— Ты что? — рванулся к нему Кузьма. — Ты подумай, что будет!
— Погоди, не кричи! Столб дубовый! Начальник липовый! Ты знаешь, что я тебе скажу. Если никто не видел, нам лучше замять это дело.
— Ну-у, нет… Пусть не думает… Я ей… Я не погляжу, что сестра… Наплевать мне…
— Дурак! Что ты сделаешь? Посадишь Сашу — тебе житья не будет от своих. Родная мать проклянет. А весь гарнизон смеяться будет: партизана из-под носа девка украла. Начальник!.. Иди, Саша! И никому ни слова о том, что тут случилось, — твердо приказал Колька.
Кузьма хотел возразить, но Трапаш обнял его за плечи и потащил в школу.
— Ты слушай меня… Я тебя не подведу. Ворона!
Саша, не совсем понимая, что происходит, медленно свернула вожжи и пошла к колодцу за ведрами. Только когда принесла их в хату, она вдруг почувствовала страшную слабость в ногах, в изнеможении опустилась на лавку и, должно быть, побледнела. Поля бросилась к ней.
— Что с тобой, Саша?
— Я партизана выпустила.
— Кого?
— Партизана… что Кузьма поймал и посадил в колодец.
— Как?! — подскочил к ней Даник, которого она не заметила в хате.
— Очень просто. Бросила вожжи — и поминай, Кузьма, как звали человека. Настоящего человека… Героя.
Даник вдруг обнял ее за плечи и ласково прошептал:
— Саша!
Она передернула плечами.
— Не трогай! Твой дружок хотел меня застрелить. Колька Трапаш помешал.
— Боже мой! Что ты наделала! — всплеснула руками Поля, до которой не сразу дошел смысл происшедшего. — Что ты наделала? Ты решила погубить себя, ребенка, нас? Ты не знаешь этого гада, Кузьму. Не знаешь, что он может натворить… Он донесет немцам. Я побегу… Я сейчас же побегу к тетке Хадоське, к Юльке. Пусть они попросят его, чтоб он как-нибудь замял.
— Не надо, — брезгливо поморщилась Саша.
— Ты молчи. Ты давно потеряла голову и сама не знаешь, что делаешь.
— Не надо, Поля, — решительно заявил Даник. — Зачем впутывать лишних людей? Я сам все улажу, — и, обернувшись к Саше, сказал тихо и ласково: — Ты не бойся, Саша.
— А я никого и не боюсь. Отстаньте вы от меня! — Она подошла к колыбели, склонилась над дочкой, и крупные горячие слезы закапали на личико ребенка.
Даник постоял, с любовью поглядел на сестру и неслышно вышел из хаты. Следом за ним, накинув платок, пошла Поля.
«Выдаст он меня или не выдаст?» Саша перебирала в памяти все, что знала о Кузьме с самого детства — когда он проявлял благородство или, наоборот, низость. Думала о его матери, скупой, но душевной и справедливой тетке Хадоське, о сестрах, братьях, жене и больше всего о ребенке — двухлетнем мальчике.
Она лежала на печи с широко раскрытыми глазами и видела во тьме лица этих людей, от которых теперь зависит ее судьба, жизнь, будущее ее дочки. А темень в хате — хоть глаза выколи, даже окна едва видны: на дворе глухая осенняя ночь. Дождь хлюпает. И кажется, что на улице кто-то ходит, плачет, шепчется. Саша вздрагивает, прислушивается. Нет, она ничего не боится, никакой кары. Боится только одного — чтобы не вернулось то гнусное, мучительное, обидное чувство страха, которое ею овладело после случая в лесу. Как хорошо было бы, если б в душе навсегда остался этот торжественный гимн, светлый, возвышенный, что зазвучал, когда партизан скрылся в прибрежных кустах! Она прислушивается к ровному, спокойному дыханию дочки, лежащей рядом, и музыка постепенно стихает, так как снова приходит страх — за нее, за это маленькое беспомощное создание.
Поля тоже не спит. Она вздыхает на кровати и что-то шепчет: может быть, молится. Раньше Саша посмеялась бы, если б услышала, что сестра молится. Теперь ей не смешно, пускай молится, ей, верно, от этого легче. Поля вернулась от тетки как будто успокоенная, но какая-то мрачная и молчаливая. Саша сказала, что, может, ей лучше пойти ночевать к кому-нибудь из соседей или родственников.
— Зачем? — удивилась Поля и, помолчав, добавила: — От судьбы не уйдешь. Даст бог, все уладится.
Саша поняла, что это слова тетки Хадоськи.
— Боже мой! — прошептала Поля. — Этот мальчишка вгонит меня в гроб! Где можно шататься в такое время и под таким дождем?
Саша поняла, что не Данила беспокоит сестру — брат не впервые возвращается поздно, — ей просто хочется поговорить. Но Саше трудно оторваться от своих мыслей, и она притворяется спящей.
Наконец Данила вернулся. Саша удивилась, что Поля, отворив, ни словом не попрекнула его.
Даник молча разделся и… полез на печь. Саша хотела запротестовать: ей было противно от мысли, что брат, возможно, пришел к ней от полицаев. Нащупывая в темноте свободное место на печи, он коснулся Сашиной руки, и она вздрогнула, рука была холодная как лед и дрожала.
Он лег возле трубы, и Саша почувствовала, что не только руки у него дрожат, но и всего его трясет как в лихорадке.
«Где это он продрог? Ведь еще не так холодно», — подумала она.
Он придвинулся к ней и, заикаясь, зашептал в ухо:
— Т-т-ты… боишься?
«Отстань ты от меня, никого я не боюсь», — хотела она огрызнуться, но что-то удержало ее от этого грубого ответа.
