— Но чтоб все было… — Саша хотела сказать: «Не так, как сегодня» — и опять не решилась: — Чтоб было хорошо… чтоб мне не было стыдно…
— Эх, Шурочка! Разве вы меня не знаете? Мне даже обидно слушать…
По дороге с фермы Сашу догнал ехавший в телеге взволнованный молодой человек; он искал ее. И Саша, не предупредив Петра, поехала в соседнюю деревню. Она не думала, что долго задержится там.
Петро, у которого и без того было скверно на душе, сидел в хате и заставлял себя читать, хотя чаще, чем в журнал, смотрел в окно и прислушивался к шагам во дворе, к стуку калитки — не идет ли Саша. Так ждал он часа два, потом выбежал из комнаты, помчался в амбулаторию. Там висел замок. В саду Саши тоже не было. Петро спросил у хозяйкиной дочки, не знает ли она, куда пошла тетя Саша.
— Тетя Шура? Наверно, к больному вызвали, — совсем по-взрослому успокоила девочка.
Его почему-то разозлило, что все зовут ее Шурой. Он не любил это ласкательное имя и раздраженно сказал девочке:
— Не Шура, а Саша. Запомни это.
— А все зовут Шурой.
— Все — дураки.
До этого он как-то стеснялся показываться на улицах, а тут смело зашагал по селу, заглядывая в окна. Возможно, она где-нибудь в одной из хат? Чем занята? Может, она увидит его из окна, выйдет и объяснит, почему она пропала?
Когда стемнело и в хатах зажглись огни, беспокойство стало расти и вдруг сменилось страшной ревностью. Петро ходил вокруг квартиры и амбулатории, не зная, что делать, куда еще броситься в этой чужой деревне с чужими людьми, которые, как казалось Петру, относятся к нему, как и хозяйка, неприязненно, враждебно. При мысли, что Саша сейчас, возможно, на свидании с другим, у него темнело в глазах. Он повторял самые безжалостные слова, которые скажет ей. Он вспоминал разговор, который днем так обрадовал его, и теперь переоценивал каждое Сашино слово: «Ага, так вот почему ты сказала: „Мне кажется, что мы никогда не будем вместе“. Мне теперь понятно, почему тебе так кажется! И ты еще толкуешь о красивых идеалах! Не зря хлопцы говорили, что все вы такие… Нет, нет… Саша, милая, ты не такая, я знаю. Ты искренняя, ты хорошая. Но где ты? Куда ты пропала? Зачем ты издеваешься надо мной?»
Хозяйка позвала его ужинать. Он отказался.
«Подавись ты своим ужином, скряга этакая!»
И вдруг поведение хозяйки он связал с исчезновением Саши. «Может, какой-нибудь родственник… Потому она и хочет меня поскорей выжить. Я уйду, уйду. Но вы еще вспомните меня! — неизвестно кому угрожал он и снова, устыдившись, оправдывал Сашу: — Глупости все это. Не может Саша так кривить душой. Не такая она. Но почему она не сказала, куда пойдет?»
В глубокой задумчивости он просидел возле амбулатории до поздней ночи, пока в деревне не погасли огни. Был конец августа, и ночи уже дышали осенью. Стало холодно. Почувствовав озноб, он вошел в хату. Через кухню прошел не тихо, не опасаясь разбудить хозяйку, а нарочно шумно, грохнув дверью. Лег под одеяло, но не мог ни согреться, ни заснуть. Его трясло как в лихорадке, и он подумал: хорошо бы по-настоящему заболеть — ей назло.
Саша вернулась на рассвете. Она вошла неслышно и на цыпочках кралась к своей кровати. Он остановил ее громким вопросом:
— Где ты была?
Она вздрогнула от неожиданности.
— Ты еще не спишь? Тише.
— Где ты была? — Голос его задрожал от обиды.
— У больной.
— До утра у больной?! — презрительно проворчал он.
— Чудак ты! Принимала роды. Родился мальчик…
— Роды?
И сразу пропали все его многочасовые страдания, сомнения, разочарования. Опять вернулось ощущение счастья, покоя. Он легко вздохнул и даже тихо засмеялся. В его сердце, кроме любви, появилось к Саше какое-то особенное уважение: она присутствовала при рождении человека — великом таинстве, при котором ему, дорожному технику, вероятно, никогда в жизни не присутствовать! Нет, она не только присутствовала, она помогала родиться человеку, без нее могло бы случиться несчастье. Вот какая она, его Саша! И ему стало страшно стыдно за свою ревность. Какой он глупый! Так плохо думать о Саше! Он тут же поклялся, что никогда-никогда в жизни больше не подумает про нее плохо.
— Прости, Сашок, — прошептал он виновато.
— За что?
— Я ругал тебя… Ты пропала невесть куда.
— Извини, что не предупредила, — она подошла и положила ладонь на его горячую голову. — Спи.
Он схватил ее руки и прижался губами к ее холодным от эфира, спирта и ночной сырости пальцам.
Казалось, кончились все неприятности, наступила пора безоблачного счастья. Но одно — юношеский ум, который способен логично оценить все события, по-философски понять и примириться даже со скупостью хозяйки, и совсем иное — юношеские чувства, над которыми ум подчас не имеет никакой власти. Петро поклялся, что никогда его сердцем не овладеет такое отвратительное чувство, как ревность, и что он не будет обращать внимания на хозяйку и на то, чем она станет его кормить, и назло ей будет жить две недели, а то и больше. (Занятия, в связи с практикой, у них начинались на месяц позже — в октябре.) Но все эти клятвы имели силу до утра, пока он спал. А потом опять начались неприятности. И опять из-за хозяйки.
