й, а вот Владимиру Ивановичу она ни за что не выдаст себя. Ни словом, ни движением! Потому и решила промолчать. Однако комиссар сам все понимал и учитывал:
— До истории с Кузьмой не докопаются? — спросил он Даника.
— Нет! — уверенно ответил тот. — Никто ничего не знает. Только бы молчала тетка Хадоська. Она сильно набожная стала, день и ночь молится…
— Осторожность, товарищи, в подпольной работе — основа успеха. Мы должны все видеть и все учитывать наперед. И беречь своих людей. А предатели… Гусев этот и другие… никуда они от нас не денутся, не уйти им от народного суда. Мы покараем их.
Тихон, утихомирившийся было под суровым укором Лялькевича, снова загорелся местью.
— Поручите мне, товарищ комиссар!
— Ох, горячая голова! Хочешь, чтобы вместо пьяных полицаев поставили здесь зондеркоманду? Кому от этого станет легче? Для чего рисковать?
— Никакого риска, Владимир Иванович! Я подстерегу его где-нибудь под городом, как лесничего. Чтоб и не подумали на нашу деревню.
— Правда! — вдруг поддержал Даник. — Разрешите нам стукнуть этого гада. Пускай знает, как швырять детей… пить кровь людскую.
— Как лесничего, говорите? А много ли это даст сейчас для нашей борьбы? Я хочу, чтоб вы всегда ставили себе этот вопрос. И всегда помнили: мы не убийцы, мы — судьи. Мы караем именем народа. И народ должен знать, кто и за что осужден, а главное — знать кем. Каждый выстрел по врагу должен поднимать новых борцов, пополнять наши ряды. Я вам сказал: Гусеву нашей кары не миновать. Но я категорически запрещаю самовольные действия! Предупреждаю, что впредь буду сурово наказывать тех, кто нарушает дисциплину, законы подполья. Имейте это в виду! Ясно?
— Ясно, Владимир Иванович, — тихо ответил Даник.
— Пистолет я у тебя, Тихон, забираю, чтоб ты не натворил глупостей. И на первый раз делаю предупреждение.
Юноша тяжело вздохнул: жалко расставаться с пистолетом, который он нашел на поле боя. Пистолет уже не один раз послужил ему орудием мести.
Может, всего на одну минуту уснула Саша в ту ночь и сразу увидела сон. Бескрайное, гладкое-гладкое, без холмика, без куста, заснеженное поле. Она вглядывается до боли в глазах в эту белую гладь и… вдруг видит: по полю во всем белом ползет человек. Она узнает Петю. Он протягивает к ней руки, просит помочь, кричит что-то. Саша хочет крикнуть в ответ и не может — нет голоса. Она бежит навстречу, но поднимается страшная метель. Саша борется с ветром, выбивается из последних сил и с ужасом замечает, что вьюга относит ее назад, она не приближается к Пете, а отдаляется от него. И он остается один посреди этого страшного поля.
Саша проснулась, обливаясь холодным потом. Сердце стучало так, словно она и в самом деле только что долго боролась с вьюгой. За окном шумит ветер. Тополя звенят обледенелыми ветками, бьются о стену хаты. По стеклам шуршит сухой снег.
«Это хорошо, что такая ночь», — вспомнила она слова Лялькевича и тут же услышала: он не спит, пьет воду у двери, где стояло ведро. Напился и осторожно, без костыля, чтоб не стучать, держась за лавку и стену, стал пробираться к своей кровати.
«Надо ставить ему воду у постели. Как это мы не догадались?» — подумала Саша и шепотом окликнула:
— Владимир Иванович!
Он не ответил, затаился где-то на полдороге — думал схитрить.
— Владимир Иванович, может, вам нездоровится? Вы уже второй раз пьете воду…
— Нет, Саша, я здоров. Мне просто не спится, и я топаю по хате.
— А я заснула.
— Вы кричали во сне.
— Мне приснился страшный сон. Видела Петю. Он полз по полю.
— Вы думали о ребятах, как они будут ползти, потому вам это и приснилось.
Скрипнула скамейка у стола — Лялькевич, должно быть, присел.
— Тяжело мне, понимаете, тяжело чувствовать себя беспомощным. Мне хочется… я должен быть вместе с ребятами. Они так молоды и неопытны!
На лежанке вздохнула Поля: она тоже не спала.
…Дня три назад кузнец, ставший-таки попом, заглянул к Лялькевичу и рассказал:
— Иваныч, хлопцы давно целятся на хлебные склады у станции. Немцы до черта награбленного зерна туда навезли. Я долго присматривался и все сдерживал ребят — опасно, не очень-то склады загорятся зимой. А теперь есть случай… Я сегодня там был, хоронили стрелочника. Видно, чтоб не выставлять лишнего поста, немцы подогнали под самый склад бензоцистерну. Одну «хлопушку» под эту цистерну — и все к богу в рай: и бензин и склад! Кстати, барометр падает, ноги гудят. Надо ждать метелицы. Нам — на руку.
— Вот это уже будет залп! Его далеко услышат и увидят, — сказал Лялькевич.
Дождались дня, когда пошел снег, и поздно вечером ребята отправились на задание. Пошло пять человек: Анатоль, Даник, Тихон, Павел и Леня. План операции обсуждали с комиссаром Даник и Тишка. Анатоль не пришел из конспиративных соображений, а новые члены организации не должны знать Лялькевича.