— Не б-бойся… Он н-не донесет… Теп-перь н-никому н-не скажет… Его н-нет…
— Нет? — удивилась Саша.
— Он п-п-помер.
— Помер?
Даник зажал ей холодной ладонью рот.
— Тише… Он ехал в волость… На велосипеде… А мосток знаешь какой возле лесника… Без перил, без ничего… И-и т-темнело уже… И он — в речку… Зах-х-хлебнулся. Может, пьяный был…
Саша все поняла. Странное чувство охватило ее: страх, что Даник, мальчик, ребенок, убил человека, и не чужого, не немца, а двоюродного брата, и в то же время безграничная благодарность, что он спас ее, Ленку и наказал предателя. И еще стыд за то, что она так дурно думала о нем… А он вон какой… И все шепчет, как бы желая оправдаться, остудить жар души:
— Ему б не надо ехать в волость. Зачем он ехал так спешно? На ночь глядя. Помнишь, тетка Хадоська рассказывала: цыганка им когда-то ворожила и сказала Кузьме, что он помрет от воды. Чтоб остерегался… Вот видишь… От воды…
Саша сжала его руки и, сама дрожа почти так же, как он, прошептала:
— Не надо, Даник, родной. Не надо… Я все понимаю… Успокойся.
Слышно было, как Даник дробно стучит зубами.
Саша обняла его, чтоб согреть.
— Ты лазил в речку? — прошептала она.
— Нет… Я не лазил… — ответил он так, что стало ясно: кто-то все же лазил.
— А кто? — быстро спросила Саша.
— Ты не должна об этом спрашивать! — сказал он сурово и решительно, перестав дрожать и заикаться.
— Я понимаю. Прости меня, Даник. За все… Что я ударила тебя, что думала так…
— Ничего… Я не обижался. Я рад, что ты такая. Но мне было тяжело.
— И мне тяжело…
— Ты думала, я испугался тогда, что отдал Кузьме винтовку без затвора? А у нас их, может, двадцать спрятано, и пулемет, и гранаты… Новенькие… Надо было заткнуть ему глотку хламом, чтоб ничего не заподозрил, не докапывался. И ходил я к ним потому… А заодно учился, как оружием пользоваться… У нас никто не умел как следует.
«У нас… Значит, их несколько человек… Группа. Видно, все такие же ребята, как он, Даник. Но какие смелые и разумные! Кто же там еще?» Саша перебирала Даниловых товарищей, и ни один из них не был похож на героя, у всех еще ветер в голове.
Однако группа есть… Она борется. Она покарала предателя Кузьму, который хотел убить партизана, выдать немцам ее, Сашу.
— Мы сами хотели освободить партизана. Ночи поджидали. Ты нам немножко подпортила. Нам этот человек очень пригодился бы…
Саша слушала слова Даника, как чудесную сказку, от которой становится светлей на душе и появляется страстное желание самой стать такой, как герой этой сказки. Она вдруг тихо попросила, удивив брата:
— Даник… Возьмите меня в свою группу. Я вам тоже пригожусь… Я — фельдшер.
Он долго думал. Она ждала затаив дыхание.
Наконец он пообещал:
— Ладно. Я поговорю с хлопцами.
Саша притянула его к себе и прижалась губами к его уже горячей щеке.
И вот она первый раз идет на собрание подпольной группы.
Поздний вечер. В деревне там и сям мелькают огоньки: чадят в хатах каганцы или тлеет на шестке лучина — вот какой свет принесла «цивилизованная Европа». Огоньки эти служат ориентирами, без них легко заблудиться в такой темноте.
Саша крадется на носках, стараясь ступать как можно тише. Землю сковал мороз. И кажется ей — сапоги грохочут на всю деревню. Она останавливается, слушает. Сердце стучит так, что делается жарко в груди, болят виски, уши. Может быть, поэтому шум леса долетает волнами, как в детской игре, когда быстро зажимаешь ладонями уши: шум — тишина, шум — тишина. И чем дольше она стоит, вглядывается, слушает, тем хуже: начинает казаться, что впереди двигаются какие-то тени, а позади слышны шаги и шепот. Может быть, за ней следят, идут? Нет, это только чудится. Неужели она так испугалась? Да, испугалась. Не к чему скрывать. Очень. Но не за себя — оправдывает она свой страх. За Даника, за его друзей, которые поверили ей и теперь ждут за деревней у старой мельницы. Даник долго, чуть не месяц, не давал ответа. Должно быть, им, хлопцам, нелегко решить такой вопрос. Не сразу пришли к согласию. Саша понимала это и не обижалась. Она старше их, у нее ребенок…
Вспомнила Ленку — и мысли пошли по другому пути. Зачем она туда идет? Что будет делать? Неизвестно, кто там у них в группе. Данила так до сих пор и не сказал. Если все они, как он, то какая ж это организация? Что могут сделать дети? Убили Кузьму? Это, бесспорно, смелый поступок. Он заставил задуматься тех, кто служит или собирался служить оккупантам. Но кого он поднял на борьбу? Они спасли ее, Сашу, а могли бы и сами погибнуть. Она вспомнила, как после похорон пришла тетка Хадоська. Высокая, сутулая и раньше, она за один день совсем сгорбилась, а ее морщинистое, загрубевшее от ветра, зноя и морозов лицо как бы обуглилось. Саша увидела ее — и ахнула. Тетка опиралась на толстую березовую палку, и руки у нее тряслись. Она не села, хотя Поля и приглашала ее. Остановилась у порога и уставилась на Сашу красными, сухими глазами, в которых сквозила нечеловеческая мука.