акой завзятый и искусный рыболов, что даже опытные и старые мастера советовались с ним и брали его с собой. А еще он увлекался лошадьми. Окончив четыре класса, Кузьма стал колхозным пастухом. Потом поступил на конный завод и работал там лет пять. Женился. Привез к матери жену. И вдруг года за два до войны оказался в рыболовецкой артели где-то на Днепре. Вскоре после прихода немцев он заявился в родную деревню полицаем.
Пока Кузьма был просто полицаем, и притом единственным здесь, он не слишком мозолил людям глаза — больше посиживал дома. А когда стал начальником поста и получил в свое распоряжение еще двух человек, сразу отправился в обход по хатам. Зашел и к Трояновым. Уже слегка подвыпив где-то, поздоровался громко, весело:
— Хайль, дорогие сестры!
Саша отвернулась. Это его задело, и он с иронией спросил:
— Не нравится, сестричка? Известно, как же тебе может нравиться! Ты ведь комсомолка, тебя советская власть выучила.
— А тебя она обижала? — сурово бросила Саша.
— Обижать не обижала, однако и ходу не давала. Я мозолями кусок хлеба зарабатывал.
— Куда ж это тебе ходу не давали?
— Хозяином стать.
— Кулаком?
— Вот-вот… Так ваша власть и рассуждала: чуть станет человек на ноги, начнет богатеть — кулак, в Соловки его…
— Вот какое у тебя нутро! Не знала. Значит, ты надеешься, что немцы за твою службу имение тебе дадут? Помещиком сделают? А мы будем у тебя батрачить, так?
Поля подавала Саше знаки: молчи, мол, кому ты говоришь, подумай! Кузьма это заметил.
— Что ты там мигаешь, Поля? Боишься? Не бойся. Я ведь не чужой — брат… Своих не обижу. Только бы родичи мне ножку не подставляли. Поддержите меня — будете жить не тужить. А что Саша думает, мне и так известно. Ничего… Перемелется — мука будет. Люди не сразу умнеют.
— Один ты сразу умным стал, — снова не сдержалась Саша.
Он не ответил и продолжал:
— А батраками никто вас делать не собирается. Каждый будет жить, как захочет. Не станут больше стучать в окна: выходи на работу! Ты на доктора училась — иди работай доктором. Я уже говорил в волости с бургомистром, чтобы медпункт у нас открыли. Для тебя, Саша, место… Гарантирую!
— Благодарю за милость! — с горькой иронией ответила Саша, чувствуя, как растет желание плюнуть братцу в его красную пьяную физиономию.
— Ты ж не немцев будешь лечить — своих людей…
— Оставь ее, Кузьма, — решительно вмешалась Поля, обращаясь, однако, к полицейскому приветливо. — Она нездорова. Не надо ей работать. Как-нибудь проживем.
— Протестуете? — кисло усмехнулся Кузьма. — Ну что ж, протестуйте. Только, — он погрозил пальцем, — смотрите у меня, чтоб за порог этой хаты ничего не вышло… Ты, Поля, умная девушка. Я тебя знаю и спокоен. А ты, Саша, гляди, язык не распускай. Я за тебя отвечать не желаю. Помни: беспорядков любая власть не любит!
— Не бойся, Кузьма, не подведем, — успокоила его Поля.
Саша чувствовала, что, если беседа продлится, им не избежать ссоры, а может, и чего похуже. И поэтому, вынув из колыбели Ленку, демонстративно полезла на печь. Она всегда там пряталась от немцев. Теперь так же будет прятаться и от полицейских. Пускай знает Кузьма, чего стоит их власть. А разговаривать с ним — унижать свое достоинство. Больше она не скажет ни слова. Чего он сидит? Убирался бы скорей прочь! Зачем это Поля заводит с ним беседу: о здоровье тетки, о наделах земли?
В хату вошел Даник.
— А-а, Данила! Здоров, брат! — Кузьма двинулся навстречу, высоко поднял руку, чтоб хлопнуть о ладонь дружески, с размаху.
Даник руку протянул не сразу, и сердечного приветствия, как хотелось этого Кузьме, не получилось. Взгляд у Даника хмурый, неприветливый, исподлобья, и это окончательно вывело полицая из равновесия.
— Что ты на меня волком смотришь? — спросил он сперва тихо, потом со злостью крикнул: — Что вы на меня все смотрите, как на врага?! Что я вам сделал? — Кроме злобы, в этом крике были растерянность и страх.
— Это тебе кажется, Кузьма, — просто, по-родственному, но с упреком сказала Поля. — Данила на всех так глядит. Такой у него характер.
Кузьма из брата вмиг превратился в строгого начальника полицейской службы, знающего свою власть над людьми. Он наказывал за взгляд, который не понравился ему.
— Ты вот что, брат, — сердито бросил он Даниле, — не думай, что мне неизвестно, зачем ты по лесу шатаешься… Люди видели. Сейчас же сдай все, что нашел… Не то я с тобой иначе поговорю!
Юноша пристально посмотрел на полицая, и вдруг лицо его расплылось в довольной улыбке. Ничего не сказав, Даник торопливо вышел из хаты. А минут через пять принес русскую винтовку без затвора, немецкий автомат с разбитым прикладом и цинковый ящик с патронами.
— Вот все, что я нашел… Бери, — протянул он Кузьме оружие все с той же довольной улыбкой, будто радуясь, что есть кому это передать.
Поля так и ахнула:
— Боже! Ты такие игрушки прятал? На виселицу захотелось, дурак ты этакий?
— Все? Ничего больше нет? — строго спросил Кузьма, разглядывая автомат и прикидывая, можно ли его отремонтировать: было бы чем похвастаться перед другими начальниками постов, так как оружия у этих не густо.
