Три дня назад виделись. Почему же он ничего не сказал об этом вызове? Опять хотел огорошить? «Шапетович, у вас приемник есть?», «Громыка, сдайте пистолет!»
Какой же сюрприз приготовил он ему сегодня? Неужто и вправду ему стал известен этот глупый, в запальчивости сорвавшийся выкрик болтуна Прищепы?
Петро пожалел, что не сходил вчера вечером в Понизовье и не поговорил с этим неугомонным, вечно поднимающим бузу инвалидом. Но ведь, по сути дела, ничего и не произошло. Два одноруких схватили друг друга за грудки. А теперь они по-прежнему мирно встречаются, шутят. Кому же может прийти на ум создавать из этого дело?
«Но почему же все это не идет у меня из головы? Только потому, что Саша напомнила? Ты, моя дорогая женушка, и впрямь стала слишком подозрительна. У нас с Булатовым может быть и тысяча других дел».
Он мог бы себя успокоить, если б не вспомнилось другое: Андрей Запечка и… разговор с Лялькевичем, озабоченность секретаря райкома тем, что Булатов становится над райкомом.
Еще на полпути у него мелькнула мысль: «Не заглянуть ли сперва в райком, к Владимиру Ивановичу? Рассказать ему».
Однако, пораздумав, Петро отказался от этого намерения. «Неудобно. Какое это произведет впечатление? Боюсь зайти к своему уполномоченному, к члену бюро райкома. Сразу к секретарю — перестраховаться, будто я согрешил, будто у меня совесть нечиста. Я перед партией, перед людьми чист, как это ясное небо, — ни облачка!»
Он и не пошел бы в райком, если б на станции не встретил Прищепу. Рыгор стоял возле баб, торгующих снедью, рассевшихся, как наседки, под старыми липами, и закусывал картофельным пирогом с фасолью. Видно, уже пропустил стаканчик.
Петра встретил насмешливо-уничтожающим взглядом:
— Как живем, секретарь?
— Ничего.
— Вы не из-за меня тут, часом?
— Нет. — Петро не мог сказать о повестке.
— А-а… так у вас свои дела. Ну что ж, действуйте, разворачивайтесь.
Надо было отозвать его в сторону, спросить: а сам-то ты почему здесь? Но не решился.
Теперь им не на шутку овладел страх. Не за себя. За него — за этого задиру, крикуна, матерщинника, но в недалеком прошлом — боевого армейского разведчика. Нет, неправда: он боялся и за себя. И тут же твердо решил: сначала он пойдет в райком, к Лялькевичу. Тот все поймет. Только б застать Владимира Ивановича в райкоме. И потому, когда секретарь сказала, что Лялькевич у себя, Петро с облегчением вздохнул и вытер рукавом гимнастерки потный лоб: казалось, вся тяжесть, которую он нес, свалилась с плеч, ушла из сердца.
Полчаса спустя Владимир Иванович Лялькевич стремительно вошел в кабинет первого секретаря Анисимова. Едва переступив порог, заговорил возмущенно:
— Анисим Петрович! Что у нас творится? Кто у нас хозяин в районе — райком, мы с тобой, выбранные коммунистами, утвержденные Центральным Комитетом, или Булатов?
— А что случилось?
— Новое дело фабрикуется. На инвалида из Понизовья, который, когда проводилась подписка, сболтнул лишнее… и — похоже — на Шапетовича, который при этом был… Тот же метод, уже известный нам. Два дня тому назад Булатов приезжал в сельсовет, виделся с Шапетовичем, но не сказал ни слова. А на сегодня вызывает посмотри какой повесткой. Черт знает что такое! Вызывает коммуниста, секретаря парторганизации, а райкому ничего не известно. Ты представляешь, как он с ним будет говорить? Это ж оскорбление райкома, нашего строя, если хочешь, такое недоверие к людям, которые воевали на фронте, партизанили, ранены. Ну, нет! Шапетовича я ему на съедение не отдам! Плохо он знает нашего брата-партизана, Булатов этот!
Лялькевич, прихрамывая, тяжело шагал по большому кабинету. От волнения и гнева его прямо-таки трясло.
Анисимов сидел в своем рабочем кресле, он казался спокойным, даже безразличным. Но суровые его глаза, от колючего взгляда которых многие в районе поеживались, пристально следили за каждым движением Лялькевича.
Нередко случалось им спорить так, что, как говорил Лялькевич, «искры летели». Но в хорошую минуту Анисимов не раз признавался: «Люблю я тебя, черта, больно уж ты смел и образован».
Теперь он тоже залюбовался своим «вторым», тем, как он яростно защищает этих бесспорно — тут и говорить не приходится — честных людей. Но было не до лирических излияний — невеселые мысли одолели его.
— Посадит он нас с тобой, этот тип.
Лялькевич, пораженный, остановился посреди кабинета. Постоял в оцепенении, потом подтвердил:
— Посадит! — и, подойдя к первому секретарю, сказал, наклонившись совсем близко: — Посадит, если мы будем молчать… если не поставим его на место. Если ему все будет сходить с рук… Сошло с инвалидом Запечкой, хоть мы и понимали, что это липа. Члены бюро, когда он докладывал, глаз не могли поднять — стыдно было. Теперь добирается до секретаря парторганизации! Почему ж ему не добраться и до секретаря райкома? Ошибки и у нас с тобой найти можно, если подходить по-булатовски. И истолковать их можно как вздумается.