Сколько еще у нас случаев, когда искренняя любовь, самые лучшие чувства и порывы разбиваются об острые скалы материального расчета, жадности или просто человеческой глупости. Если такие препятствия станут на пути к твоему счастью, юноша, смело вступай в борьбу с ними, сталкивай их прочь с дороги, невзирая ни на что! Правда, обстоятельства часто складываются так, что это очень нелегко сделать. Но найди в себе силы спасти свое счастье, иначе его растопчут, загрязнят.
…На завтрак хозяйка подала миску картошки и яичницу. На большой сковороде между аппетитными кусочками румяного сала горели солнцами штук шесть желтков. Саша даже посветлела от удовольствия — значит, разговор помог. Когда же сели за стол, обнаружили, что нет хлеба.
— А хлеб, Аня? — спросила Саша, думая, что хозяйка забыла подать хлеб.
— Хлеба нет, Шурочка. Никак смолоть не могу, неделю бегаю на мельницу. Это же прямо беда. Раньше в одной нашей деревне сколько мельниц было, а теперь на полрайона одна. Кто сидит там, тот мелет. А мне сидеть некогда — коровы ящуром болеют. Моя корова сегодня почти совсем молока не дала, боюсь, не заболела бы. Это такое несчастье будет…
Обычно молчаливая, она вдруг стала многословной, говорила о своих несчастьях и о том, как ей трудно жить. Саша не слушала ее, она не поверила, что хлеба нет, и опять почувствовала себя неловко перед Петром. А еще хуже чувствовал себя Петро; картошка застревала в горле, хотя он вчера не ужинал и был голоден. Настроение испортилось опять. Останься Саша с ним на весь день, он бы, возможно, скоро забыл обо всем. Но, как назло, из района приехал инспектор санстанции, молодой парень, и Саша пошла с ним в соседнюю деревню проводить какую-то профилактику. Петро на весь день остался один и не знал, чем заняться. А известно, когда человеку нечего делать, какие только мысли не приходят ему в голову. Правда, приступ нелепой ревности больше не повторялся, но мысли все же были невеселые.
На следующий день Сашу еще до завтрака повезли в соседнюю деревню. Приехал сам председатель колхоза, грузный, общительный человек, который, увидев Петра, вдруг стал поздравлять девушку и очень смутил этим обоих. Саша пообещала скоро вернуться, но не вернулась и к обеду. Тогда, измученный ожиданием и думая черт знает о чем, Петро пошел в ту деревню, куда поехала она. Ему повезло: он встретил Сашу на краю улицы. Она стояла с каким-то молодым человеком и весело разговаривала. У Петра замерло сердце, но он решительно приблизился. Увидев его, Саша удивилась.
— И ты тут? — спросила она и покраснела.
Это усилило его подозрительность. Он вспомнил, что и роды позавчера она принимала в этой же деревне. Кровь ударила ему в виски.
— Знакомьтесь, — сказала она. — Это мой… брат.
Молодой человек, который был лет на пять старше Петра, солидно, с сознанием собственного достоинства протянул руку и назвал весь свой «титул»:
— Учитель Владимир Иванович Лялькевич.
Петро в ответ невнятно пробормотал свое имя.
— Пойдемте, Александра Федоровна, поиграем в волейбол, в школе как раз мои коллеги и старшеклассники собрались, — предложил учитель.
Саша сразу согласилась, и это еще больнее кольнуло Петра. «Она с радостью принимает его приглашение, даже не подумав, что я пришел за ней, что я не обедал…»
Застенчивый, он всегда чувствовал себя неловко среди незнакомых людей, особенно в присутствии женщин. Тем более трудно было ему знакомиться с учителями и учительницами в таком душевном состоянии: Петро не мог произнести ни слова, не мог ответить на шутку. К тому же он не умел играть в волейбол. Впервые этот недостаток показался ему страшно позорным, он сгорал от стыда. Петро сидел в стороне и наблюдал, как играют на площадке. Он не отводил глаз от Саши и Владимира, замечая каждое их движение, ловя каждое слово, сказанное ими друг другу. Они играли в одной команде, стояли все время рядом, весело хохотали и, как казалось Петру, умышленно били по мячу одновременно, для того чтоб их руки соприкасались. Между прочим Петро услышал, как Владимир громко сказал Саше:
— Что это ваш брат такой бука? А еще студент!
Саша возвращалась домой веселая, возбужденная игрой и шаловливо поглядывала на Петра, понимая, почему он такой. А он шел понурый, молчаливый, злобно сбивая прутом придорожный репейник, поднимая пыль ногами, не жалея своих ненадежных туфель и единственных брюк.
— Чего ты сопишь, как кузнечный мех? — улыбаясь, спросила Саша.
Он не ответил.
— Может, ты ревнуешь? — продолжала она шутить. — Вот это мне нравится! Но ведь ты все время доказывал, что это позорное чувство, пережиток… а ты человек новый, передовой. И вдруг… заразился пережитком? — Она засмеялась. — Почему ты молчишь?
Ему нечего было говорить: он действительно все время утверждал, что ревность — пережиток и что чувство это неизбежно должно отмереть у людей социалистического общества. Но и отрицать, что такое чувство появилось у него, он не хотел: «Пусть знает — все это из-за ее поведения». Он еще долго шел молча, не отвечая на ее насмешки и шутки, потом печально сказал: