— Саша!
Она подняла голову и широко раскрыла свои выразительные глаза; в сиянии вечерней зари ее лицо стало совсем пунцовым.
— Ты-ы?
Петра ошеломило ее удивление, и он стоял растерянный, беспомощный, жалкий. Саша поняла его состояние, быстро поднялась и протянула руку:
— Ну, добрый вечер. Будь гостем.
Она села на одеяло. Он пожал ее руку и вяло опустился рядом.
— Устал?
И этот ее простой и ласковый вопрос растрогал чуть ли не до слез смертельно уставшего парня. Он благодарно взглянул на нее и, не сказав ни слова, припал губами к ее руке. Она отняла руку и отодвинулась.
— Не надо. Нинка подсматривает. И вообще, знаешь что? Ты будешь моим братом.
— Братом?
— Да, я скажу, что ты мой брат.
— Зачем?
— Не хочу, чтобы в деревне говорили: к докторше, мол, жених приезжал.
Раньше они никогда не произносили этих слов — «жених», «невеста»: юности они кажутся грубыми и оскорбительными. Но теперь это слово не оскорбило Петра, а, наоборот, обрадовало. И все же он сказал:
— Ладно. Буду братом… кем хочешь… Лишь бы с тобой, Сашок.
— Я не думала, что ты приедешь. Хотя мне очень, очень хотелось, чтобы ты приехал. Ты голоден, правда?
Возможно, что, растерявшись или чувствуя свою вину перед ним, она делала такие неожиданные переходы — от восторженного признания до вопроса о самом обыденном.
Однажды он поклялся, что никогда не скажет ей неправду, а тут почему-то солгал:
— Нет, я обедал недавно, в Речице. Я ехал на машине.
Саша встала, взяла у него портфель, подняла с земли одеяло.
— Идем в хату, — пригласила она и шаловливо блеснула глазами. — Ты привез дневники? — Она любила читать его дневники, хотя верила в них не всему.
Проходя под деревом, Саша подпрыгнула и сорвала яблоко. Это как-то сразу успокоило Петра. Дело в том, что в первые минуты ему показалось, что за три месяца их разлуки она очень изменилась, повзрослела и потому стала далекой и чужой. Это испугало его. И вдруг в том, как она сорвала яблоко, он узнал свою Сашу. Раньше при встречах она часто делала так: во время самой серьезной беседы вдруг подскакивала, срывала каштан, веточку липы или просто листок, клала его на руку и «стреляла». Или, когда они выходили вечером за город, вдруг предлагала: «Давай наперегонки!»
А как хорошо почувствовал себя Петро, когда они сели за стол друг против друга и пили вкусное холодное молоко с черным хлебом, в котором попадались неразмолотые, хрустевшие на зубах зерна. Поэт в душе, Петро в каждом явлении искал символов. До этого он никогда не сидел с ней за одним столом. За два года почти ежедневных встреч они даже ни разу не подумали зайти вместе в столовую. Они даже в кино не ходили: Саша упорно отказывалась. Потом она призналась, что стыдилась своей одежды; она была из бедной семьи, росла без матери.
И вот теперь они сидели за столом, и он не сводил глаз с ее лица. В комнате сгущались сумерки, но он видел ее большие глаза, смотревшие ласково и влюбленно. Она подливала молока и тихо просила:
— Пей, не стесняйся. Ты какой-то странный.
Он не спрашивал, почему он странный, да она и не смогла бы ответить на это. Саша радовалась его приезду. Но было и неспокойно на душе. Она с тревогой ожидала возвращения хозяйки.
И хозяйка, наконец, пришла. Это была молодая вдова, лет тридцати пяти, худощавая, подвижная и не очень разговорчивая. Муж ее трагически погиб на лесозаготовках. Она осталась с двумя детьми, работала дояркой на колхозной ферме, и семья ее жила не хуже тех, в которых были мужчины.
Дочка уже сообщила ей еще на улице, что «к тете Шуре приехал брат». Хозяйка сдержанно поздоровалась коротким «здрассте» и быстрым взглядом окинула невысокого широкоплечего юношу с ног до головы.
Саша смутилась и неуверенно проговорила:
— Знакомьтесь, Аня, это мой брат.
Они не протянули друг другу руки. Петро разглядывал хозяйку без особого интереса. Они собрались с Сашей пойти погулять за деревню, подальше от людских глаз, и он хотел, чтобы скорей кончились все эти формальности. «Хозяйка как хозяйка, какое ей дело до нас», — подумал он.
Губы женщины насмешливо скривились.
— Брат?
Даже при слабом свете лампы было видно, как вспыхнуло Сашино лицо: она вспомнила, что почти сразу же после приезда рассказала хозяйке о своих сестрах и единственном брате, даже показывала фотографии. Она уточнила упавшим голосом:
— Двоюродный.
— А-а, — протянула хозяйка и, схватив подойник, выбежала из хаты.
— Ты думаешь, она поверила? — спросил Петро, когда они вышли на улицу.
— Пусть. Я потом расскажу ей. Она добрая. Лишь бы молчала теперь. И чтоб дети не разносили по деревне… Это такое радио!
Они миновали крайние хаты, прошли мимо кладбища, где росли старые и понурые березы, и очутились в чистом поле, залитом светом молодого месяца. Ночь была тихая, душная, крепко пахло ржаной соломой и яблоками. Деревня стояла посреди поля, вблизи не было ни леса, ни речки, ни даже болот, если не считать небольшого грязного пруда на выгоне. Но хаты тонули в зелени садов.
