— Даник! Послушай! — сказал Владимир Иванович, вытирая платком окровавленное лицо. — Только что здесь был Петро. Увидел меня, подумал… Представляешь, что он мог подумать?.. Расквасил мне нос, прежде чем я успел слово вымолвить, и убежал в лес. Значит, наш человек…
Саша встрепенулась, бросила на Лялькевича взгляд, полный ненависти.
— А вы думали, полицай?! Считаете, что только вы…
Лялькевич съежился, точно от удара.
— Я убежден, далеко он не ушел. Сидит где-нибудь в кустах. По росе — след… Даник! Пойдешь с Сашей…
Она вскочила, вырвала руку, готовая бежать.
— Но прошу вас — не кричите, не кличьте… Подумайте о дочке! — Саша вздрогнула. — Мы поругались, подрались — муж с женой… Естественно — Саша ушла из дому. И ты, Даник, уговариваешь ее вернуться назад, помириться… Понятно?
— Понятно, Владимир Иванович! — кивнул Даник, дрожа от утренней прохлады и волнения.
Саша побежала. Когда она перелезала через плетень, Лялькевич погрозил кулаком и крикнул во весь голос:
— Ну и беги! И черт с тобой! Дура! Сумасшедшая!
Немного переждав, Даник двинулся за сестрой.
Вот он, его след, на росистой траве. Он повернул направо, где кусты гуще. «Петя! Родной мой, где ты? Глупый ты мой! Как ты мог усомниться во мне? Никто мне не нужен. Никто! Кроме тебя, мой любимый, неразумный. У нас же — дочка, твоя дочка. Как же ты мог убежать? Пускай ты подумал обо мне бог знает что. Пускай… Но все равно ты должен был посмотреть на Ленку…» Стало невыносимо обидно от мысли, что он не захотел повидать ребенка. «Неужто твоя ревность сильнее любви? Пускай не ко мне. К дочке… Это гадкое чувство заглушило в тебе все…»
Она и раньше часто так разговаривала с ним, шептала по ночам или когда оставалась одна в лесу, в поле. Но тогда он виделся ей только в мечтах. А сейчас… след. Неужто и правда это шел Петя? Как он очутился здесь, когда был так далеко, на севере? На мгновение все это показалось невероятным. Не сон ли? Не пошутил ли Лялькевич? Не понадобилась ли ему в каких-то конспиративных целях эта выдумка? У него всегда тайны и неожиданности. Вот и след пропал…
Пропал потому, что здесь не было травы, начался сухой сосняк. Саша так и вскинулась и, остановившись, посмотрела назад. Нет, след есть. Она, когда бежала, не наступала на него, чтобы не затоптать, и теперь на росистой траве протянулись две зеленые стежки. Куда же идти? Она снова крикнула:
— Пе-е-тя-а!
Сразу же рядом оказался Даник, схватил за руку.
— Саша! Ты забыла, что сказал Владимир Иванович?
Она разозлилась.
— Иди ты со своим Владимиром Ивановичем!..
— Саша, не шути с огнем! — сурово предупредил Даник. — Ты подпольщица. Клятву давала. А теперь хочешь погубить все наше дело из-за своего Пети? Подумай!
Наконец до ее сознания дошло, какую беду можно накликать на себя, на всю семью, на организацию. Повернувшись к брату, сказала с болью, с мольбой:
— Даник! Да ты пойми только. Ленкин отец сейчас был здесь, у нас во дворе, в двух шагах… Где его искать теперь? Где?
Данику стало жаль сестру. Он посоветовал:
— Давай разойдемся, и ты окликай меня… Будто мы грибы собираем. Может, он узнает твой голос.
Они углубились в лес, и Саша кричала и кричала:
— Да-ани-и-ик! Дани-ила-а-а!
Брат изредка откликался:
— А-а-у-у!
Потом подбежал к ней в волнении, уже захваченный поисками.
— Там, у болотца, след на траве. Он пошел на луг. Бежим туда. На лугу будут видны следы, и мы догоним его.
Они бежали по редкому сосняку что было силы. Суходолы, крутые взгорки, суковатые от самого комля кряжистые сосны — такой тут лес; он посажен был дедами на приречных песчаных наносах, чтоб остановить наступление песков на поля.
Саша задыхалась. Сердце рвалось вперед, готовое выскочить из груди. Сердце — оно сразу нашло бы того, по ком изболелось, если бы дать ему волю.
«Сердце мое! Любовь моя! Веди меня к нему! Петя! Петя! — беззвучно кричала она. — Остановись! Подожди! Не то мне тебя не догнать. Я упаду…»
Наконец сосняк расступился и открылись широкие просторы присожских лугов. Миллиарды крохотных радуг сверкали на молодой отаве — всходило солнце. Лучи его отражались от недвижного зеркала, и на густой лозе висела радуга, неяркая, как бы затянутая редкой дымкой, но все равно неповторимо прекрасная. Саше было не до любования природой, однако и она подивилась этому чуду.
Они остановились на песчаном пригорке, чтоб перевести дыхание. Даник знал: партизан (а он не сомневался, что Петро партизан) не пойдет среди бела дня по открытому месту. Но все же внимательно огляделся вокруг. Луг — не поле. Озерца, ямы, кустарник, рвы перерезают его вдоль и поперек. Есть где укрыться.
Возможно, от ощущения простора стало легче дышать.
Вдруг Даник притянул Сашу за руку.
— Вон!.. Видишь? На пригорке, где три дуба… Видишь?
Блеск росы слепил глаза, и Саша не сразу разглядела фигуру человека, медленно идущего к реке.
