подкармливает чем может Катиных полуторагодовалых близнецов — плод горячей Катиной любви к офицеру той части, что вызволила их село и некоторое время стояла здесь на отдыхе — собирала силы перед тем, как форсировать Сож и Днепр.
Разговоры за окном отвлекают. Однако пока там уговаривают Васю жениться, пока Саша с жаром говорит о женской любви, которой дураки мужчины никогда не понимают, — работать можно.
Но за окном опять заговорили о том, что не может не оторвать их, членов исполкома, от списков, от ячменя и кофточек.
Саша. Знаете, что я вам посоветую, люди добрые? Идите-ка вы домой. Не мешайте, скорей киселя наварите.
Прищепа. А кто там делит? Вы, Шура, в комиссии?
Саша. Как же, больше у меня дела нет, только тряпки делить.
Осадчий. Не в тряпках дело, Александра Федоровна! Не из-за тряпок мы пришли. Не подумайте. Принцип! Вот что главное. Чей там голос имеет силу? Кто знает людей? Ваш муж не знает. Председатель тоже не здешний, из соседнего сельсовета. Один Копыл всех знает…
Вася. Но и мы его хорошо знаем!
Незнакомый голос. Как он яйки немцам собирал.
Прищепа. Что там яйки! Партизана продал. Повесили хлопца.
Осадчий. Рыгор! Что не доказано, о том болтать нечего. Мало ли их, бабских сплетен!
Прищепа. Хороши бабские!
Саша. Он ведь в партизанах был.
Вася. Потом надо ж было замолить грехи.
Прищепа. Такой всюду пролезет. И к фашистам, и к коммунистам.
Петро наблюдал за Копылом. Тот сидел, чуть не уткнувшись сизым носом в гроссбух, и, не поднимая глаз, бубнил фамилии как пономарь. Он, конечно, как и все они, слышал диалог за окном. Не случайно его малиновые губы посинели, нет, приобрели даже какой-то темно-фиолетовый оттенок, а виски и щеки стали желтыми.
Петро думал:
«Если все это неправда, так почему же ты, старый хрыч, молчишь? Ведь тут не только твой авторитет, но и авторитет сельсовета, советской власти. Выйди да хоть выругай как следует этих пьяниц болтунов».
Взорвался вновь Бобков:
— Нет, я все-таки позвоню в милицию.
— И что ты скажешь? — разозлился Петро. — На жизнь твою покушаются? Иди поговори с ними сначала. Ты же власть.
— Что с такими горлопанами говорить?
— Не хочешь? Ну, так я поговорю. — И Петро направился к выходу, откинул крючок, широко раскрыл обе половинки дверей и вышел на крыльцо.
— Заходите, товарищи, — радушно пригласил он инвалидов. — Зачем под окнами митинговать?
Они растерялись от неожиданности.
— Зайдем, ребята? — спросил Осадчий, но с места не тронулся.
— Заходите, заходите, не стесняйтесь. Помогите Низовцу подняться на крыльцо.
— Я сам, парторг! — И Вася первым подкатил на своей коляске к двери.
Саша ласково кивнула мужу, явно одобряя его приглашение, и, запахнув халат, чтоб не сорвал ветер, пошла в деревню, должно быть к больному, — с ней был чемоданчик.
Ячмень был передан в сельпо, а «юнровская помощь» лежала тут же, в кабинете: в одном углу — обувь, в другом — одежда. Привезли в мешках, но мешки имели цену, они были на учете у какой-то организации, и их забрали обратно. Все лежало в кучах.
Когда инвалиды гурьбой ввалились в кабинет, напугав Копыла, удивив Бобкова и Примакову, Петро сказал им:
— Ну вот, хлопцы, все добро перед вами. Пожалуйста, пусть каждый выберет по паре обуви, какой хочет, кто — себе, кто — жене, кто — детям.
Инвалиды недоверчиво переглянулись. Члены исполкома молчали, затаив усмешки: они поняли Петров «ход конем».
Вася подъехал к куче обуви первым, сразу взял в руки женскую туфлю, стал искать вторую. Но пары не было. Из всей кучи с трудом можно было выбрать несколько пар, одинаковых по фасону, цвету, размеру, все остальные — разрозненные. Как на смех, для издевки! Они, члены исполкома, это обнаружили еще утром, когда привезли «помощь». Звонили в район, оттуда ответили: «Все такое». — «Как же выдавать людям непарную обувь?» — «Как хотите».
Было смешно и досадно, оскорбительно и больно. Стало ясно, что собирали эту «помощь», не уважая тех, кому она предназначалась. Сытый голодного не разумеет. Для многих там, в Штатах, это была одна из очередных благотворительных кампаний — очередное развлечение. А если трудящиеся люди и давали, что могли, от чистого сердца, то собиралось все это как утиль, без сортировки, упаковки, грузилось навалом, прямо в трюмы и потому так перемешалось. Уже позднее в мировой прессе промелькнули сообщения об этой «благотворительной организации» — что она посылала тем, кто начал войну и нес за нее ответственность, и какую «помощь» получали от нее те, кто спас Европу, а может быть и все человечество, от фашистского нашествия.
— Да что ж это они, паразиты, считают, что все мы тут без ног остались! — злобно швырнул одинокую туфлю Вася Низовец, когда Петро растолковал, что другой такой, пожалуй, не найти. Не для старухи матери, конечно, хотел взять Вася туфли на высоких каблуках. О Наде думал, про ее разутые ноги.
Следом за Низовцем и остальные побросали отобранные ботинки назад в кучу и брезгливо вытерли руки о засаленные, у некоторых, видно, единственные, несменяемые штаны и гимнастерки, выданные им еще когда-то на фронте старшинами.
— Отослать им к такой-то матери все эти лохмотья назад!
Такое же предложение и с не меньшей злостью Шапетович высказал еще утром, как только увидел эту «помощь». Но рассудили: кому отсылать? Кто виноват? В районе? Ведь не могли же украсть по одному ботинку из пары.
— Ну, а теперь, товарищи, садитесь и помогите распределить это добро.
Бобков, уже довольный, тер свою контуженную руку. Серьезность и степенное спокойствие инвалидов, которые несколько минут назад так угрожающе шумели, радовали его. Громыка тайком улыбался, пуская свой кисет с самосадом по рукам.
— Браточки, если вы все разом задымите Панасовым горлодером, мы же друг друга не увидим. Это же смесь динамита с дымовой шашкой, — полушутя, полусерьезно просил Петро. Все смеялись, но цигарок не бросали.
Копыл произносил фамилии громче, чем до прихода «представителей общественности», и старался держаться солидней, — видно, хотел показать, что он здесь тоже не мелкая сошка, а равный среди равных, а вместе с тем спина его была напряжена, будто человек ожидал, что его в любую минуту могут ударить. И голос как-то странно прерывался.
«Прошли» одну деревню — Копылы. Взялись за вторую — Понизовье. Одна семья, вторая — мимо. О третьей:
— Этим горемыкам надо что-нибудь подкинуть. Ячменя на кулеш. И хоть какие-нибудь ботинки. Девушка-невеста, а на вечерки ходит в бурках.
— Так и запишем, Катя. Полпуда ячменя и ботинки. Никто не возражает?
— Низовец, Ольга Петровна. Семья врага народа, — сказал Копыл, не подняв даже головы, уверенный, что тут задерживаться нечего. — Осадчий…
Но Шапетович остановил секретаря:
— Погодите, Халимон Аверьянович. Я предлагаю семье Низовец оказать помощь. Я не знаю, за что посадили самого Низовца, но… дети за отца не отвечают. Товарищ Сталин сказал… А дети — школьники… Младшая — отличница, Таня, в прошлую пятницу упала в обморок в классе. Фельдшер наш говорит — недоедание.
— Тех, кто воевал, обходим, а кто… — возразил Рыгор Прищепа, хотя не очень решительно.
— Женщина с детьми на фронт пойти не могла. Но и она воевала… Ольга Петровна не пошла служить фашистам. Нашим помогала. Хлеб партизанам пекла. Иван Демидович рассказывал. Иван Демидович?
— Хлеб пекла, — тихо подтвердил Бобков, но как-то неуверенно, без обычного своего запала: и поддерживать и возражать до хрипоты.
Шапетович увидел, что и другие — Громыка, Атрощенко — сидят с таким видом, словно он, секретарь, допустил промах и им неловко за него, а поправить неудобно — посторонние присутствуют.
Один Копыл оторвался от списков и смотрел на Петра своими маленькими глазками-сверлами с явным любопытством.
Петро не мог понять, почему они все так… Даже Громыка, человек смелый и решительный. Булатову и Рабиновичу вон как отвечал! А тут — глаза потупил. Неужто правда боятся поддержать? Но… Петро искренне верил в действенность формулы: дети за отца не отвечают. Сердце и разум говорили: помочь этим детям — твой святой долг как коммуниста, руководителя и педагога. Пускай помощь мизерная, но для такой семьи самый факт будет иметь значение — о них заботятся, как обо всех, они не отщепенцы.
— Вспомните, и в райкоме нам сказали: в первую очередь помогать тем семьям, где дети… А дети есть дети!
— Вы кого агитируете, парторг? — спросил Вася. — Об Ольге Петровне никто слова дурного не скажет. Разве что пес какой-нибудь гавкнет. Не только хлеб она пекла партизанам. А кто лечил наших маток да ребятню при оккупации? Докторов же никаких не было. Пускай Иван скажет, как жену его спасла.
— Что там говорить: Ольга — человек правильный! И дети в мать пошли.
Бобков быстро встал, стукнул костяшками пальцев по столу.
— Ставлю на голосование, — сказал официально, как на большом собрании.
До сих пор не голосовали, даже когда возникали споры и расхождения, договаривались так. Большинство высказывалось «за» — Катя заносила в список.
Шапетович понял — проводит по всей форме из-за присутствия инвалидов: старик хитер и осторожен, не хочет, чтоб судачили об этой семье, лучше вынести официальное решение. Что ж, правильно. Он первый поднял руку. И все сразу подняли, но тут же опустили, так быстро, что показалось — только взмахнули руками.
— А нам можно? — спросил Иван Осадчий.
— Голосуйте, — разрешил Бобков.
— Ну, так мы — за. Так, хлопцы? — обратился к «своим» Осадчий.
— За.
— Пиши. Чего там разводить антимонию.
— Голосую двумя, — поднял обе руки Вася и в оправдание невесело пошутил: — Мне можно, я без ног.
— Единогласно, — серьезно и опять-таки подчеркнуто официально заключил председатель сельсовета.
И как бы поставили точку. Или, может быть, добрались до вершины перевала. Всем вдруг захотелось перекурить, перевести дыхание. Начали сворачивать цигарки. Заговорили совсем о другом — кто о чем. Но каждому почему-то хотелось вспомнить что-нибудь веселое.