Петро остановился, горячо обнял и начал целовать Сашу. Она принимала его поцелуи как обычно: никогда не целовала сама, но ласково обвивала руками шею, прижималась, и он чувствовал, как часто-часто начинало биться ее сердце.
— Сашок, если б ты знала, как я скучал все эти три месяца! Как много думал о тебе! А ты еще удивилась, что я приехал. Ты все прочитаешь в дневнике…
— О, писать ты умеешь!
— Ты не веришь мне? — спросил Петро с притворной обидой.
Она взяла его руку и тихонько сжала.
— Ты мне лучше расскажи, как вы там жили, в Сибири…
Они шли по проселку, и он рассказывал долго и подробно.
Саша молчала.
Петро с тревогой отметил, что все же она изменилась — стала более тихой, сдержанной. Он рассчитывал, что она посмеется над рассказом о том, как у них не хватило денег на обратную дорогу и как ребята долго решали, что продать, и как продавали его, Петра, авторучку, чемодан еще одного парня и пиджак — другого. Но Саша не засмеялась. Она сказала:
— Ты мог бы написать, и я прислала бы тебе на дорогу. У меня в первый раз собралось много денег — и подъемные и зарплата! — и я не знала, что с ними делать.
Никогда раньше они не говорили о таких прозаических вещах, как деньги, и, конечно, он ни за что не решился бы просить их у Саши, если бы даже очутился в самом трудном положении. А она говорит о них просто. И это тоже заставило думать, что она изменилась. К лучшему или худшему, Петро не мог решить. Ему всегда казалось, что Саша не похожа на других девушек, что она какая-то особенная, и сейчас боялся, что из-за «материалистичности» Саша станет такой же, как все. Вместе с тем он почувствовал: это ее предложение о деньгах как-то еще больше сближало их и роднило. Растерявшись от противоречивых чувств, он замолчал, так и не досказав, как они продавали на толкучке свои вещи. Да и Саше, видимо, было неинтересно дальше слушать, она думала о чем-то своем.
— Ко мне приходил отец, и я отдала ему все деньги, — проговорила она и после непродолжительной паузы добавила: — А потом пожалела. Узнала, что он собирается жениться. Десять лет прошло, как мать умерла, и вдруг… взбрело в голову старику. Я написала ему злое письмо.
Хата, как большинство хат в белорусских деревнях, состояла из двух половин: «задней», треть которой занимает русская печь, обычно она служит кухней и столовой, и «передней» — светлой. Эта просторная светлица со множеством фикусов, огоньков, роз — ими заставлены все четыре подоконника и часть пола — была Сашиным жильем. Хозяйка с детьми жила в «задней».
Едва слышно ступая, они прошли через кухню. Не зажигая лампы — светло от луны, — Саша подвела Петра к большой деревянной кровати, стоявшей за печью, и сказала:
— Ты будешь спать тут.
Ее маленькая, белая, как в больницах, кровать стояла возле окна с другой стороны печи. Петро торопливо разделся и нырнул под свежую, слегка влажную простыню, приятно пахнувшую мылом и каким-то лекарством. Затаив дыхание, он слушал, как за печкой раздевалась Саша. Какое это неповторимое и ни с чем не сравнимое чувство — впервые слышать, как в трех шагах от тебя, в одной комнате, раздевается девушка, кажущаяся тебе, влюбленному, сказочно прекрасной, ставшая для тебя самым любимым и дорогим человеком на свете! Ты боишься оскорбить даже взором ее чистое полунагое тело… Это высокое человеческое чувство, которое, к сожалению, мы часто утрачиваем в зрелые годы.
Сердце у Петра сперва замерло и будто остановилось, а потом стало биться часто-часто и радостно-тревожно, как всегда перед неведомым, таинственным и большим событием в жизни.
Саша легла.
Петро замер в ожидании этого неведомого. Она спросила:
— Ты еще не спишь? — и вздохнула, а через минуту пожелала: — Спокойной ночи.
Он ответил:
— Спокойной ночи.
И, еще более взволнованный, начал с юношеской наивностью искать скрытый смысл и в ее вопросе, и во вздохе, и в пожелании. Почему она спросила, спит ли он? Разве можно так быстро заснуть даже самому усталому человеку? Он вспомнил наставления своих старших друзей-студентов, уверявших, что мужчина должен быть смелым и решительным в любой обстановке. Но их решительность в отношении девушек всегда возмущала Петра.
А почему она вздохнула? Он вспоминал каждое ее слово, произнесенное в этот вечер. Он начал искать другой смысл в приглашении и даже в том, как она удивилась и растерялась, когда он неожиданно явился перед ней в саду. Снова вспомнились «теоретические» рассуждения друзей о девушках. Эти рассуждения оскорбляли Петра. С одним своим другом он из-за этого поссорился навсегда.
При всей своей чистоте и юношеской стыдливости он отлично понимал, что в конце концов их любовь должна привести к тому, что они станут мужем и женой, и он трепетно хотел этого. Но как относится к этому Саша? Если бы она хотела стать сейчас его женой, то не выдавала бы его за брата. Честный в своем поведении, во всех чувствах, Петро и подумать не мог о том, что ему следует проявить смелость и пойти к ней. Это может обидеть Сашу, опорочить — хозяйка, очевидно, не спит. Однако, не совсем уверенный в том, что Саша не хочет этого, он наивно ожидал, что она придет сама.