Под вечер на юго-востоке, куда отступили наши, снова загремела артиллерийская канонада. Все поняли: за лесом, там, где начиналась украинская земля, разгорается бой. Это недалеко — километрах в пятнадцати. И Саша с надеждой, с душевным трепетом прислушивалась к выстрелам: «А может быть, это перелом? Может, вернутся наши?» Но нет, напрасны ее надежды, очень уж много идет их, гитлеровцев. Они заполнили деревню, шныряли по всем углам. На улице буксовали на песке их машины. Солдаты заходили во дворы, в хаты. Должно быть, зная об убежищах, прошли по огородам и приказали людям вернуться в дома и заняться обычными делами. Оккупантам хотелось показать, что власть у них прочная, что они умеют в первые же часы навести должный порядок.
Саша, выглянув из убежища, увидела немца, стоявшего под грушей с автоматом на груди, и в ужасе отпрянула назад: солдат показался ей похожим на того, что вел их на расстрел. Саша, наверно, так и осталась бы там, в темной яме, но плачущая дочка выдала их. Немец терпеливо ждал, пока все вылезут. Поля силком вытащила Сашу.
— Выходи, глупая! А то, чего доброго, еще стрелять станут.
Немец, увидев ее с ребенком, приветливо закивал головой, заулыбался:
— О, мутер!
Но Саша не верила этой приветливости, улыбкам и волновалась за Даника: тот смотрел на врага с ненавистью. Немец, должно быть, прочитал эту ненависть в его глазах, потому что нахмурился, совсем другим тоном крикнул: «О-о!», погрозил Данику, дулом автомата показал на дом:
— Лос!..
Он довел их до хлева и побежал во двор напротив, где весело смеялись солдаты. Трояновы скоро поняли, почему там такой хохот: с немцами разговаривал по-немецки дед Андрей, их сосед. Этот чудаковатый и болтливый дед в первую мировую войну, будучи уже немолодым человеком, обозником, попал в плен и года два пробыл в Германии. Теперь дед демонстрировал свое знание чужого языка. Вскоре, когда немцы, вволю посмеявшись, разошлись, дед появился в хате у Трояновых веселый, оживленный.
— А что, не говорил я вам? — крикнул он еще с порога. — Я всегда твердил, что немцы народ культурный. Ты погляди, какую зажигалку мне подарили. Чик! — дед щелкнул зажигалкой и, довольный, как ребенок, засмеялся. — Где Саша? Перестань дрожать, глупая. Это на тебя какие-то бандиты напали. В семье, говорят, не без урода. Бандиты везде есть.
Саша, как только вошла в хату, забралась с дочкой на печь и завесилась тряпьем, чтобы не было видно. Слова деда больно поразили ее. В то время, как сердце обливается кровью от великого горя и обиды, когда мысли путаются в голове, этот старый дурень радуется да еще похваляется какой-то игрушкой… Как ему не стыдно! С ума он сошел, что ли? Саша не выдержала, шепотом, но с болью у нее вырвалось:
— Замолчите, дед! Горе пришло, а вы… Неужто не понимаете, что случилось?..
— Дед за зажигалку все готов продать! — злобно бросил Даник, до сих пор считавший деда Андрея своим другом.
Старик, видно, понял неуместность своих слов и испуганно замахал руками:
— Что это вы! Разве я не русский человек? Это я только для того, чтоб Саша не очень боялась их. Что не все они такие, есть культурные…
— Поглядим на их культуру, — отозвалась Поля, молча и, как всегда, старательно прибиравшая хату — подметала мел, осыпавшийся от взрывов.
— Поглядим, поглядим, — согласился дед и с необычной для него поспешностью выскочил из хаты.
— Старый дурак! — выругался Даник и тоже вышел во двор.
За лесом, не умолкая, гремела канонада. Даник понимал, что там идет большой бой: возможно, даже такой, как битва под Бородино (парнишка продолжал мыслить историческими аналогиями), иначе немцы не бросили бы столько авиации; эскадрильи бомбардировщиков и штурмовиков проносились над шоссе и лесом, и земля вздрагивала от мощных глухих взрывов. Мысли и сердце Даника были там, где громыхали эти взрывы. Он даже в глубине души пожалел, что бой разгорелся не возле их деревни; тогда, может, и ему удалось бы принять участие.
А немцы все шли да шли… И казалось, не будет конца потоку машин, танков, пехоты. И все они спешили туда, где гремел бой, в деревне не задерживались и никого не трогали. Даник, хотя и не испытывал страха перед немцами, считал, что лучше все-таки не мозолить им глаза. Он забрался на чердак над хлевом и наблюдал оттуда. Под вечер небо прояснилось, огромный, ярко-красный, словно умытый, шар выкатился из-за туч и поплыл над далекими лугами, чтобы вскоре упасть в Сож. Дым войны не заслонил солнца, оно заходило, как в обычный августовский день.
Снова загудели самолеты.
«Возвращаются, отбомбились, гады», — подумал Даник и даже не стал искать их в небе — тошно смотреть на них. Но что это за свист? От близкого взрыва содрогнулся хлев. У колхозной фермы, где немцы устроили переправу через речку, один за другим взлетали кверху столбы огня и дыма. Даник увидел свои, советские самолеты, с такими родными красными звездами на крыльях! Они бомбили переправу.
Саша и Поля выскочили из хаты и побежали на огород, в яму.
