— Кто сжег?
— Я не знаю, кто сжег. Нам сказали, что его сожгли прошлой ночью.
Голос у Саши чужой. Укачивая ребенка, она делает шаг назад. А дочка кричит, будто чует опасность. Саша не выдерживает, отворачивается и дает ей грудь. Всем телом она чувствует на себе их бесстыдные, алчные взгляды. Какое-то время они молчат. Сашу охватывает ужас… Немцы! Теперь нет сомнения, что это немцы. Но как они сюда попали? Она вспоминает: десант, парашютисты… О них говорил Владимир Иванович, да и в деревне в последние дни немало было толков о таинственных и страшных парашютистах.
«Что же они сделают с нами, доченька моя милая?» Саша вглядывается в их лица: «О чем они думают? У них тоже есть матери, жены, дети».
Аня вскидывает узел на плечи — они молчат. Они не отбирают вещей, не обыскивают. Это немножко успокаивает Сашу. Но вот они снова залопотали между собой. Она напрягает слух, память, чтобы разобрать хоть отдельные словечки. Переводчик о чем-то спрашивает лейтенанта.
«Вас махен?» — «Что делать?» — ловит Саша знакомые слова.
«Видно, спрашивает, что делать с нами».
«Герр лейтенант» на мгновение как будто задумывается, потом хмуро, ни на кого не глядя, бросает непонятное:
— Эршиссен!
— Эршиссен? — удивленно переспрашивает светловолосый юнец, и Саша видит, как он бледнеет, как дрожат его губы. — Абер да ист дох айн зойглинг!
«Зойглинг? Что такое зойглинг?» Наконец вспоминает: младенец. «Ах! — она пятится, прижимая дочку к себе. — Что он сказал о тебе, моя доченька? Что они хотят сделать? Не дам! Я никому тебя не отдам! Не бойся!» А сама вся задрожала, оглянулась вокруг, готовая бежать.
Аня, понимая ее душевное состояние, стала рядом, сжала руку. А «герр лейтенант» в это время что-то сердито выговаривал молодому. Тот стоял смирно, кивал в знак согласия головой, но лицо его еще сильней побледнело. Если б Саша и Аня понимали по-немецки, они услышали бы страшные слова:
— Ты долго учился, Грабель, но, как вижу, без пользы. Ты плохо усвоил главное — учение нашего дорогого фюрера. Не для того мы начали войну и пришли сюда, чтоб разводить здесь слюнявую интеллигентскую гуманность. Каждый русский, малый и старый, — наш враг. Ты хочешь, чтоб я их отпустил, а они привели бы сюда русских солдат и те устроили на нас облаву? Этого ты хочешь?
Грабель молчал.
— Курт, я поручаю это тебе, — обратился лейтенант к третьему, который за все время не проронил ни слова. — Там, в яме, где лежит лесник. И так же — в упор из пистолета… Без лишнего шума.
Солдат снял винтовку и направился к ним.
Аня заслонила собой Сашу.
— Пошли, — правильно по-русски сказал молчаливый, приветливо улыбаясь. — Пошли… другая путь… — он показал рукой на просеку.
Голубоглазый как бы очнулся и, не подымая головы, объяснил:
— Вас поведут на другую дорогу, по этой нельзя ходить…
«Он лжет! Лжет! Не верьте!» — чуть не вырвался из Сашиной груди крик, но Аня все крепче и крепче сжимала ее руку и тянула за собой.
— Идем, Шурочка.
«Они задумали что-то страшное», — хотела сказать ей Саша, но почему-то и на этот раз ничего не сказала, а послушно повернулась и пошла за Аней. Сзади донесся голос лейтенанта:
— Курт! Дэн зойглинг дарфст ду нихт эршиссен!
«Эршиссен?.. Эршиссен?.. Нихт эршиссен? — повторяла Саша последнее слово, но вспомнить, что оно значит, никак не могла. — Нихт — не… Что не? Что они не сделают с тобой, моя доченька? Что они задумали сделать с нами? А как же ты останешься без меня? Надо у них спросить. Пускай скажут. Ведь люди же…»
Саша оглянулась. Солдат улыбнулся ей, кивнул головой. А те двое стояли на просеке и глядели им вслед.
Конвоир слегка толкнул винтовкой Аню в плечо и показал на узкую, заросшую травой лесную дорогу. Они свернули с просеки.
Аня выпустила Сашину руку, достала из кармана облупленное яйцо и… стала есть.
Саша ужаснулась: как она может есть в такой момент?
— Аня! — прошептала она.
А Аня в ответ достала из другого кармана целое яйцо, повернулась и протянула его солдату.
— Пожалуйста… Вкусное-вкусное, — и она аппетитно причмокнула языком.
Немец взял яйцо, стукнул о приклад винтовки, засмеялся как-то странно, даже страшно, покачал головой, словно с укором, верно подумал: «Глупые вы вороны! Ничего не понимаете…» Однако сказал другое:
— Карош… руссиш фрау… Спасибо. Пошли… Пошли…
Аня снова выхватила правую руку из кармана и бросила солдату в глаза пригоршню соли. И тут же, вырвав из его руки винтовку, размахнулась и обрушила приклад на голову немца.
Саша не успела опомниться — так молниеносно это произошло, только услышала треск, но так потом и не могла понять, что это треснуло — приклад или череп фашиста.