Саша была в курсе всех деталей плана. Станция, расположенная километрах в девяти от их деревни, ей хорошо знакома. И воображение рисовало ей все, что там сейчас происходит, так ярко, как будто она находится рядом с хлопцами. Вот они вышли из лесу и по глубокому снегу обходят поселок. Хорошо, что снег идет и сразу заносит следы. Метрах в трехстах от склада они залегли в кустах на берегу ручья. Проверяют оружие. Дальше ползут трое — Анатоль, Тишка и Даник. Они в белых балахонах, сшитых ею, Сашей, из накрахмаленных, пропахших нафталином простынь, которые готовила еще их покойная мать в приданое дочкам. У наваленных штабелями бревен, что высятся по эту сторону железнодорожного пути, как раз против склада, остается Анатоль, вооруженный немецким автоматом: в случае чего он должен прикрывать отход. Дальше ползут двое — Даник и Тишка. Самое трудное — перебраться через пути. Но они перебираются. И вот уже притаились за углом склада, ждут, когда к ним приблизится немец, которого они должны «снять». Вот немец уже лежит на снегу. Хлопцы подкладывают под бензоцистерну мину и уже не ползут, а бегут обратно…
Саша понимает, что ни к чему ей представлять все это уже который раз за ночь. Если все хорошо, склады давно горят, а хлопцы возвращаются домой. Лучше заснуть, чтоб не волноваться.
И вдруг тихий стук в окно со двора. Это он, Даник. Стук такой тревожный и такой нетерпеливый, что у Саши отчаянно забилось сердце: беда! Она мигом соскочила с печи. Так же быстро вскочили Поля и Лялькевич.
Даник ввалился белым призраком, задыхающийся, будто от самой станции бежал не останавливаясь.
— Что случилось? — спросил комиссар, схватив Даника за руки, едва тот ступил на порог.
— Т-ти-шку р-ран-и-ли, — едва выговорил он и, заикаясь, глотая слова, стал рассказывать: — Мы… как по плану… п-под-п-ползли… А часового нет… Лежим — нету… Стоим — ничего не слыхать… Подложили мину — и б-бегом… А он, видать, спал, зараза, в затишке. Нам н-не надо было бежать. Мы — дураки. Он услышал, как мы побежали… проснулся. Заметил, должно быть, следы и — ракету… Тут и началось: и от моста и от станции. Из пулеметов как ударили… Мы до штабелей уже добежали, где Толя оставался, и тут Тишка охнул и упал… Мы его в лес унесли. А дальше что нам делать, Владимир Иванович? Помрет Тишка… — всхлипнул Даник.
Лялькевич ласково обнял его за плечи.
— Без паники, друг мой. Будем спасать Тишку. Сделаем все, чтоб его спасти.
— А склад горит, Владимир Иванович, — уже бодрее заговорил Даник. — Мы только за поселок вышли, а оно как бухнет, как шуганет! И сейчас еще горит! С просеки видно.
— Куда его ранило? — спросила Саша, сразу поняв, что ей надо скорее туда бежать.
Так же, как в те времена, когда она работала фельдшером и когда ее ночью вызывали к больному, она на ощупь собирала одежду, на ходу вспоминая, где что лежит.
Лялькевич зажег лампадку.
— Правильно. Захватите все, что у нас есть, — сказал он, увидев, как быстро она собирается.
Саша командовала немногословно, тихо, но решительно, четко, как хороший хирург во время операции:
— Поля! Молоко — в бутылку! И воды! Достаньте вату, у вас под матрацем. — Это Лялькевичу. — Даник! На печурке шприц! Да поворачивайтесь быстрей! Боже мой, какие копуши!..
Лялькевич тоже начал одеваться.
— А вы куда? — спросила Саша.
— Я — к Старику. Надо, чтоб он утром поехал на лошади. У попа найдется какой-нибудь повод. Он заберет Тихона и отвезет за реку, в Рудню. Туда придет из отряда врач, сделает операцию.
— Не надо вам ходить! — тихо, но твердо сказала Саша. — Нельзя!
Лялькевича удивил и обрадовал этот ее властный тон. Молчаливая в последнее время, как бы несколько инертная и равнодушная, она в напряженную, ответственную минуту вдруг обрела душевные силы, мудрость и осторожность. Он это понял и не стал возражать. «Но кто известит кузнеца?» Он подумал — она ответила:
— Мы сами ему скажем! Все равно надо идти в обход, по Однобочке. Не пойдем же мы мимо школы, где полицаи. Даник забежит и скажет.
— Ладно! — согласился Лялькевич, снимая кожух, и обратился к Данику: — Скажешь Алексею Софроновичу — пусть завезет в Рудню, к старосте Мирону. Это наш человек…
Саша была уже у двери, быстрая, стремительная, она не хотела терять ни одной минуты. Лялькевич пожелал:
— Счастливо вам…
Она остановилась, словно что-то забыла. Потом так же стремительно вернулась, вскочила на лежанку и поцеловала на печи дочку. Соскочив на пол, погасила лампадку. На фоне окна Лялькевич увидел, как растерянная, взволнованная Поля крестит вслед брата и сестру.
На дворе разгулялась метель. Только отворили дверь, в глаза сыпануло сухим снегом. Ветер звенел ветвями обледеневших деревьев, завывал и свистел в щелях забора, в дырявой крыше хлева. Где-то по соседству надоедливо и противно скрипели ворота. За шоссе глухо гудел бор. С детства Саша любила слушать шум близкого леса, в степном Заполье она скучала по нему, но сейчас, в глухую военную ночь, шум этот казался ей тяжким стоном. Где-то там, в лесной чаще, лежит раненый боец, товарищ по борьбе. Скорее к нему!