— Саша, не шути с огнем! — сурово предупредил Даник. — Ты подпольщица. Клятву давала. А теперь хочешь погубить все наше дело из-за своего Пети? Подумай!
Наконец до ее сознания дошло, какую беду можно накликать на себя, на всю семью, на организацию. Повернувшись к брату, сказала с болью, с мольбой:
— Даник! Да ты пойми только. Ленкин отец сейчас был здесь, у нас во дворе, в двух шагах… Где его искать теперь? Где?
Данику стало жаль сестру. Он посоветовал:
— Давай разойдемся, и ты окликай меня… Будто мы грибы собираем. Может, он узнает твой голос.
Они углубились в лес, и Саша кричала и кричала:
— Да-ани-и-ик! Дани-ила-а-а!
Брат изредка откликался:
— А-а-у-у!
Потом подбежал к ней в волнении, уже захваченный поисками.
— Там, у болотца, след на траве. Он пошел на луг. Бежим туда. На лугу будут видны следы, и мы догоним его.
Они бежали по редкому сосняку что было силы. Суходолы, крутые взгорки, суковатые от самого комля кряжистые сосны — такой тут лес; он посажен был дедами на приречных песчаных наносах, чтоб остановить наступление песков на поля.
Саша задыхалась. Сердце рвалось вперед, готовое выскочить из груди. Сердце — оно сразу нашло бы того, по ком изболелось, если бы дать ему волю.
«Сердце мое! Любовь моя! Веди меня к нему! Петя! Петя! — беззвучно кричала она. — Остановись! Подожди! Не то мне тебя не догнать. Я упаду…»
Наконец сосняк расступился и открылись широкие просторы присожских лугов. Миллиарды крохотных радуг сверкали на молодой отаве — всходило солнце. Лучи его отражались от недвижного зеркала, и на густой лозе висела радуга, неяркая, как бы затянутая редкой дымкой, но все равно неповторимо прекрасная. Саше было не до любования природой, однако и она подивилась этому чуду.
Они остановились на песчаном пригорке, чтоб перевести дыхание. Даник знал: партизан (а он не сомневался, что Петро партизан) не пойдет среди бела дня по открытому месту. Но все же внимательно огляделся вокруг. Луг — не поле. Озерца, ямы, кустарник, рвы перерезают его вдоль и поперек. Есть где укрыться.
Возможно, от ощущения простора стало легче дышать.
Вдруг Даник притянул Сашу за руку.
— Вон!.. Видишь? На пригорке, где три дуба… Видишь?
Блеск росы слепил глаза, и Саша не сразу разглядела фигуру человека, медленно идущего к реке.
Кажется, до этой минуты она еще не чувствовала во всей полноте, что Петя так близко. И сомнение, возникшее недавно, все еще жило где-то в глубине души. А увидела далекую фигуру — и мгновенно, всем существом ощутила: он, Петя, здесь, наяву, а не во сне, живой, здоровый. Они с Даником побежали еще шибче. Не разуваясь, перешли вброд протоку, пробирались сквозь колючие мокрые кусты, обдирая лицо и руки. Когда Саша отставала, Даник торопил ее:
— Скорее, Сашок! Скорее. Если его ждут на берегу с лодкой… они не станут мешкать… Ищи их тогда в заречных болотах, что ветра в поле!
Петин след! Только бы захватить его на этом берегу! Может, снова окликнуть? Но река — вот она, уже блестит широким плесом в лучах утреннего солнца.
Одиноко склонился столб сигнального фонаря. Нет бакенщиков, не загораются по вечерам огни, не вздымают волн пароходы. Год назад замерла тут жизнь. Только река по-прежнему несет свои воды, и ничто не может остановить ее вечного бега.
Саша и Даник добежали до песчаного берега, куда вел след. И вдруг Саша точно споткнулась, схватилась руками за пустоту и так застыла, обессиленная, побледневшая.
Внизу, у воды, на отмытом черном дубовом кряже сидел Алексей Софронович и степенно, не торопясь, мурлыча что-то под нос, разматывал удочки.
Когда первое разочарование миновало, брат и сестра поглядели друг на друга, как бы спрашивая: что делать? Спрятаться, незаметно повернуть назад или подойти к дядьке Алексею? Как объяснить свое появление здесь?
— Надо рассказать всю правду. Старик должен знать все, — прошептал Даник.
Саша молча согласилась. Даник кашлянул. Алексей Софронович, как говорится, и ухом не повел, он следовал правилу: служителю божию не страшно ничто земное, никакая неожиданность не может его испугать, смутить, вывести из душевного равновесия. Он закинул удочку, воткнул удилище в глинистый грунт и только тогда не спеша обернулся, чтоб поглядеть, кто это кашлянул за его спиной. Но когда увидел Даника и Сашу — куда девалось его спокойствие! Уронил банку с червями, полез по глинистому склону им навстречу.
— Что случилось, дети? Почему вы здесь? Боже мой! — и схватился рукой за сердце. — Несчастье?
Даник понял, о чем подумал старик, и поспешил его успокоить:
— Нет, дядька Алексей, ничего страшного не случилось. На рассвете приходил Петро. Настоящий. Сашин муж. Увидел во дворе Владимира Ивановича, ударил его по лицу и убежал в лес… Мы его ищем. Следы вели на луг. С Халимоновой горы мы увидели вас и подумали, что это он за реку отходит…
Кузнец опустился на влажную траву, свесил ноги с обрыва, утер рукавом холщовой рубахи вспотевшую лысину.
