Наивный мальчик! Когда-то и я был таким. И мне стало обидно и горько оттого, что теперь я чувствую себя иным — худшим, чем был совсем еще недавно.
1 декабря
Мастера ремонтировали орудие, и Севченко послал меня с пакетом на КП дивизиона. Сдав пакет, я неторопливо возвращался на батарею. С любопытством осматривал город. Мне давно хотелось узнать, как живут люди при почти ежедневной бомбежке. Всюду следы разрушения, руины домов, пепелища, засыпанные снегом. Но город живет полной жизнью. Приметы ее я видел на каждом шагу, и они приятно поражали, рождая уверенность и спокойствие.
Я с удивлением остановился перед трехэтажным домом, одна половина которого была разрушена, а в другой жили люди. Гардины на окнах, цветы. В проеме лестничной клетки, где торчали остатки поломанной рамы, появилась женщина, повесила на подоконник ковровую дорожку, начала выбивать пыль. Мне показалось это чудом. Половина дома снесена войной, не сегодня-завтра сюда может попасть другая бомба, а люди наводят чистоту и уют.
Три девушки, раскрасневшиеся от мороза, прошли мимо. Одна толкнула меня плечом.
— Ворону поймаешь, сержант!
Они засмеялись.
А потом — школа. Я не сразу даже понял, что за шум, пока в здании на другой стороне улицы не открылись двери и целая ватага детей не высыпала во двор. Обычные ученики, как все остальные, такие же, каким когда-то был я сам. Один выехал из дверей на плечах у своего товарища. Другой толкнул девочку в снег. Третий подбежал ко мне, смело спросил:
— Сержант, гильза автоматная есть?
Автоматной гильзы у меня не было.
— А пистолетная? — допытывался мальчик. — Нет? А из чего ты стреляешь?
— Из пушки.
— Из какой?
— Из зенитной.
— А-а… — разочарованно протянул он, махнул рукой и побежал догонять товарищей.
Я пожалел, что не смог дать ему какую-нибудь гильзу. Можно было бы заговорить с ним и расспросить, как он здесь живет.
На другой улице я встретил группу английских моряков. Важные, высокие, в беретах, с трубками — они напоминали героев книг о морских путешествиях. Я впервые видел живых англичан и не удержался, чтоб не пройти несколько шагов следом за ними, вслушиваясь в чужую речь. Они обратили на меня внимание, и один протянул мне большую сигару.
Красноармеец с термосом в руках быстро пробежал мимо, безразлично поздоровался, потом остановился, подозвал меня и доверчиво сообщил:
— Пива хочешь? В столовке пиво дают.
Я пошел за ним. В просторном холодном зале, где окна почти все забиты досками, стояла очередь, человек тридцать. Однако набрать пива в термос моему «другу» не дали, но разрешили получить по кружке этой горьковатой жидкости, которую я выпил с большим наслаждением.
Я задержался в столовой, чтобы послушать, о чем говорят штатские люди, какое у них настроение. Какой-то старик спросил меня:
— Что, еще хочешь? Не дадим! Небось сто граммов каждый день выпиваешь? А я забыл уже, как она пахнет, дорогая. Хоть пивка понюхаю.
Мне стало стыдно. Я торопливо вышел на улицу. Действительно, дней пять назад нам стали выдавать по сто граммов водки — от цинги, как объясняет Спирин.
Оставалось больше часа до отхода катера на тот берег, и я снова пошел по городу. И тут, в самом центре, у Пяти Углов, меня захватил налет. Неожиданно и страшно неприятно заревели сирены воздушной тревоги. Я подумал, что они больше нагоняют ужаса, чем сама бомбардировка. На какой-то миг на пустых улицах стало многолюдно. Люди бегали, звали друг друга. Старая женщина крикнула мне:
— Беги за мной! Убежище там, во дворе.
Но я не собирался прятаться. Мне казалось, что зенитчику стыдно лезть в какую-то щель. Страха перед самолетами я давно уже не испытывал и по привычке стал искать их в небе. Мне хотелось также посмотреть со стороны, как стреляют наши. Разрывы снарядов увидел сразу, а самолетов не нашел.
«Неужели разрывы так далеко от целей? Вот мазилы!» — мысленно ругал я друзей.
Первая бомба упала где-то в конце проспекта, в районе того дома, где женщина выбивала дорожку, и, вероятно, попала в здание, потому что высоко вверх взметнулся столб черного и белого дыма. Потом разрывы стали греметь со всех сторон. Я стоял возле газетного киоска, под карнизом его фанерной крыши, и наблюдал. Вдруг дом на площади странно подскочил, словно оторвался от земли и хотел взлететь, но не смог и тяжело грохнулся на землю — так, что земля дрогнула под моими ногами и стены начали медленно оседать, распадаться. Меня загипнотизировала эта страшная сила разрушения, особенно когда я увидел, как вместе со стеной стали валиться шкафы, столы, кровати…
«А может, и люди там?» — подумал я, и мне стало страшно, вспомнился мальчик, которому была очень нужна автоматная гильза.
Вдруг я увидел маленького человечка, бегущего по площади. Нет, это не мальчик, это сгорбленный старик. Он смешно размахивал руками, будто загребал ими воздух, чтобы скорее бежать. За его спиной блеснула короткая вспышка огня. Взвихрилась снежная пыль, рядом со мной посыпались камни, забарабанили по крыше. Когда все это рассеялось, человека на площади не было.