Анисимов молча достал из ящика пачку папирос, закурил, сделал две-три глубокие затяжки и, тут же смяв папиросу, ткнул ее в стеклянную пепельницу.
— Боишься, Анисим Петрович? Полк поднимал в атаку — не боялся? Я с двумя разведчиками эшелон с живой силой взорвал — не боялся. Десять раз в Гомель на связь с подпольщиками ездил. А тут, выходит, Булатова испугался? Да я себя после этого уважать не буду! И тебя!
Рука Анисимова потянулась к телефонному аппарату, висевшему на стене, за креслом, и, не дотянувшись до трубки, застыла.
Лялькевич в ожидании отступил.
Анисимов отнял руку от телефона, сцепил пальцы, так что хрустнули суставы, не расцепляя потер ладонью о ладонь. И тут же поднялся, резко крутанул ручку аппарата.
— Булатова! Булатов? Захватите дело Шапетовича и — ко мне! Какое? То, которое у вас есть! Ясно? Выполняйте! — и бросил трубку на рычаг.
— Что? Отказывается? — спросил Лялькевич. — Юлит, как…
— Не зуди ты у меня над ухом ради бога. Помолчи.
Лялькевич хорошо знал его нрав и, тайком усмехнувшись, отошел к окну, стал смотреть на улицу.
Анисимов снова достал папиросу и закурил, жадно затягиваясь.
Минут через пять Лялькевич увидел, как из калитки дома напротив (дом стоял в глубине двора, за забором, окна его были скрыты высокими кустами сирени и шиповника) вышел Булатов.
Владимир Иванович не без злорадства подумал: «Бежишь? С такими, как ты, только так и надо: „Ясно? Выполняйте!“ Старый вояка Анисимов это знает».
Он вернулся к столу, стал возле кресла. Анисимов взглянул на него вопросительно, но, услышав шаги в приемной, понял, кто идет, и лицо его побагровело, ежик на голове встопорщился.
Булатов вошел не постучавшись, не спросив разрешения, размашисто распахнул дверь, как бы показывая, что он здесь равный. Но вид первого секретаря — тот вид, который они, члены бюро, шутя называли между собой «перед бурей», — заставил его подтянуться.
Булатов был трус. Звонок первого секретаря, тон, которым с ним, Булатовым, говорили, встревожили его, выбили из колеи. К тому же был обеспокоен: сообщить в райком мог только кто-то из его подчиненных, значит, за ним следят и докладывают, вероятно, не только в райком; и неизвестно, что там, наверху, о нем думают.
Он овладел собой, спросил как будто обиженно:
— Что такая поспешность, Анисим Петрович?
— Вы, Булатов, Устав партии знаете? — тихо спросил Анисимов и, не получив ответа, повысил голос: — Партия для тебя существует?
— Не понимаю…
— Оно и видно, что не понимаешь. Заводишь дело на секретаря парторганизации, а райком…
— Дело ведь не закончено…
Анисимов протянул руку. Булатов раскрыл светло-желтую мягкую папку, на которой выделялось крупно напечатанное «Дело №…», и положил перед секретарем.
Номера еще не было, но бумажек набралось порядком, и все они были аккуратно подшиты.
Лялькевич подошел, стал за креслом секретаря, начал читать из-за его плеча. И едва просмотрел первую бумажку, взорвался:
— Донос? Копыла? Того? Анисим Петрович! Обрати внимание. Доносы. Копыла. Того самого — помнишь? — на которого было коллективное письмо колхозников о том, что этот тип выдал немцам партизана. Помню, Булатов, я передал вам это письмо, чтоб вы расследовали. И вы «расследовали»! Вы сделали его своим агентом. Шпионить за коммунистами, возводить поклепы на людей, которые проливали кровь за советскую власть, в то время как он фашистам лизал… Какая провокация!
Булатов побледнел, поняв, что с Копылом сработал грубо. Лялькевич, словно в припадке астмы, задыхался от ярости: стараясь не кричать, он точно выталкивал слова свистящим шепотом:
— Какую политическую оценку можно этому дать? Анисим Петрович?
Анисимов не отвечал, читал молча, и только ежик на его голове становился все более жестким и колючим.
— Ну, а вот здесь? Анисим Петрович! Посмотрите, о чем пишет этот холуй. «Вместо того, чтоб рассказывать людям о тех, кто ковал нашу великую победу — формулировочка! — Шапетович рассказывает… про богов». Это же смеху подобно. Шапетович преподает историю, увлекается мифологией. И рассказывает античные легенды. Булатов! Вы Сталина читаете?
— Не понимаю.
— Оно и видно, — повторил Лялькевич слова Анисимова. — Об Антее вы читали? Постыдились бы подшивать такие доносы! Боже мой!
Анисимов молча, не произнеся ни слова, дочитал до конца заключение, написанное не ахти как грамотно. Потом откинулся на спинку кресла, сцепил пальцы, потер ладони. Глаза его сузились. Сказал шепотом, но так, что Лялькевич испугался: однажды после такого вот шепота у Анисима Петровича был сердечный припадок:
— Булатов… за что вас… понизили в звании и записали выговор? Я вам напомню: за превышение власти и… за трусость. Так знайте, Булатов: покуда я здесь, вы не сделаете карьеры на подобных провокациях… Нет, Булатов, не сделаете… Знайте… Не сделаете, капитан Булатов… Подумайте… И не превышайте власть. Так-то, Булатов. Так-то. Я вас не задерживаю… можете идти.