— Напугали вы меня. Садитесь отдохните. У вас такой вид…
Они присели рядом.
Алексей Софронович взял Сашу за руку.
— Вся дрожишь, отроковица. Они что, знали друг друга?
— Встречались раза два.
— Не сильна, значит, вера его в тебя, у Петра твоего. Молод. Но ничего, есть любовь — будет вера. Все в свое время! А ты, Александра, радуйся, что жив он, твой благоверный. И коли так пришел, то не только жив, но и духом крепок и сердцем чист… Мало тебе этой радости? Не пожелай сразу многого!..
Река расплылась в безбрежное море, два длинных и узких солнца заколыхались в воде, и белая тучка странно закачалась, сместилась — весь мир переломили горячие слезы. Наполнили, затуманили глаза и застыли — не брызнули, не покатились по щекам. Но легче стало на сердце! Сквозь слезы Саша посмотрела на дядьку Алексея, доброго, умного, рассудительного, и виновато улыбнулась. Он ласково погладил ее шершавую от жестких мозолей руку. Саша подумала: «Правда. Я год не знала, где Петя, что с ним. А теперь известно, что он жив, здесь, с нами… Разве мало этой радости?..» Она только сейчас ощутила тепло солнечных лучей, увидела, как на глади реки ныряет пробковый поплавок.
— А-а, клюет! — совсем по-детски обрадовался Старик и на спине съехал с обрыва к воде, схватил удилище. Сверкнул на солнце трепещущий кусочек серебра.
Поблуждав еще немного по лесу и лугу, Даник и Саша, усталые, вернулись домой. На огороде их встретила Поля. Лялькевич все ей рассказал. По Сашиному виду Поля не поняла, нашли они Петра или не нашли. Спросила взглядом — так разговаривать приучила подпольная жизнь:
«Видели?»
«Нет», — склонила голову Саша.
Поля тяжко вздохнула и печально подперла щеку рукой. Она переживала все это по-своему. Вовсе не зная Петра, она ни умом, ни сердцем не ощущала в нем близкого человека и порой сомневалась в серьезности Сашиного брака. А Лялькевич за то время, что жил у них, стал и вправду как родной. Поля полюбила его. Проницательная и приметливая, как все умные женщины, она не могла не увидеть, что он любит Сашу. От всей души желая сестре счастья, она хотела, чтобы они стали мужем и женой… И вдруг Петро стал реальностью. Он шел к ним, как в родной дом. Сердцем почуял соперника. Поля понимала его и не осуждала, что он так поступил, только очень жалела. Теперь она поверила в их любовь — Петра и Саши, в их брак. И ей, женщине богобоязненной, стало стыдно за грешные свои мысли: как сводница какая-нибудь, хотела отдать сестру замуж при живом муже, а он, бедняга, неведомо где теперь и неведомо что думает об их семье.
Вот почему ей больно было, что Петра не разыскали, что он бесследно исчез, так и не узнав правды. И еще ее испугало и поразило, что Саша как будто не слишком потрясена — не плачет, не жалуется, не винит Лялькевича, Даника, ее, Полю. В непонятном страхе, опечаленная, шла она следом за Сашей во двор: как они встретятся с Лялькевичем?
Владимир Иванович был под поветью. Хотел поработать (подходил сезон на бочки), но рубанок валился из рук, и он играл с Ленкой. Малышка уже твердо держалась на ногах, без устали щебетала. Ей нравилось падать на мягкие душистые стружки, кувыркаться в них.
— Та-та, ба-ах! — валилась она на спинку и заливалась смехом.
Лялькевич с отцовским умилением глядел на нее, улыбался, но улыбка была грустная. Он думал об ее отце, который блуждал где-то по лесу с тяжкой мукой в душе. А малышка ему, чужому человеку, говорит «папа», так ее учат Даник и Поля. Он вспомнил, как Саша долго, молча и упорно сопротивлялась тому, чтобы Ленка называла его папой. Но потом покорилась и в последнее время как будто не обращает на это внимания.
Саша бросилась под поветь, схватила дочку на руки, крепко прижала к груди, словно ей угрожала опасность.
Лялькевича это резануло по сердцу. Он почувствовал себя виноватым. Ленке, как назло, не хотелось сидеть на руках у матери, она рвалась назад к стружкам. Саша унесла ее в хату. Поля прослезилась и с сочувствием посмотрела на Владимира Ивановича.
Саша, даже на взгляд Лялькевича, вела себя странно. Ему, когда он вошел в дом, она сказала мягко, ласково, с беззлобной иронией:
— Как же это вы, Владимир Иванович, ничего сказать не успели? Получили по носу — и словечка не промолвили?
Он сам все утро думал об этом и не мог понять, как это случилось, что он, комиссар, подпольщик, который в самых сложных и неожиданных обстоятельствах умел действовать быстро и правильно, оказался таким недотепой. Ему неловко было смотреть Саше в глаза, он понурился, переминался с ноги на ногу, стуча самодельным протезом о пол.
— Эта тихая жизнь мне не на пользу. Я стал слишком медлительным, тяжелодумом… А он, Петро, видно, подрывник или разведчик. Действовал, как молния. Я узнал его только тогда, когда уже с разбитым носом лежал в луже…
Саша рассмеялась, ему показалось, даже весело, и больше ничего не сказала.
Внешне все было, как вчера, позавчера, как прежде.