— Я разбил ему морду… Сеня… Слышишь? Надо было из пистолета… Вот так… Ах, гад какой!..
Пальцы Марии Сергеевны смяли Сашину кофточку. Женщина замерла: может быть, он скажет о сыне еще что-нибудь. Но Петро устало прошептал слова песни:
— Посею лебеду на берегу… Свою…
Саша стирала рваные больничные простыни и думала о том, как она, когда Петя заболел воспалением легких, пришла к нему в больницу и, несмотря на запрещение врача, просидела с ним весь день. А сейчас он в более тяжелом состоянии, и она не может сидеть возле него, потому что никто не должен знать, что он — близкий ей человек. Самый близкий, самый родной. А еще думала о Ленке. Как там дочка? Вернулся ли Владимир Иванович?
Подошли два солдата. Остановились в трех шагах и наблюдали, как она стирает. Саша почувствовала, что у нее холодеет спина. Почему они смотрят так долго и пристально? Что вызвало их любопытство? Наконец один приблизился, обмакнул руку в грязную мыльную пену, провел ею по Сашиному лицу. И оба, довольные глупой шуткой, захохотали.
Саша задрожала. О, как хотелось схватить намыленную простыню и хлопнуть по физиономии! Как она их ненавидела! Она переборола себя, подняла голову, вытерла лицо концом косынки и… даже улыбнулась.
— О, гут, гут, — одобрил второй, постарше.
Когда они отошли, крупные слезы обиды и боли закапали в мыльную пену. На этом дело еще не кончилось. Вскоре солдаты принесли ей кучу грязных тряпок, исподников и жестами приказали, чтоб она постирала. Она стирала и от слез света не видела.
Но все сразу забылось, когда Мария Сергеевна вышла из амбулатории, держа в полотенце горячий стерилизатор, и позвала ее. Что значат все эти оскорбления, если она снова увидит Петю, поможет ему?! Чтобы его спасти, она все выдержит!
У нее дрожали руки, и Марии Сергеевне пришлось ждать, пока она успокоится.
— Соберись с силами. Это нелегко — перелить кровь в наших условиях. У тебя умелые руки, я помню. Я верю твоим рукам. Начнем с малой дозы.
Мария Сергеевна сбросила правый рукав халата и легла на кровать рядом с раненым, рука к руке. Саша крепко перетянула ее руку выше локтя. Доктор стала сжимать пальцы, чтоб наполнить вену кровью, и в то же время руководила операцией:
— Найди его вену. Вот так. Видишь? Успокоилась? Начали. Отпускай жгут.
Действительно, Саша проделала все ловко и умело. Кровь врача влилась в вены раненого.
Побледневшая Мария Сергеевна утерла рукавом халата холодный пот со лба и похвалила «ассистентку»:
— Молодчина!
Вечером переливание повторили.
И Петро пришел в себя. Он открыл глаза, увидел Сашу, удивился:
— Саша? — и мучительно, с болью, припоминая что-то, спросил: — Где я?
Сашины слезы закапали ему на лицо.
— Петя! Глупенький мой! Я тебе все объясню. Поправляйся скорее. И ни о чем дурном не думай…
Мария Сергеевна отстранила ее, чтобы, воспользовавшись минутой, пока он в сознании, сказать главное:
— Ты в больнице, мой друг. Но ты не ты. Понимаешь? Ты полицейский Букатый. Федос Букатый. Понял? Так надо. Рядом — немцы.
Чуть слышным шепотом он спросил:
— Вы мать Сени?
Мария Сергеевна еще ниже склонилась над ним:
— Где Сеня?
— Там, — показал он глазами в пространство, и веки его опустились.
Саше хотелось, чтобы он еще раз заговорил с ней и чтобы в глазах его она увидела не только удивление, но и радость. Но он словно забыл о ней. И ей стало больно. Обе женщины напряженно ждали, что он скажет еще. Но он молчал и не открывал глаз. Кажется, уснул. Мария Сергеевна кивнула Саше, и они на цыпочках вышли из комнаты. В коридоре Саша всхлипнула. Мария Сергеевна молча вытерла ей глаза марлевой косынкой.
— За работу, мой друг!
Назавтра Саша снова стирала, дезинфицировала койки, тумбочки, посуду. На хромой лошади перевозила больничное имущество в барак МТС.
У нее чуть сердце не выскочило, когда она увидела, что обер-лейтенант и Мария Сергеевна пошли в дом, где лежал Петя. Потом доктор рассказала.
Офицер встретил ее и неожиданно проявил внимание.
— О, вы больны, фрау Мария! Вы такая бледная!
Не желая убеждать его, что чувствует себя хорошо, она отважилась сказать правду:
— Да, господин обер-лейтенант. Я плохо себя чувствую. У меня — тяжелобольные, раненые и очень мало медикаментов. К тому же я не только врач, но и донор. Я перелила свою кровь раненому полицейскому.
— О-о! — с почтительным удивлением воскликнул фон Штумме. — Я хочу посмотреть на этого героя!
Бывший начальник, Гюнтер, время от времени проверял больницу. Этот чистюля фон Штумме никогда туда не заглядывал и предлагал даже перевести ее куда-нибудь подальше. Он охотно закрыл бы больницу совсем, но фельдкомендант из каких-то политических соображений не разрешает этого.
Мария Сергеевна перепугалась. А вдруг Петро в бреду скажет что-нибудь лишнее? Или увидит фашиста и в горячке бросится на него? Или тот, в яме, застонет? А фон Штумме, почуяв запах крови, поморщился, зажал нос надушенным платочком и поспешно покинул домик. Мария Сергеевна шла следом за ним.
