ал: — Ладно, комсорг. Позвоню.
Тогда Петро поверил: позвонит. Криворотько — инженер, интеллигент, умный и чуткий командир. Когда произошло несчастье, усомнился: звонил ли? Теперь, особенно почему-то сегодня, после разговора с Панасом, думал: нет, не звонил. Наверное, рассудил: на кой черт ему лезть в дела абсолютно суверенного соседа, да еще когда там командир выше по званию? А сам он, Петро, разве проявил настойчивость? Мог бы сказать заместителю по политчасти, начальнику штаба. Нет. Увидел, возмутился, встревожился и хотя не забыл — батарея все время была перед глазами, но покорился суровости и непреложности армейского закона: стоящий ниже по чину и званию не имеет права вмешиваться в приказы и распоряжения старшего. Молчи и выполняй.
Трагедия произошла дня через четыре. Немцы налетели под вечер такого же ясного, по-деревенски пригожего дня; там, в Германии, уже распускались деревья, зеленела трава. Шестерка «юнкерсов» зашла с востока по реке. Вместе с бомбами они сбрасывали плавучие мины, взрывы гремели еще долго после того, как самолеты, рассыпавшись в разные стороны, ушли или, может быть, были сбиты нашими истребителями, которые тут же, через минуту, поднялись в воздух.
Никто потом точно не мог установить: то ли от бомбы — их взорвалось немало, то ли попала мина, то ли — были и такие догадки — в быке находился заложенный немецкий заряд, который взорвался от детонации, — но с командного пункта дивизиона всем было видно, как вдруг бык осел, будто провалился сквозь речное дно, и вся тысячетонная громада железобетонного пролета с легкостью деревянного мостка, резко наклонившись, скользнула в воду.
На том берегу было пусто, спасать людей некому. Стояла какая-то тыловая часть, но воздушная тревога всех загнала в щели. Сквозь взрывы бомб и вой пикировщиков долетели полные ужаса женские крики. Над вспененной взрывами водой мелькали головы, руки. Сжатая бетоном река гнала весенний поток с бешеной быстротой. Всех, кто мог удержаться на поверхности, но не в силах был одолеть течение, сразу вынесло на середину. Кое-кто успел схватиться за торчащие из воды перила моста, подплыть к своему, ближнему, берегу.
Капитан Криворотько, не обращая внимания на девушек-связисток, помянул всех святых и грешных и всех дураков. Увидел Петра — со злостью крикнул ему:
— Напророчил, комсорг… душу твою мать! — как будто Петро был виноват в том, что произошло. И тут же скомандовал всем, кто был на КП, солдатам и офицерам: — Кто плавает — все в воду! Спасать людей! Бондарь! В лодку. Страховать и подбирать. Потонет свой — голову сниму! Звони соседу. Передай, что ему прачечной командовать, а не полком! Обалдуй!
Человек десять выскочили на набережную, сбрасывая на ходу сапоги, гимнастерки. Петро был среди них. Увидел, как мимо река пронесла двух девушек. Они оказались почему-то далеко впереди остальных. Одна плыла тихо, отдавшись, очевидно, на волю течения, чтоб сберечь силы. Другая не переставая кричала «спасите!», махала руками.
Петро швырнул на выбитую танками мостовую сапог, другой, гимнастерку… Надо обогнать и плыть наперерез! Следом за ним еще кто-то бежал. Звонкий девичий голос позади крикнул:
— Плывем, комсорг! Тонут!
На парапете набережной стояла в одних голубых трусах и бюстгальтере их радистка Леокадия Аничкина, девушка шумная, неугомонная, доставлявшая командирам немало хлопот.
— Я — ту, что дает нырца! А ты бери эту, тихую! — скомандовала она и бросилась первая. Пошла размашистыми саженками, легко преодолевая течение. Видно было, что девушка эта выросла на воде. Петро не умел так плавать. Но не менее решительно кинулся наперерез «тихой». Ледяная вода обожгла тело.
Крикнул:
— Плыви ко мне! Ко мне!
Но она как будто не слышала, — возможно, ее оглушило взрывом — и не шевельнула даже рукой, чтобы приблизиться к своему спасителю. Течение относило ее в сторону. И Петро выбился из сил, покуда догнал ее. Однако, как только подплыл, девушка, как говорится, мертвой хваткой вцепилась в его правую руку, сковала движения, начала тонуть и его потащила на дно.
Петро хлебнул воды, но вытянул девушку на поверхность. Она открытым ртом хватала воздух: «Хе-эх, хе-эх!»
— Отпусти мою руку, пусти руку! — закричал ей в лицо Петро. — И плыви спокойно. Ты же умеешь плавать. Не бойся! Я буду поддерживать.
— Я тону, братик, — прошептала она посиневшими губами. В глазах ее не было ужаса, который Петро не раз видел за время войны, нет, в глазах ее была смертная тоска и усталость. Он понял: человек примирился со смертью, готов на тот свет, потому потерял волю к борьбе и последние силы. Это — как шок. Видел он такие случаи, когда был в партизанах. Потому она и не кричала, не просила помощи. Безвольно, умея немного плавать, держалась на воде. Петра испугала такая обреченность. Потонет она и его утопит! Пройти всю войну, сквозь огонь и воду — и так погибнуть…
Штаны, которые он не успел, дурак, сбросить, стали тяжелыми, как железные гири. У Аничкиной, наверно, был опыт, если разделась почти догола. Неужто никого больше нет поблизости? Где Бондарь с лодкой? Нет, кричать нельзя! И он стал просить, умолять:
— Сестричка, родная, милая, славная моя. Одну минуточку продержись, одну… Одну… Сейчас подойдет лодка!..