— Это наши! Наши!.. — радостно кричал им Даник; ему казалось нелепым прятаться теперь. Разве могут они попасть в своих же людей?
Саша остановилась возле убежища и с Ленкой на руках в первый раз без страха следила за бомбежкой. И впервые в этот тяжелый, трагический день она с благодарностью подумала о своих, об этих вот летчиках. Надежда, забрезжившая, когда она услышала канонаду, разгорелась с новой силой: «А может, и правда это перелом?»
Самолеты скрывались за лесом и вновь возвращались, заходя на цель по нескольку раз. Бомбы попали в коровники, и они пылали ярким пламенем. А чуть поодаль от пожара горел огромный шар солнца. В небе натужно выли и гудели моторы, трещали пулеметы: где-то за тучами и дымом шел воздушный бой.
Поля звала Даника, но того и след простыл.
— Этот парень в могилу меня вгонит, — жаловалась она.
Саша молчала: она не испытывала тревоги за брата и стыдилась этого. Она и об отце, ушедшем в армию, не беспокоилась так, как Поля. Неужели стала такой эгоисткой, что, кроме дочки и мужа, больше ни о ком не думает, не волнуется? Нет, здесь что-то другое. Отец выполняет свой долг. А Даник, он не маленький, как Поля считает.
Сестры ночевали в убежище. Даник вернулся поздно вечером, когда канонада утихла. Он ничего не сказал на упреки Поли. А когда примостился на соломе рядом с Сашей, она сердцем угадала, что он взволнован, и ее охватило чувство уважения к брату. Она молча погладила его руку. Он сжал ее пальцы и горячо прошептал:
— Теперь я знаю, для чего пошел на смерть Алеша Кошелев… Понимаешь, сколько наши немцев перемололи? Ты бы только видела! Там сбилось машин, танков, техники разной… А наши как дали! Только щепки летели во все стороны…
Утром, когда они с Полей отважились перейти в хату и растапливали печь, чтоб приготовить обед, Даник прибежал с таким видом, что Саша ахнула от радости:
— Наши?
Парень понурился.
— Нет, — однако глаза его блестели. — Но если б ты видела, сколько их оттуда везут, раненых и убитых! Машина за машиной! Как дрова — навалом… В школе госпиталь устраивают…
Когда Саша услышала о госпитале, угасла последняя искра надежды. В груди стало пусто и холодно. И ко всему она теперь была равнодушна, ничто ее теперь не интересовало, не могло зажечь.
На рассвете канонада за лесом часа два гремела еще сильнее, чем вчера. Саше казалось, что не сильнее, а ближе, и надежда, угасшая было за ночь, снова затеплилась в ее сердце. Но вдруг канонада утихла. Как-то очень внезапно. Словно лопнула струна. Наступившая тишина больно ударила Сашу. Она бросила кормить ребенка, шепотом спросила у сестры:
— Что это, Поля? Почему они замолчали?
— Замолчали. Говорят, когда пушки умолкают, начинается наступление…
— Кто? Кто наступает, Поля?
— А кто ж его знает, Саша. На войне — что в картежной игре.
В эту минуту и вбежал взволнованный Даник.
— Значит, наши отступают, — тихо и грустно сказала Саша. — Слышишь — молчат?..
— Молчат, — повторил Даник; он, видно, только сейчас обратил на это внимание.
Пришел какой-то незнакомый в штатском, молодой, высокий, хорошо одетый, и, тыча пальцем, грубо сказал:
— Всем к школе! Ты, — Данику, — с лопатой. Ты, — Поле, — с ведром и тряпками. Ты… — он встретил Сашин полный ненависти взгляд и смешался.
— Она больная, — сказала Поля. — И ребенок болен.
Фашистский прихвостень брезгливо поморщился и, оставив Сашу в покое, предупредил:
— Не вздумайте волынить! Это вам не колхоз!
— Предатель, — прошептала Саша, когда он вышел.
Она впервые увидела изменника, и ее потрясло, что он такой молодой, интеллигентный. Она представляла себе изменников какими-то выродками, кретинами; и ей казалось, что это все уроды или старые, бородатые кулаки.
— Холуй! Сволочь! — выругался Даник. — Если лопата, чтоб копать им могилы, — пожалуйста… с радостью пойду.
Поля, боясь оставлять Сашу одну, посоветовала ей пойти к деду Андрею.
Об опасности и горе говорят, когда они далеко.
Когда же горе вошло на порог, когда опасность рядом и страх завладел людьми, — в такие минуты стараются говорить о самом обыденном, простом или о том, что всего дороже. Саша и Аксана, оставшись вдвоем, беседовали о своих маленьких. Будто не было у них в этот час ничего важнее, чем то, что «у Ленки поносик», а «у Мишки прорезался первый зубок». Они не сознавали, что разговор о детях возник из тайного желания забыть обо всем, что творится вокруг. Женщины словно хотели сами себя перехитрить. Но не так-то это было просто.
Аксана вдруг умолкла, настороженно прислушалась. В хате дремотно гудели мухи. С улицы доносились чужие голоса, как напоминание и угроза. Еще более суровым предвестием прозвучал выстрел.
Они вздрогнули.
— Я боюсь, — прошептала Аксана. — А помнишь, я была самая смелая в деревне. Помнишь, как мы за реку ходили, а хлопцы хотели нас напугать?
Саша никогда не ходила вместе с Аксаной, та была старше, но согласно кивала головой.