Кажется, до этой минуты она еще не чувствовала во всей полноте, что Петя так близко. И сомнение, возникшее недавно, все еще жило где-то в глубине души. А увидела далекую фигуру — и мгновенно, всем существом ощутила: он, Петя, здесь, наяву, а не во сне, живой, здоровый. Они с Даником побежали еще шибче. Не разуваясь, перешли вброд протоку, пробирались сквозь колючие мокрые кусты, обдирая лицо и руки. Когда Саша отставала, Даник торопил ее:
— Скорее, Сашок! Скорее. Если его ждут на берегу с лодкой… они не станут мешкать… Ищи их тогда в заречных болотах, что ветра в поле!
Петин след! Только бы захватить его на этом берегу! Может, снова окликнуть? Но река — вот она, уже блестит широким плесом в лучах утреннего солнца.
Одиноко склонился столб сигнального фонаря. Нет бакенщиков, не загораются по вечерам огни, не вздымают волн пароходы. Год назад замерла тут жизнь. Только река по-прежнему несет свои воды, и ничто не может остановить ее вечного бега.
Саша и Даник добежали до песчаного берега, куда вел след. И вдруг Саша точно споткнулась, схватилась руками за пустоту и так застыла, обессиленная, побледневшая.
Внизу, у воды, на отмытом черном дубовом кряже сидел Алексей Софронович и степенно, не торопясь, мурлыча что-то под нос, разматывал удочки.
Когда первое разочарование миновало, брат и сестра поглядели друг на друга, как бы спрашивая: что делать? Спрятаться, незаметно повернуть назад или подойти к дядьке Алексею? Как объяснить свое появление здесь?
— Надо рассказать всю правду. Старик должен знать все, — прошептал Даник.
Саша молча согласилась. Даник кашлянул. Алексей Софронович, как говорится, и ухом не повел, он следовал правилу: служителю божию не страшно ничто земное, никакая неожиданность не может его испугать, смутить, вывести из душевного равновесия. Он закинул удочку, воткнул удилище в глинистый грунт и только тогда не спеша обернулся, чтоб поглядеть, кто это кашлянул за его спиной. Но когда увидел Даника и Сашу — куда девалось его спокойствие! Уронил банку с червями, полез по глинистому склону им навстречу.
— Что случилось, дети? Почему вы здесь? Боже мой! — и схватился рукой за сердце. — Несчастье?
Даник понял, о чем подумал старик, и поспешил его успокоить:
— Нет, дядька Алексей, ничего страшного не случилось. На рассвете приходил Петро. Настоящий. Сашин муж. Увидел во дворе Владимира Ивановича, ударил его по лицу и убежал в лес… Мы его ищем. Следы вели на луг. С Халимоновой горы мы увидели вас и подумали, что это он за реку отходит…
Кузнец опустился на влажную траву, свесил ноги с обрыва, утер рукавом холщовой рубахи вспотевшую лысину.
— Напугали вы меня. Садитесь отдохните. У вас такой вид…
Они присели рядом.
Алексей Софронович взял Сашу за руку.
— Вся дрожишь, отроковица. Они что, знали друг друга?
— Встречались раза два.
— Не сильна, значит, вера его в тебя, у Петра твоего. Молод. Но ничего, есть любовь — будет вера. Все в свое время! А ты, Александра, радуйся, что жив он, твой благоверный. И коли так пришел, то не только жив, но и духом крепок и сердцем чист… Мало тебе этой радости? Не пожелай сразу многого!..
Река расплылась в безбрежном море, два длинных и узких солнца заколыхались в воде, и белая тучка странно закачалась, сместилась — весь мир преломили горячие слезы. Наполнили, затуманили глаза и застыли — не брызнули, не покатились по щекам. Но легче стало на сердце! Сквозь слезы Саша посмотрела на дядьку Алексея, доброго, умного, рассудительного, и виновато улыбнулась. Он ласково погладил ее шершавую от жестких мозолей руку. Саша подумала: «Правда. Я год не знала, где Петя, что с ним. А теперь известно, что он жив, здесь, с нами… Разве мало этой радости?..» Она только сейчас ощутила тепло солнечных лучей, увидела, как на глади реки ныряет пробковый поплавок.
— А-а, клюет! — совсем по-детски обрадовался Старик и на спине съехал с обрыва к воде, схватил удилище. Сверкнул на солнце трепещущий кусочек серебра.
Поблуждав еще немного по лесу и лугу, Даник и Саша, усталые, вернулись домой. На огороде их встретила Поля. Лялькевич все ей рассказал. По Сашиному виду Поля не поняла, нашли они Петра или не нашли. Спросила взглядом — так разговаривать приучила подпольная жизнь:
«Видели?»
«Нет», — склонила голову Саша.
Поля тяжко вздохнула и печально подперла щеку рукой. Она переживала все это по-своему. Вовсе не зная Петра, она ни умом, ни сердцем не ощущала в нем близкого человека и порой сомневалась в серьезности Сашиного брака. А Лялькевич за то время, что жил у них, стал и вправду как родной. Поля полюбила его. Проницательная и приметливая, как все умные женщины, она не могла не увидеть, что он любит Сашу. От всей души желая сестре счастья, она хотела, чтобы они стали мужем и женой… И вдруг Петро стал реальностью. Он шел к ним, как в родной дом. Сердцем почуял соперника. Поля понимала его и не осуждала, что он так поступил, только очень жалела. Теперь она поверила в их любовь — Петра и Саши, в их брак. И ей, женщине богобоязненной, стало стыдно за грешные свои мысли: как сводница какая-нибудь, хотела отдать сестру замуж при живом муже, а он, бедняга, неведомо где теперь и неведомо что думает об их семье.