Кто-то схватил меня за плечо, сильно тряхнул.
— Петя! Сумасшедший! Почему ты стоишь? Бежим! Быстрее бежим!
Я оглянулся, увидел Антонину и удивился: откуда она взялась? Оглушенный взрывом, ошеломленный всем увиденным, послушно побежал за нею: она тянула меня за руку. Не помню, как мы очутились за развалинами дома, на заснеженном пустыре — видимо, бывшем дворе — и свалились в глубокую яму.
— О боже!.. — простонала Антонина. — Чуть сердце не выскочило. Что ты, как столб, застыл там, посреди площади? Я увидела тебя еще до тревоги. Шла за тобою, хотела остановить — тревога! Я забежала вон туда, на ту сторону, в убежище… Какой-то погреб. Там еще человек пять сидело. Одна женщина вдруг закричала, что их дом разбомбили. Я выглянула — и, веришь, чуть не обомлела: ты стоишь один посреди пустой площади. И перед тобой бомба разорвалась… Казалось, совсем близко от тебя…
Я не ответил.
— И сейчас, смотри, как сердце колотится, — она расстегнула верхние пуговицы своего красивого, беленького как снег полушубка.
Я отвернулся, взглянул на небо. Там, высоко в лазури, прошел «Ю-88», окруженный черными букетами разрывов.
«Кучно хлопцы бьют! Молодцы!» — похвалил я в этот раз товарищей.
Бомбы глухо бухали где-то в заливе. Редели залпы батарей. А я продолжал смотреть в небо, хотя из ямы был виден только небольшой кусок его. Тоня коснулась моей руки и спросила совсем другим голосом, несмелым, дрожащим:
— Ты презираешь меня?
«Я ненавижу тебя», — хотел было ответить я, но почему-то не смог произнести эти жестокие слова.
И она вдруг заплакала. Я растерялся.
— Конечно, все вы такие… Если девушка приходит сама, вы начинаете презирать ее, — сквозь слезы говорила она. — Вы думаете черт знает что… А я потому, что люблю… тебя люблю… Одного тебя, дурень ты этакий… Мне многие пишут письма, клянутся в любви… добиваются взаимности… А я не могу… Не могу!.. Я хочу счастья с тобой. Что я, подлая из-за этого, развратная?..
— Ты сделала подлецом меня. Ты же знала: у меня жена… Мы связаны до смерти…
— Ах, бедненький! — Она вдруг от плача перешла на издевательский тон. — Его совратили!.. Чистюля! Если бы сегодня тебя разнесло бомбой, твоя жена…
— Замолчи, Тоня! — крикнул я так, что она испуганно отшатнулась от меня. — Мы долго будем сидеть тут? — спросил я после короткого молчания.
— Подсади меня, я вылезу.
Я наклонился. Она ловко вскочила мне на плечи и вылезла из ямы. Потом подала руку, помогла выбраться мне.
Вокруг тихо. По улице шли люди, хотя отбоя еще не было.
Мы тоже вышли на улицу. Я вдруг почувствовал, что в душе моей нет злости, и сказал дружелюбно:
— Тебя любит чудесный человек, Сеня Песоцкий. Ты не представляешь…
В ответ она прошипела с лютой ненавистью, так, что перекосилось все ее лицо:
— Пошел ты к черту со своим Песоцким! Я вас ненавижу! Всех ненавижу! — и быстро зашагала в другую сторону, оставив меня, ошеломленного, посередине улицы.
Теперь я думаю: что она за человек? Один Сеня, возможно, мог бы объяснить ее поступки и слова. Но ему я не могу этого рассказать.
13 декабря
— Командир! К комиссару! — крикнул дежурный, открыв дверь землянки.
Был поздний вечер, и я уже спал. Вскочив, я быстро надел полушубок, застегнулся и подпоясался на ходу. На тропинке, ведущей к офицерской землянке, встретил почти всех командиров отделений.
— Что случилось, хлопцы?
— Может, снова передислокация?
— Хлебнем горя в эту стужу, если так. До металла дотронуться невозможно.
Мороз трещал. Но с залива поднимался густой туман и окутывал всю окрестность. Этот туманный мороз самый зябкий и неприятный. Часовой в двух тулупах, ватнике и валенках не может простоять больше получаса. К нашему удивлению, дверь землянки открыл Севченко и весело скомандовал:
— Залезайте пулей! А то холода напустите.
Вскочив вместе с клубами пара в землянку, кто-то начал докладывать:
— Товарищ политрук! По вашему приказанию…
— Ша! — ответил откуда-то из темного угла комиссар. — Слушайте!
Тихо говорило радио. Но голос диктора, необыкновенный, торжественный, заставил нас сразу застыть на месте, затаить дыхание. «…В предыдущих боях перешли в наступление против его ударных фланговых группировок. В итоге начатого наступления обе эти группировки разбиты и спешно отходят, бросая технику, вооружение и неся большие потери…»
«Победа! Победа!» — застучало сердце так сильно, что даже болью отдалось в висках. Захотелось закричать это самое лучшее слово на свете.
А когда диктор закончил, комиссар дрожащим от волнения голосом спросил:
— Поняли все, товарищи командиры?
Я выкрикнул в ответ:
— Победа! Товарищи! Друзья мои дорогие! Победа!..
И, обняв Сеню, стоящего рядом, поцеловал его в щеку. Никто не засмеялся от такого несолдатского проявления чувств. Комиссар обошел всех нас и каждому пожал руку: