Вот и здание школы: низкое, длинное. Над крышей в звездное небо вздымаются черные пики тополей.
Петро прислушался. Во дворе тихо. И в школе музыка умолкла.
«Не расходятся ли?» — подумал он с тревогой. С пистолетом в левой руке и гранатой в правой он стремительно пробежал последние метры до школы и прижался к теплой бревенчатой стене, от которой пахло нагретой смолой.
Нет, они не расходятся. Они хохочут.
«Пускай посмеются еще минутку. Многим из них больше не придется смеяться на этом свете».
Не отрываясь от стены, он осторожно продвинулся до угла.
Широкая полоса света падала на дорожку, посыпанную желтым песком, на аккуратно подстриженный куст сирени и калитку… Петро увидел все это мгновенно, отметил, что над калиткой нет колючей проволоки. Обратил внимание на тополя, листва выглядит в ярком свете не зеленой, а серебристо-алюминиевой, как рыбья чешуя.
Обойдя крыльцо, Петро очутился возле открытого окна, заглянул в комнату. Они сидели за столом: шесть офицеров и две девушки. Одна заливалась пьяным смехом, другая говорила своему соседу, грозя пальцем:
— Я вас накажу, Отто! Сколько раз повторяла: по-русски надо говорить не девки, а девушки… Вам непростительно! Вы не Густав, который не бе́, ни ме́, ни кукареку…
Петра передернуло от этих слов. «Шкуры продажные!»
— Волен вир дойч шпрэхен. Цум тойфель русиш![9]
— Либэ мэдхен, — закричал другой офицер, подымаясь, — тринкен вир фюр либэ![10]
— Это ты, Генрих? — услышал Петро сзади тихий голос.
Он не вздрогнул, не бросился бежать. Спокойно вырвал чеку, швырнул гранату в комнату, на стол и отскочил в тень под тополя.
От взрыва погас свет. Петро метнулся к калитке, сильно толкнул, она с треском отворилась. Выскочил на улицу и побежал в поле. Но через несколько шагов споткнулся.
«Неужто от усталости?»
Вскочил и снова споткнулся, будто неведомая сила толкнула в спину. Почувствовал внутри что-то горячее.
«Ранен? Чем? Когда?»
Очевидно, выстрел часового прозвучал одновременно со взрывом, потому Петро и не услышал его. Почему-то пришла мысль, что спасение не в поле, куда он бежит, а там, за Днепром. Собрав последние силы, он бросился в больничный двор. На миг возникло ощущение необычайной легкости. Казалось, что он не бежит, а летит, и может вот так, прыгнув с обрыва, перелететь через Днепр. Скорее бы только обрыв! Скорей!
Но та сила, что раньше толкала его, стала вдруг тянуть назад, как бы стремясь повалить на спину. Он обернулся с намерением ударить невидимого врага пистолетом, выстрелить ему в лицо. Но перед глазами взмыло красно-зелено-желтое пламя, казалось, северное сияние сорвалось с недосягаемой высоты и падает прямо на него. Он отшатнулся, закрыл руками лицо.
К рассвету Лялькевич добрался до лагеря. На опушке его остановили дозорные. Когда он, устало ковыляя, стал уже тревожиться: «Неужто спят? А может быть, снялись?», с молодого дуба посыпались крупные капли росы и чуть не на голову ему свалился человек. Приставив ствол винтовки к груди, сказал:
— Минуточку, господин уважаемый, есть разговор.
Хлопец был незнакомый.
«Пополняется отряд», — с удовлетворением подумал Лялькевич.
В глазах партизана в предвкушении интересной беседы с «вражеским агентом» прыгали задорные чертики.
— В такой ранний час добрые люди спят, уважаемый…
Лялькевич улыбнулся. Дозорный нахмурился, собираясь, вероятно, проявить всю свою суровость. Но ему помешали.
— Опусти винтовку! Свой, — приказал кто-то.
Лялькевич обернулся и увидел одного из тех, кто пришел в лес вместе с ним в самом начале войны.
