К рассвету Лялькевич добрался до лагеря. На опушке его остановили дозорные. Когда он, устало ковыляя, стал уже тревожиться: «Неужто спят? А может быть, снялись?», с молодого дуба посыпались крупные капли росы и чуть не на голову ему свалился человек. Приставив ствол винтовки к груди, сказал:
— Минуточку, господин уважаемый, есть разговор.
Хлопец был незнакомый.
«Пополняется отряд», — с удовлетворением подумал Лялькевич.
В глазах партизана в предвкушении интересной беседы с «вражеским агентом» прыгали задорные чертики.
— В такой ранний час добрые люди спят, уважаемый…
Лялькевич улыбнулся. Дозорный нахмурился, собираясь, вероятно, проявить всю свою суровость. Но ему помешали.
— Опусти винтовку! Свой, — приказал кто-то.
Лялькевич обернулся и увидел одного из тех, кто пришел в лес вместе с ним в самом начале войны.
— Доброго утра, товарищ комиссар!
— Здорово, Корней Петрович! — Владимир Иванович, обрадовавшись, жал партизану руку. — Дед дома?
— Дома.
Молодой дозорный сошел с тропки, встал возле дуба и приставил винтовку к ноге. Он не знал этого хромого человека. Но если тот идет к самому Деду и «старики» называют его комиссаром, — значит, это не первый встречный.
— Из города, — сказал Корней, кивнув на новичка.
«Наше пополнение», — подумал Лялькевич и оглянулся, чтобы запомнить лицо человека, оказавшегося здесь благодаря работе, которую вел он со своими помощниками.
Ему хотелось прийти в отряд незаметно, никого не будить. Примоститься где-нибудь на возу или в пустом шалаше и отдохнуть — очень уж ныла натруженная в неблизкой дороге нога. Но и в такую рань в лагере не спали. Только что вернулась из ночного похода группа разведчиков. Эти «партизанские гвардейцы» не только его бывшие подначальные, но и друзья. Увидели — от них не укроешься, — загорланили на весь лес.
— Комиссар!
— Володя!
— Владимир Иванович!
Протянулось сразу несколько рук. Тискали, хлопали по плечам.
— В гости или совсем?
— Тише вы! Разбудите людей!
— Людей? Какие это люди? Сони! Довольно им пухнуть! Рады, что нет комаров…
— Их и пушкой не разбудишь!
— Слушай! Плюнь ты на свою культяпку! Давай обратно в отряд! Мы тебе тачанку организуем! С пулеметом!
— Он там к такой молодице прилип!..
— Ого! Молодица — фельдшерица!..
— Женился?
— Откормила она тебя… Скоро пузо отрастет.
Как и где он лечился после ранения, почему задержался — о том было известно немногим в отряде. Но эти черти разведчики все пронюхают. И, главное, могут истолковать по-своему. Лялькевича беспокоили их реплики и шутки.
— Ну и мастера же вы языком трепать! Вам бы не в разведке служить, а выступать на эстраде, — сказал он как бы шутя, но с укором: не болтайте, мол, лишнего!
— О комиссар! Ты забыл, что такое разведчик. Это же всегда актер!..
— Владимир Иванович сам отличный актер!
В центре лагеря, словно из-под земли, поднялась голова Черномора — этакая бородища, только шлема не хватает. Казалось, дунет сейчас — и взовьется вихрь. Но голова крикнула обыкновенным человеческим голосом:
— Дажора! Что у тебя там за базар?
— Дед!
— Не спится ему!
— Такой шум мертвого поднимет.
Разведчики поодиночке растаяли. Только командир их, Генка Дажора, высокий, худощавый, с волосами, как лен, и девичьим лицом, остался с Лялькевичем.
Дед — командир отряда Макар Пилипенко — увидел Лялькевича и сразу же вскочил с земли. Босой, в армейских галифе и майке, он шел навстречу Лялькевичу, широко раскинув руки. Обнял, защекотал ухо и шею бородой:
— Володя, друг! — и встревоженным шепотом спросил: — Что случилось?
— Ну и помело же ты отрастил! — шуткой ответил Лялькевич.
Пилипенко потащил его в землянку. Бородатый командир, которого звали «Дедом» партизаны, окрестное население и даже немцы, был совсем молодым человеком — ровесником Лялькевича. Они много лет знали друг друга — Пилипенко работал пропагандистом райкома партии. Подружились они в истребительном отряде, когда ловили немецких парашютистов. Командиром отряда в то время был начальник милиции, они оба — его заместителями. Когда при приближении немцев райком отдал приказ создать из лучших людей ядро партизанского отряда, Лялькевич и Пилипенко возглавили его; с десятком надежных хлопцев, коммунистов и комсомольцев они перебрались с правого берега Днепра в лесное междуречье. Через каких-нибудь два месяца их отряд стал самым крупным в районе. Они с самого начала держали связь со своим секретарем райкома, а позднее связались с Гомельским подпольным горкомом и отрядами, действовавшими в южных лесах Гомельщины.
Казалось бы, по логике вещей, математику Лялькевичу надлежало бы стать командиром, а пропагандисту Пилипенко — комиссаром. Но вышло наоборот. С первых же дней всем стало ясно, что Макар рожден быть командиром.
Хорошая была у них дружба, настоящая, такая, что связывает на всю жизнь. Пилипенко очень обрадовался, увидав друга, но в то же время и встревожился: Лялькевич в отряд приходил редко.
