— Взять этих! — скомандовал штурмбанфюрер, показывая на огороды. — Догнать мотоцикл! Штрик! Кноппе! Грубер! Взять всех живыми! — И сам выскочил из кабины. О, он опытный командир! Он никогда не суется вперед! Наилучшая позиция во время операции — за спинами эсэсовцев.
Даник испугался, не найдя на огороде Полю с Ленкой. Неужто пошли в село? Нет. Поля увидела грузовик с солдатами и своевременно перебралась на выгон, в ольшаник. Увидев в конце огорода Алексея Софроновича и Даника, она тихо окликнула их. Когда подпольщики бежали через выгон, над головами засвистели пули. Перепрыгивая через плетни, по чужим огородам и пришкольному пустырю, им наперерез бежали гестаповцы и полицаи.
— Стой! Стой! Стрелять будем! — кричали полицаи.
Очутившись в кустах, Алексей Софронович сказал Данику:
— Данила! Бери ребенка и пистолет, автомат дай мне… И бегите молодняком в Загатье. Протоку переходите вброд. У Марковой горы, в лозняке, соберутся хлопцы, оттуда пойдете в отряд… А я… я залягу в канаве и задержу этих собак.
— Дядька Алексей!..
— Не рассуждай, Данила! Это приказ! Выполняй, как солдат! Будь счастлив, сын мой!
Даник не выдержал. Припал на одно колено за кустом и дал длинную очередь по фашистам. Тогда только передал автомат Старику. Автоматная очередь ошеломила представителей власти. Они не ожидали сопротивления, и воинственность их остыла. Сразу всех потянуло к земле. Цинздорф прыгнул в траншею, вырытую возле школы. Начальник полиции нырнул вслед за ним.
— Видите, что вы наделали? — прохрипел шеф гестапо. — Идиоты! Я повешу Гусева, а вместе с ним и вас. Подымите своих… — он презрительно сморщился, подыскивая обидное слово, — и атакуйте оттуда… Я пойду в обход… Что вы смотрите на меня как баран? Идите! Командуйте!
Гестаповцы попробовали подняться и снова были прижаты к земле автоматной очередью. Тогда они открыли огонь по кустам из автоматов, карабинов, пистолетов.
Алексей Софронович, убедившись, что Поля и Даник добежали до леса, прополз сухой канавой на выгон, чтобы враги не обошли и не захватили его врасплох. Позиция тут была удобная: он мог стрелять во все стороны. Только отступать было некуда. Но об этом он не думал. Тревожило одно: чтоб немцы не кинулись в лес за детьми, как он мысленно называл и Ленку, и Даника, и Полю. Им он отдавал свою любовь и ласку, благословил на борьбу, когда узнал, что Даник и Тишка тайком собирают оружие, остерегал от неразумных поступков, учил быть ловкими и хитрыми, связал с партизанами. За них он готов принять смерть.
Стало душно. Алексей Софронович стащил рясу. Улыбнулся.
«Маскхалат этот мне теперь ни к чему!» Фашистам, видно, показалось, что кто-то пробежал по канаве, и пули зацокали там, куда упала поповская ряса.
«О, ты мне еще служишь», — снова улыбнулся веселый кузнец и подергал свою густую гриву, жалея, что нельзя сбросить и эту маскировку.
Послышалась немецкая команда. Гестаповцы как будто начали отходить. Нет. Это маневр. Отбежав в сторону, поворачивают к лесу. Смело. В полный рост, потому что хорошо знают дальнобойность автомата.
«Неужто догонят детей? — с глубокой тревогой думал старый подпольщик. — Может, броситься им наперерез?» Но пошли в атаку и полицаи: проклятиями и угрозами начальнику удалось их поднять.
Алексей Софронович подпустил бобиков как можно ближе, бил короткими очередями. Надо экономить патроны. Их осталось всего два «стручка».
Двое легли, видно, навеки: один ткнулся носом в землю, когда перепрыгивал через плетень, другой закричал, кинулся назад и упал, широко раскинув руки. Это подбодрило кузнеца. А на полицаев нагнало такого страху, что, как ни кричал, как ни угрожал начальник, никто из них больше и головы не поднял. Стреляли из винтовок, срезали пулями кукурузу, крушили тыкву и плетень.
Алексей Софронович не отстреливался. Думал о Поле, Данике, о маленькой Ленке, Лялькевиче и Саше. «Успеют ли им сказать? Как бы кто из них не явился сегодня. А Коля… Молодчина! Не ошибся я в тебе, знал, что не изменишь, не продашь душу за тридцать сребреников, как эти вот бобики, что попрятались, словно кролики среди грядок. Трусы! Что ж не вылезаете? Ага, один высунулся. А мы тебя вот так, сукин сын! Коротенькой! Вся деревня, видно, в погреба попряталась от стрельбы. Что это? Стреляют из лесу? Из кустов? Ура! Значит, не бросились в погоню, не заметили. Отлично! Хотите окружить меня и взять? Берите. Однако не очень разживетесь! Не много вам будет пользы от моего грешного тела…»
— Ми-и-ром го-о-оспо-ду-у помо-о-о-лимся-а! — грохнул он дьяконским басом, в последний раз посмеявшись над своим духовным саном.
Повернулся и стал бить по гестаповцам, которые по одному перебегали из сосняка в ольшаник. Тоже как будто один кувыркнулся. «Значит, служат еще мне глаза».
Однако эти черные не останавливаются. Это не бобики. Гестаповцы стреляли уже из ольшаника, в каких-нибудь тридцати шагах. Пули щелкали у самой головы. Одна, дура, ужалила руку. Алексей Софронович почувствовал, как набухает горячим рукав сорочки. Но стрелять еще можно. Да по ком стрелять? Все попрятались. И патроны последние.