— Я на виселицу не хочу, — серьезно ответил Даник на слова сестры.
Кузьма захохотал и дружески хлопнул его по плечу.
— Правильно, братыш! Я вижу: ты — молодчина. Ишь какой вырос! Я тебя года два не видел! Мужчина! Будешь умно вести себя — в полицию возьму. Хочешь?
— Поля не пустит, — смиренно склонил голову Даник.
А Поля после этих слов как бы снова почувствовала свою власть над ним.
— Что ты мелешь, Кузьма? Полицая нашел! Вот возьму ремень, всю шкуру спущу с твоего полицая! Я ему эти игрушки тоже попомню. Нашел, что тащить в хату!
— Ого, строгая она у тебя… мать, — шутливо толкнул Кузьма юношу.
— Кабы тебя мать из рук не выпустила, может, тоже человеком остался бы, — забыла Поля про осторожность.
Кузьма нахмурился.
— Ну, ну… Что ж я теперь, не человек, по-твоему?
«И ты еще считаешь себя человеком? Изменник ты, а не человек!» — хотелось Саше крикнуть, но она сдержала эти жгучие слова: нельзя наживать врага да еще дразнить его. И она не произнесла больше ни слова, покуда полицай беседовал с Данилой и Полей. Когда же он, наконец, забрав оружие, распрощался, по всей видимости довольный своим визитом, Саша презрительно бросила брату:
— Заячья твоя душа!
Он смолчал, не ответил на обиду. А Поля его похвалила.
— Что ты, Саша! Слава богу, у него хватило ума отдать оружие Кузьме, все-таки свой человек. Нашли бы немцы — страшно подумать, что могло быть.
А когда спустя несколько дней Даник стал наведываться в школу, где разместился полицейский пост, и завел дружбу с Кузьмой и Колькой Трапашом, Поля категорически потребовала:
— Чтоб ноги твоей там не было!
Саша поддержала сестру:
— Как тебе не стыдно! Еще плакал над Алешей Кошелевым и над дедом… А теперь тебя к полицаям потянуло. Эх, ты!.. Скоро своих людей убивать начнешь…
— Не ваше дело, — огрызнулся брат.
— Ах, не наше?.. Ну, так иди!.. Иди, лижи немцам сапоги, кланяйся им!..
Юноша вздрогнул, какая-то тень прошла по его лицу. Он, не мигая, смотрел на Сашу. Она, раскрасневшаяся, гневно сверкая глазами, стояла перед ним, сжав кулаки.
— Один уже делает это… твой брат и дружок. Иди и ты! Струп несчастный!
«Струп» — уличное прозвище Данилы. Никто уже не помнил, откуда оно взялось, но парня оно страшно обижало. Он вспыхнул и, видно, не найдя в ответ ничего, чем можно было бы ее сильнее уязвить, крикнул:
— Ты!.. Приехала со своей байстрючкой, так молчи!..
Саша задохнулась от оскорбления. Ее Ленку, самое дорогое и светлое, что есть в ее горькой жизни, живую частичку Пети, который в эту минуту, может быть, истекает где-нибудь кровью, — их родное дитя обозвали таким позорным словом!.. Разве может мать слышать это и стерпеть? Саша залепила брату пощечину. Ошеломленный, он отскочил, схватился за щеку, потом тигром бросился на Сашу, вцепился ей в волосы, а сам стонал и плакал. А она как ошалелая молотила его кулаками куда попало. Хорошо, что Поля растащила их.
И вот уже почти месяц они не разговаривают, не смотрят друг другу в глаза. Саше это очень тяжело. Только сейчас стало чуть полегче, когда решила больше не молчать, взяться за спасение брата.
Приехал сын хозяина — мальчуган лет тринадцати — забрать картошку. Им пришлось здорово попотеть, пока взвалили на воз тяжелые, не по их силам, мешки. Саша даже разозлилась, подумала: «Ребенка присылают. Сами приехать не могут. Мало, что копаешь на них, так еще и мешки таскай…»
Вновь почувствовав горькую обиду за батрацкую свою судьбу, она торопливо пошла прочь. Но мальчик, видно, детским, чистым и добрым сердцем понял, что с ней происходит, и, догнав ее, доверчиво прошептал:
— Саша, хочешь, новость скажу?
— Какую новость?
— Полицаи партизана поймали.
Саша, удивленная, повернулась к нему.
— Партизана? Настоящего?
— Ну да! Кузьма его в колодец посадил. Говорят, это какой-то свояк Ганны из Репок. Она хлеб для партизан пекла, он пришел, чтобы забрать его. А Марфа Вугнявка подсмотрела, что у Ганны всю ночь печь топится, взяла да и сказала Кузьме. Полицаи его на чердаке нашли. А теперь в школьный колодец посадили. Как ты думаешь, что они с ним сделают?
До Саши плохо доходил смысл последних слов мальчика. Новость была слишком неожиданной, и необыкновенные мысли овладели ею.
— Тата говорит: расстреляют. У немцев такой приказ есть: партизан стрелять.
Мальчик сел на повозку и уехал, а Саша осталась стоять с лопатой в руках. Она смотрела вдаль, туда, где стояли хаты, но ничего не видела, кроме туманного образа партизана. Ей очень хотелось представить этого человека, но перед глазами вставали по очереди: Петя, отец, Владимир Иванович, секретарь райкома, старый речицкий доктор — одним словом, все дорогие и близкие люди, все те, кого она уважала. Очевидно, они никогда не возникали перед ней так ярко, и потому она долго не двигалась с места, чувствуя в душе какой-то восторг, решительность и подъем. А мысли — словно молнии, светлые и страшные, радостные и опасные…