— Макар, ты снялся в своей бороде? Это же, знаешь, показать когда-нибудь! Вот был дед… в двадцать шесть лет! У другого и в сто такой не будет…
— Ты моей бороды не трожь. Немцы за нее десять тысяч дают.
Не сомневаясь, что Лялькевича в отряд привели исключительные обстоятельства, командир закрыл двери, чтоб тот скорее приступил к делу.
Сквозь единственное маленькое оконце цедился скупой утренний свет.
— Зачем закрыл? Дышать нечем. — Лялькевич толкнул рукой тяжелую, как в склепе, дверь.
— Привык ты к простору. Не тяни кота за хвост. Не люблю… В самом деле ничего не случилось или ты прикидываешься?
— Ей-богу, ничего особенного… для всех нас. Разве что для судьбы двух или трех человек…
Лялькевич с интересом оглядел землянку. Вот где Пилипенко проявил себя как пропагандист, организатор районного музея! В землянке выставка народного творчества. От потолка до пола она увешана домоткаными коврами, дорожками, покрывалами, полотенцами, скатертями с белорусским и украинским орнаментом. Даже наволочки на подушках вышитые, как у богатых невест.
— Это откуда же?
— Немецкую почту взяли. Посылочки завоеватели отправляли с этим добром. Экзотика!
Проснулся комиссар отряда — Копытков, заменивший Лялькевича, когда того ранили.
Комиссар — человек солидный, лет на пятнадцать старше командира, с заметной сединой на висках, с широкоскулым выразительным лицом. Он — старый армеец, имеет немалое звание — батальонный комиссар. Окруженец. К отряду присоединился осенью с группой бойцов. Умный, образованный, но очень самоуверенный и самолюбивый. Узнав, что отрядом командует человек, три года назад вернувшийся из армии и всего с двумя треугольничками в петлицах, Копытков через неделю потребовал, чтобы командование было передано ему. Тогда Лялькевич с ним крепко поругался. Пришлось вмешаться подпольному райкому и деликатно побеседовать с батальонным комиссаром.
— А-а, Лялькевич! Здорово! — протирая глаза, протянул Копытков.
— Доброго утра, Сергей Николаевич.
— Каким тебя ветром занесло?
Лялькевичу не понравился тон комиссара. Нельзя так спрашивать человека, вернувшегося домой, в родную семью. И он не ответил.
Пилипенко постарался сгладить неловкость. Добрая душа, он страдал, видя разлад между товарищами. Превыше всего он ценил мир и дружбу.
— Знаешь, — обратился он к Лялькевичу, — мы получили тревожные известия… поэтому так наэлектризованы. В Гомеле — провалы. Правда, кажется, не в тех группах, с которыми связаны мы через тебя и твоих подпольщиков. Но многие группы имеют связь между собой. Вот и кольнуло, брат, когда я тебя увидел. И Сергей Николаевич…
— О провалах я слышал, — сказал Лялькевич. — Мы приняли меры предосторожности.
Копытков сел на постели, уперся руками в колени, тяжело закашлялся: с весны его душил астматический бронхит.
— Хотят парализовать все сразу, — сквозь кашель выговорил он.
— Да, нажимают, гады. Подступили к Сталинграду — прут на Кавказ… И здесь. Откуда у них, чертей, силы? Понатыкали гарнизонов везде, особенно у нас, в междуречье. В каждой прибрежной деревне — немецкий гарнизон. Где были румыны — сменяют, не полагаются на них. Какого дьявола им тут надо? Не можем понять… То ли они судоходство хотят наладить, то ли нас в клещи взять, прижать к реке и потопить. Если таковы их намерения — глупые у них командиры! Ты знаешь, чем мы им отвечаем? — Маленькие глазки над дремучей порослью бороды радостно заблестели. Пилипенко понизил голос и наклонился к Лялькевичу, который сидел на его постели и отвязывал протез, чтоб дать отдых ноге. — Объединяемся в бригады. Да, в партизанские бригады! Четвертак — уже командир одной из них. Насчет нашего отряда пока еще ничего не решено. Может быть, станем ядром отдельной бригады. Дед, гляди еще, выйдет в большие командиры! А что? — шутливо принял он важную позу и погладил бороду. — С такой бородой я могу далеко пойти.
Копытков укоризненно покачал головой.
Лялькевич массировал натруженную ногу.
— Болит? — сочувственно спросил Пилипенко.
Копытков закурил что-то сильно пахучее. Лялькевич удивился, так как знал, что батальонный комиссар не курит.
— Травку какую-то дед посоветовал. Помогает. — И пояснил: — Не наш Дед. Настоящий. Лодочник на Днепре.
Командир засмеялся.
— Слышал, Володя? Я — дед ненастоящий. Комиссар не признает моей бороды. Считает, что незаконно выращена на частной усадьбе.
Лялькевич знал: Макар шутит от полноты чувств — чистосердечно и просто. Копытков нахмурился: видно, подумал, что тот намекает на его претензию стать командиром отряда.
— Почему же ты молчишь, Володя?
— Думаю о настоящих и ненастоящих, — грустно усмехнулся Владимир Иванович. — Объявился настоящий Шапетович…
Пилипенко свистнул. Комиссар поперхнулся пахучим дымом и снова закашлялся.
— А сказал: ничего особенного. Откуда?