Должно быть, почуяв, что беседа принимает не совсем желательный оборот, Федос заговорил о другом:
— А ведь, гляди, отпускают. И много?
Лялькевич решил: «Лучше пускай плохо думают обо мне, чем попасть на подозрение полиции. Кто-нибудь из женщин по простоте душевной расскажет об этих разговорах — попал под наблюдение».
— Многих, — ответил он. — А чего им теперь бояться? Говорят, Москву взяли…
Но он ошибся, даже он, партизанский комиссар, не учел настроения людей.
— Москву? — так и подскочила Аксана. — И вы поверили? Брешут они, как собаки! Они еще перед праздниками кричали об этом. А я сама читала…
Даник оглянулся на окна. Поля дернула соседку за рукав.
— Ксана!
Дядька Роман поспешно схватил бутылку.
— Выпьем, братки, еще по одной, выпьем назло…
Забулькала самогонка.
Скрипнул крюк на потолке, к которому была подвешена люлька. Саша качнула ее сильней, чем обычно.
— Выпьем, мужички! Выпьем, бабы! Саша! Ты что прячешься за печь да за люльку? Иди к столу! Садись рядом с мужем, мы поглядим, что вы за пара. Подходите ли друг другу?
Женщины поддержали его:
— Правда, Саша, что ты все качаешь? Спит ребенок и пускай спит. А за печью Поля посмотрит. Садись.
И даже Даник добавил важно, серьезно:
— Садись, сестра.
Аксана вскочила, обняла ее, подвела к столу. Ей освободили место рядом с «мужем». Она села, притихшая, робкая, неловкая. А все в деревне знали ее как самую живую, бойкую, веселую девушку. Ее самое пугала эта скованность: увидят их рядом и сразу поймут, что никакие они не муж и не жена. Саша, понурившись, смотрела в стакан с мутной жидкостью, который ей кто-то подсунул.
— Саша, подруга ты моя дорогая! Гляжу я на тебя и дивлюсь: словно не рада ты, что вернулся твой Петя. Боженька мой! Пускай бы мой Иван пришел без ноги, без руки, я на руках бы его носила, как дитя. Да кто знает, вернутся ли наши. Может, мы давно уже вдовы и дети наши сироты, — и Аксана залилась слезами.
Саша подняла голову и посмотрела на Лялькевича, взгляды их встретились. В его запавших глазах блеснули росинки слез. Он вытер их пальцами. Саша кивнула ему, как близкому человеку, и протянула свой носовой платочек. Он взял его и вытер глаза. Благодарно улыбнулся в ответ и поднял стакан, молча предлагая выпить. Саша показала взглядом на колыбель: нельзя, мне кормить дочку.
— Ничего, Сашенька, Ленка лучше спать будет, — поддержала его тетка Ганна.
Они выпили. Этот немой разговор растрогал и обрадовал гостей: значит, между Сашей и Петей все как должно, и оба они вон как рады, даже слов не находят, чтобы выразить эту радость. И всем стало от этого хорошо. Гости весело зашумели, стакан пошел по кругу. Тетка Ганна, видно, немножко захмелела. Ей захотелось поцеловать «Петю». Она через стол потянулась к его колючей щеке. И новая мысль осенила ее.
— Сашенька! Мы ведь на свадьбе твоей не гуляли. Так пускай же эта встреча и будет для нас свадьбой… Что у вас там раньше было, мы не знаем.
У Саши занялся дух и онемели руки от этой новой выдумки. Правда, дядьке Роману она не понравилась.
— Что ты мелешь, жена! Какая тебе свадьба!
— А какой ты хотел? Собрались люди, радуются, что встретились молодые, может, счастье их вернулось, — вот тебе и свадьба!
Аксана, услышав о свадьбе, осушила уголком платка глаза и вместе со слезами стерла с лица всю печаль и горе: бросила лукавый взгляд на «жениха» и «невесту» и всплеснула руками.
— Правду говорит тетка Ганна! — Взяла стакан, пригубила и сморщилась, завертела головой. — Ой, горько!
Ганна и старушки соседки сразу поддержали ее:
— Горько! Горько!
Саша почувствовала, как к щекам и ушам прихлынула кровь, запульсировала в шее, висках, а в груди стало пусто и холодно. Она чувствовала, что Лялькевич смотрит на нее, ждет, и боялась поднять глаза. Из-за его спины Даник сильно толкнул ее в бок; брат приказывал: делай, что положено!
— Боже мой! — засмеялась Аксана. — Дитя родила, а стыдится, как маленькая.
Лялькевич встал, опираясь на стол. Даник толкнул сестру еще раз. Тогда Саша тоже поднялась, решительно положила руки ему на плечи, но посмотреть в глаза не отважилась. Увидела, что на гимнастерке у него армейские пуговицы со звездочками, и подумала, что пуговицы надо заменить обыкновенными, чтоб какой-нибудь пьяный полицай или немец не придрался. За этой посторонней мыслью она почти не почувствовала, как он поцеловал ее — едва коснулся уст. Но женщины весело зашумели, и Саша, опомнившись, глянула на них дерзко, смело и тоже засмеялась. С этого момента она играла роль жены просто и естественно.