— Если бы господин обер-лейтенант отпустил мне немного глюкозы — я знаю, у вашего медика она есть… Как бы это подкрепило мои силы!
Чтобы отвязаться, он пообещал дать глюкозу. Заодно предупредил, что любит точность: через два дня больница должна быть очищена.
После обеда, когда Саша стирала белье, которое ей подкинули другие солдаты, во дворе больницы появился старик с мокрой сумкой. Она узнала его — это тот сварливый лодочник, что перевозил их в прошлом году. Часовой остановил старика.
— Рыбу принес пану начальнику. За доброту его, что лодку вернули. Мне ж прямо смерть без нее, без лодки. Вот хочу отблагодарить…
Фон Штумме сам вышел на крыльцо. Старик ему поклонился. Саша слышала их разговор. Офицер внимательно осматривал каждую рыбину и говорил:
— Ты ист хитрый русиш альтер ман… Как это? Дед. О, дед… Их знайт, ты помогай партизан. Йя, йя… Я знайт… Мой зольдат будет ловить тебя… Йя… Буду вешать тебя тут, — и он показал на тополь.
— Да чтоб мне, пан-господин, не сойти с этого места, когда я их и видал-то, партизан этих. Вот уж набрехал кто-то на старого человека.
— Вас ист «набрехал»?
— Говорю, наврал кто-то на меня. Какой я партизан! Смех да и только. Мне восемьдесят годов.
Офицер погрозил ему пальцем.
— Ты ошень хитрый… Шляу фукс…[13]
Когда офицер ушел, приказав солдату отнести рыбу на кухню, старик направился к Саше. Издалека крикнул:
— Дай, молодичка, воды напиться. А то, покуда втащил свои старые кости на кручу, семь потов сошло.
Саша поднесла ему полное ведро. Он поднял его, закрылся и глухо сказал:
— Саша! — Глянул одним глазом, услышала ли она. — Выбирайся отселе, молодица, покуда тихо. Но домой не иди. Провал. У хутора свернешь со шляха в сосняк и дальше пойдешь болотом. Тебя встретят.
Сказал, поставил ведро и побрел прочь.
Саша знала законы конспирации и ни одним движением не выдала себя. Но как закричало сердце: Ленка!
Второй день Лялькевич и ребята сидели на дорогах, ведущих от Днепра к Сожу, — подстерегали Сашу, чтоб она не вернулась домой и не попала в руки к фашистам.
Как только в отряд явились подпольщики с Полей и Ленкой и принесли печальную весть о героической смерти дядьки Алексея, Владимир Иванович немедля попросил у Деда людей, чтобы отправиться на поиски Саши. Копытков заворчал:
— Распыляем людей перед операцией.
Владимира Ивановича, очень взволнованного событиями в деревне и смертью Алексея Софроновича, это взорвало:
— Вы опять не думаете о человеке! Операция — чтоб поднять дух народа? А человека можно отдать в лапы гестаповцев?
— Это вы провалили организацию. А теперь хотите оправдаться? — в свою очередь вскипел Копытков. — Почуяли провал — и бежали в лес.
Лялькевич задохнулся. Такое оскорбление! Первый раз в жизни он потерял власть над собой, и рука потянулась к пистолету.
Пилипенко встал между ними. Копытков понял, что хватил через край, и стал бить отбой.
— Прости. Но ты первый начал. Ты первый меня оскорбил: будто бы я хочу, чтобы наша связная попала в гестапо. Глупости.
Копытков нервничал. Теперь, когда отряд вырос в бригаду, вернулся этот Лялькевич. Не за тем ли, чтоб занять место комиссара бригады? Жизнь Копыткова прошла в заботах о званиях и чинах. Он считал, что окружение испортило ему карьеру, а чтоб поправить дело, ему необходимо занять место комиссара бригады. И он боялся Лялькевича, которого все любили и уважали, и хотел хоть как-нибудь скомпрометировать его.
Лялькевич сам и не догадался бы. Сказал ему об этом Дед, когда они остались один на один. Владимир Иванович еще больше возмутился, а хитрый Пилипенко только посмеивался.
— Не обращай внимания. Больной человек. Искалеченный войной! А вообще он хороший дядька, старый коммунист. Умеет поговорить с людьми…
— Ты, черт тебя возьми, становишься толстовцем: все у тебя хорошие, всех ты прощаешь, — сердито сказал Лялькевич.
— Всех, кроме фашистов и изменников, — отпарировал Макар.
— Дашь мне людей? Или я пойду один.
— Как тебе не совестно? Бери своих хлопцев, Дажору с его «ясновидцами», — и лети во все концы света.
А чуть позже с мальчишеским любопытством и дружеской душевностью Макар спросил:
— Скажи, тебе очень дорога эта женщина?
— Мне дорог человек! — разозлился Лялькевич.
Он лежал под раскидистым дубом на краю болота, уже немного успокоившийся, вспоминал эту стычку и корил себя за излишнюю раздражительность. Разумеется, провал организации потряс его больше, чем кого бы то ни было. Однако нельзя не согласиться, что подпольная деятельность окончилась довольно счастливо. Увести почти всех людей в отряд — это победа, а не поражение. Поэтому не было оснований так волноваться. И на Макара за его вопрос он зря разозлился. Да, Саша очень дорогой ему человек. Как товарищ в борьбе, как друг и — зачем скрывать? — как женщина. При других обстоят