Подхватил девушку под мышки и ногой коснулся ее сапога. Это испугало еще больше: сапоги тянут ее ко дну! Да, как это он забыл, что она в сапогах? Если б сбросить! Попробовал сделать это ногой, и они снова погрузились, снова хлебнули воды. Петро чувствовал, как распухает сердце, заполняет всю грудь, живот, рвется из горла, стучит в голове. Конец! Закричал так, чтоб услышали на берегу:
— Держись! Плыви! — и выругал ту, которую только что называл «сестричкой», «родной», гадким словом… Вспомнил, что слышал или читал где-то — полезно бывает обессилевшему утопающему причинить боль. Сквозь мокрую гимнастерку сильно укусил девушку в плечо. Она охнула. Это подбодрило Петра. Да и ее, кажется, встряхнуло. Но еще живительнее подействовал близкий взрыв. У правого берега взорвалась мина. Их обдало брызгами, подбросило на волне. После этого она начала загребать руками. Стала бороться.
Приближался железнодорожный мост. У Петра появилась надежда: может быть, удастся ухватиться за выступ быка и продержаться, пока не подойдет лодка. Но еще раньше они наскочили на что-то железное, потом говорили — на затопленный катер. Ему поранило ноги и живот. Но он успел ухватиться рукой за какой-то прут. Течение завертело их. Еще сильнее обдирало живот острое железо. Он крикнул девушке:
— Держись за меня!
Очевидно, почуяв спасение, девушка так вцепилась в него, что потом остались от ее пальцев синяки. Тут подошла резиновая лодка, которую спустили тыловики.
В лодке Петру стало дурно. То ли сдало сердце, то ли оттого, что увидел кровь, — она заливала живот и ноги. К крови он никак привыкнуть не мог: в партизанах однажды, когда пришлось перевязывать раненых, он тоже хлопнулся в обморок.
Вернулось сознание — и он увидел над собой знакомое лицо. Его перевязывала Тоня Ромашева. Убедившись, что не бредит, спросил:
— Ты?
— Я, я. Удивляешься? Вот где встретились! Это наш полк.
Петра это не удивило, не обрадовало.
— Кто командует вашим полком?
Она назвала незнакомую фамилию. Значит, не Купанов. Не хотелось услышать, что в полку Купанова так нелепо выставляют людей на смерть.
— Сколько погибло?
— Не знаю.
На другой день Тоня пришла к нему в госпиталь.
Физически Петро был здоров. Но им владела какая-то душевная депрессия: не хотелось ни подниматься с постели, ни есть, ни говорить с соседями, ни даже думать. Поэтому и к ее посещению он поначалу отнесся равнодушно.
— А-а, ты?
Она заметила это равнодушие и растерялась.
— Я тебе меду принесла. Настоящий, натуральный. Не эрзац. Хлопцы из улья взяли.
— Сколько погибло?
— Девять, — она вздохнула.
— Девушки?
— Один мужчина. Командир взвода.
— Как… та, что… — он хотел сказать «что я спас», но осекся: Лена Аничкина вытащила свою сразу, а он, мужчина, не осилил, чуть сам не утонул вместе с ней.
— Ничего. Лежит у нас в санчасти. Молчит только, как немая. Напугалась. Переживает…
— Молчит?
Петро подумал, что у нее, верно, такое же душевное состояние, как и у него, и ему стала близка эта девушка, точно сестра. Вспомнил, как просил ее: «Сестричка, родная, славная моя…» Но странно — никак не мог вспомнить ее лица — какая она? — и мучился от этого.
— У них была любовь с командиром взвода. Его перед этим на партсобрании разбирали.
Петро задохнулся, чудно как-то хекнул, резко поднялся. Безразличие, депрессию смыло волной возмущения. Захотелось ударить Тоню за то, что она вот так — холодно, спокойно, равнодушно — сообщает: «У них была любовь…» Но он сдержался и снова упал на подушку, закрыл лицо руками. И вдруг с необычайной ясностью увидел мокрое лицо девушки со смертной тоской в глазах. «У них была любовь! У них могла быть жизнь и счастье! Жизнь и счастье! Что они полюбили друг друга — в этом увидели крамолу! А что поставили их на верную смерть — никто не увидел?»
— Это батарея моего мужа — твоего земляка и товарища по учебе Степана Кидалы…
«Что? Что она говорит?» Петро отнял руки от глаз. Тоня улыбалась, должно быть довольная эффектом, который произвели ее слова.
— Степан — твой муж?
Она вздохнула.
— Теперь у него опять, наверное, будут неприятности.
— Неприятности? — прошептал Петро и тут же сорвался — закричал на весь госпиталь: — Да его, гада, судить надо! Расстрелять подлюгу! Сам он небось не стал на этот мост! Вынес бы туда свой КП!..
На его крик обернулись все раненые, прибежала сестра.
— Ты что шумишь?
Оскорбленная за мужа, Тоня поднялась с табурета, сказала, криво улыбаясь:
— А ты стал страшен. Раньше мог только ударить. А теперь хочешь стрелять. Как бы в себя не угодил!..
Такова была их последняя встреча. Почему он не рассказал о ней Саше? Рассказывал же, как спас девушку, даже слегка хвастал: во, мол, какой я герой! А про Тоню — умолчал.