Тетка Ганна запела свадебную:
Ой, ляцелі гусачкі цераз сад…
Крыкнулі, гукнулі на увесь сад…
Женщины подхватили. Запел Лялькевич, за ним — Саша. Не окончили одну песню, как это часто бывает, кто-то из соседок затянул другую, протяжную и печальную:
Ляцяць, ляцяць, шэрыя гусі цераз сад,
Вядуць, вядуць сіротачку на пасад…
Саша не знала слов этой старой песни. Лялькевич подумал, что песня слишком жалостная, что Сашу, которая росла без матери, она может расстроить, а потому, перебив женщин, запел новую:
Як сарву я ружу-кветку
Да пушу на воду…
Казалось, люди на какой-то миг забыли, что кругом лютует война и смерть. Им захотелось хоть минутку почувствовать себя там, где всегда славят жизнь и молодость, — на настоящей свадьбе. Сколько чудесных душевных песен народ на этот случай сложил: грустных, веселых, серьезных, смешных! Сколько чарующей красоты в свадебном обряде! Как же тут не позабыть о бедах?
Только самый старый и самый юный не поддались этим чарам — дядька Роман и Даник. Они сидели и молчали.
И правда, забывать не следовало: война напомнила о себе, она явилась в хату в образе начальника полицейского отряда — Якима Гусева. Он вырос на пороге внезапно, без стука, без шороха, как привидение, заполнив своей крупной фигурой дверной проем.
Саша увидела его и… онемела. Она немало слышала об этом хитром, безжалостном и страшном человеке. В деревне ходили слухи, что он убил и ограбил родную сестру и за это получил десять лет. Немцы освободили его из тюрьмы и сделали убийцу и грабителя «паном-начальником».
Саша сжала под столом колено Лялькевича, предупреждая об опасности. Он понял, что она испугалась, и погладил ее руку, успокаивая. Но Саше не верилось, что появление Гусева обойдется благополучно.
— О, да тут веселье! — воскликнул он глухим, но сильным голосом. — Хлеб-соль!
— Благодарствуйте, просим к столу, — сразу же, по-народному просто, откликнулась Поля.
— Просим! — поддержали ее женщины.
— Пожалуйте, пан-начальник! — сказал Даник и встал из-за стола, как бы освобождая место.
Даник отошел к печи и остался там. Саша взглянула на брата и вдруг поняла, что он вооружен и готов к любым неожиданностям. Это ее как-то сразу успокоило.
Начальник отряда подошел к столу.
— Гость?
— Да, пан-начальник, отвоевал, — спокойно кивнул Лялькевич под стол на свою ногу. — Вернулся вот к ней, — он положил Саше руку на плечо. — Чего калеке еще надо? Слава богу, что женка приняла…
— Знаю, — остановил его Гусев. — Слышал. Однако, брат, служба. Должен проверить документы.
Комиссар спокойно расстегнул карман гимнастерки. Саша снова увидела пуговицу со звездой и снова ощутила холодок под сердцем.
Гусев разглядел документы очень внимательно, одну какую-то бумажку даже посмотрел на свет. Читал, шевеля губами и щуря один глаз. Возвращая документы, бросил Саше:
— Посчастливилось тебе. Коли с головой, будете жить припеваючи.
Лялькевич быстро налил стакан самогона.
— Чарку, пан-начальник. Для знакомства.
Гусев посмотрел на стакан голодным волком, облизнул языком толстые синие губы, но пересилил себя и отказался:
— Служба, брат.
— Не побрезгуйте, пан-начальник, — заговорили вдруг старушки, сидевшие как воды в рот набрав.
Он отрезал категорически, даже со злостью:
— Не могу! — И, повернувшись к двери, милостиво разрешил: — Можете гулять попозже.
Ходить по деревне разрешалось до девяти часов вечера. Но кому было до гульбы после такого посещения? Веселье сразу разладилось. Первыми со словами: «Ой, боженька, засиделись мы, совести нет!» — разбежались соседки. За ними ушел Федос. Остались Роман с Ганной и Аксана.
— Выпьем, Петя, по остатней, — вздохнул старик. — Назло супостату, — он едва заметно кивнул на окно.
— Гад, — с ненавистью прошептала Аксана.
Когда и эти гости попрощались, Лялькевич с помощью Даника перебрался на кровать и тихо окликнул Сашу:
— Александра Федоровна, а теперь вам придется вспомнить свою профессию. Тяжелые у вас обязанности. Простите…
Саша сняла повязки и ужаснулась: натруженные за день раны открылись, кровоточили. И сразу же в ее чутком сердце затеплились сочувствие и нежность к этому человеку. Она горячо зашептала:
— Родной вы мой, как же вы терпели? Еще песни распевали! Почему же раньше не сказали?
Отдирая бинты, она видела, как он побледнел, как крупные капли пота выступили на лбу и висках, но ни разу не застонал, не охнул. С помощью Поли и Даника она промыла, обработала раны, наложила повязку. Когда смазывала йодом надкушенную губу, он схватил ее руку, прижал к своей горячей, щетинистой щеке и так застыл, закрыв глаза, без слов, без движения. Саша с материнской лаской погладила его по стриженой голове.
На людях Саша говорила Лялькевичу «ты», «Петя». Но с глазу на глаз она обращалась к нему так же, как в те времена, когда они работали в Заполье, только без прежних шуток, без задора, с большим уважением: она могла забыть, что он учитель, но помнила, что он комиссар отряда. Как-то Лялькевич сказал ей:
— Александра Федоровна, не лучше ли нам всегда говорить друг другу «ты»? А то не ошибиться бы случайно при посторонних, не выдать бы себя!