Он достал из кармана штанов гранату и положил на замшелую насыпь старой канавы. Потом вытащил белый платок и помахал им над головой.
— Штать! — послышался из ольшаника резкий голос.
Алексей Софронович понял — приказывают встать. Он поднялся в полный рост.
— Хэндэ хох! Руки!
Он чуть приподнял руки. Горячее и липкое потекло по боку.
— Поп! Хлопцы! — в изумлении крикнул один из полицаев и выругался: — Наш поп! А, язви его…
Полицаи вскочили все сразу, с гоготом и свистом кинулись к «попу».
— Я ему, черту кудлатому!..
— Не устраивать самосуда! — закричал Милецкий.
Гестаповцы были ближе, но не торопились. Они хорошо знали, что так просто партизаны не сдаются.
«Ишь, начальство не спешит меня взять, — подумал Алексей Софронович. — Жаль. Ну что ж, пускай лягут эти сыны Иуды. Заслужили».
Когда полицаи приблизились, он быстро наклонился, схватил гранату и швырнул в них. Снова наклонился — за автоматом, оставались еще патроны. Но поднять его не успел: несколько пуль пробило голову. Он упал ничком, широко раскинув руки, будто хотел обнять родную землю.
Штурмбанфюрер приказал забрать тело кузнеца. На убитых и раненых полицаев он даже не взглянул. Обнаружив в хлеву Гусева, злобно пихнул его ногой, а когда увидел, что тот еще жив (дрогнула, видно, рука у Алексея Софроновича), достал из кобуры пистолет и выпустил в него всю обойму.
Инстинкт старого опытного хищника подсказывал Цинздорфу, что из его рук выскользнула важная добыча, гораздо более значительная, чем он думал, когда ехал сюда. Несомненно, все они ушли в лес, к партизанам. Нечего тратить время на поиски в деревне, а в лес соваться страшно. Он уже знал, что машину, которая догоняла мотоцикл, в лесу обстреляли, шофера убили… Солдаты едва ноги унесли.
Уезжая, Цинздорф собственноручно поджег хату Трояновых. Вместе с ней сгорела половина улицы.
Саша на миг замерла на пороге маленькой комнатки, скованная страхом — жив ли? Потом бросилась, упала на колени.
— Петя, родной мой! Петенька! Я так тебя ждала.
Он лежал неподвижный, с закрытыми глазами, с забинтованной головой, с марлевой наклейкой на лице. Только слышалось дыхание — прерывистое, тяжелое. Значит, жив. И рука, на которой знакома каждая складочка, каждая линия, горячая. Вот шрам на мизинце — еще в детстве рассек топором. Саша припала к этой руке. Подняла голову, увидела между бинтов родинку на мочке уха — такую же, как у Ленки, и невольно сквозь слезы улыбнулась, поцеловала ухо. Почувствовала запах его волос. Они пахнут так же, как и два года назад, родным и близким.
— Петя, соколик мой… Открой глаза… Взгляни… Это я… Глупенький ты мой! Как ты мог подумать? Разве я променяю тебя на другого?
Он молчал, и все вокруг молчало. Только внизу за окном плескалась река. Играли солнечные зайчики на белом потолке. И было тихо-тихо. Показалось — они одни во всем мире. Опять вдвоем над ширью Днепра. И никого им больше не нужно. Петя уснул усталый, потому что шел к ней издалека, спешил. Сейчас он проснется и прижмет ее голову к своей груди… Вернется счастье и станет хорошо-хорошо.
Но вдруг чья-то чужая рука схватила ее за ворот и грубо подняла с пола.
Саша опомнилась. Перед ней стояла Мария Сергеевна. Саша увидела ее лицо и ужаснулась. Сколько гнева в глазах, в лице этой доброй, ласковой, с мягкими движениями женщины! На побледневшем лбу выступили капли пота, нижняя губа посинела и дрожит. Что с ней? Почему она такая? Еще несколько минут назад она приветливо встретила Сашу, обрадовалась ей. Завела ее в приемный покой, а сама пошла к больным. Саша, ничего ей не сказав, побежала в домик, чтобы убедиться в том, что рассказала Аня.
— Это… — хотела она объяснить.
Но Мария Сергеевна резко и грубо закрыла ей рот рукой. А потом взяла под локоть и притворно-ласково сказала:
— У тебя закружилась голова? Идем погуляем, мой друг.
И так — под руку — вывела во двор. Повела мимо главного корпуса. По дороге поздоровалась с немецким часовым.
— Гутен морген, Герман.
— Гутен морген, фрау.
— Хорошие парни — солдаты. Они мне помогают.
Саша посмотрела на нее с презрением и хотела вырвать руку. Но Мария Сергеевна крепко держала ее. Они минуту молча постояли возле сарая и двинулись дальше — в поле. Как будто вышли погулять над Днепром.
Когда отошли на добрую сотню метров, Мария Сергеевна достала из кармана халата платок, вытерла лоб, губы и не сказала, а простонала:
— О боже мой! Какие вы глупые, молодые!
— Мария Сергеевна! — схватила ее за руку Саша. — Это Петя! Мой Петя…
— А ты спокойней, — отняла руку та. — Я знаю.
— Знаете? — почему-то не удивилась, а испугалась Саша. — И раньше знали?
— Нет. Стала догадываться. Вчера, когда он начал бредить… Он звал тебя и… Сеню… Моего Сеню. Тогда я нашла фотографию, где они сняты вместе…