— Доброго утра, товарищ комиссар!
— Здорово, Корней Петрович! — Владимир Иванович, обрадовавшись, жал партизану руку. — Дед дома?
— Дома.
Молодой дозорный сошел с тропки, встал возле дуба и приставил винтовку к ноге. Он не знал этого хромого человека. Но если тот идет к самому Деду и «старики» называют его комиссаром, — значит, это не первый встречный.
— Из города, — сказал Корней, кивнув на новичка.
«Наше пополнение», — подумал Лялькевич и оглянулся, чтобы запомнить лицо человека, оказавшегося здесь благодаря работе, которую вел он со своими помощниками.
Ему хотелось прийти в отряд незаметно, никого не будить. Примоститься где-нибудь на возу или в пустом шалаше и отдохнуть — очень уж ныла натруженная в неблизкой дороге нога. Но и в такую рань в лагере не спали. Только что вернулась из ночного похода группа разведчиков. Эти «партизанские гвардейцы» не только его бывшие подначальные, но и друзья. Увидели — от них не укроешься, — загорланили на весь лес.
— Комиссар!
— Володя!
— Владимир Иванович!
Протянулось сразу несколько рук. Тискали, хлопали по плечам.
— В гости или совсем?
— Тише вы! Разбудите людей!
— Людей? Какие это люди? Сони! Довольно им пухнуть! Рады, что нет комаров…
— Их и пушкой не разбудишь!
— Слушай! Плюнь ты на свою культяпку! Давай обратно в отряд! Мы тебе тачанку организуем! С пулеметом!
— Он там к такой молодице прилип!..
— Ого! Молодица — фельдшерица!..
— Женился?
— Откормила она тебя… Скоро пузо отрастет.
Как и где он лечился после ранения, почему задержался — о том было известно немногим в отряде. Но эти черти разведчики все пронюхают. И, главное, могут истолковать по-своему. Лялькевича беспокоили их реплики и шутки.
— Ну и мастера же вы языком трепать! Вам бы не в разведке служить, а выступать на эстраде, — сказал он как бы шутя, но с укором: не болтайте, мол, лишнего!
— О комиссар! Ты забыл, что такое разведчик. Это же всегда актер!..
— Владимир Иванович сам отличный актер!
В центре лагеря, словно из-под земли, поднялась голова Черномора — этакая бородища, только шлема не хватает. Казалось, дунет сейчас — и взовьется вихрь. Но голова крикнула обыкновенным человеческим голосом:
— Дажора! Что у тебя там за базар?
— Дед!
— Не спится ему!
— Такой шум мертвого поднимет.
Разведчики по одиночке растаяли. Только командир их, Генка Дажора, высокий, худощавый, с волосами, как лен, и девичьим лицом, остался с Лялькевичем.
Дед — командир отряда Макар Пилипенко — увидел Лялькевича и сразу же вскочил с земли. Босой, в армейских галифе и майке, он шел навстречу Лялькевичу, широко раскинув руки. Обнял, защекотал ухо и шею бородой:
— Володя, друг! — и встревоженным шепотом спросил: — Что случилось?
— Ну и помело же ты отрастил! — шуткой ответил Лялькевич.
Пилипенко потащил его в землянку. Бородатый командир, которого звали «Дедом» партизаны, окрестное население и даже немцы, был совсем молодым человеком — ровесником Лялькевича. Они много лет знали друг друга — Пилипенко работал пропагандистом райкома партии. Подружились они в истребительном отряде, когда ловили немецких парашютистов. Командиром отряда в то время был начальник милиции, они оба — его заместителями. Когда при приближении немцев райком отдал приказ создать из лучших людей ядро партизанского отряда, Лялькевич и Пилипенко возглавили его; с десятком надежных хлопцев, коммунистов и комсомольцев они перебрались с правого берега Днепра в лесное междуречье. Через каких-нибудь два месяца их отряд стал самым крупным в районе. Они с самого начала держали связь со своим секретарем райкома, а позднее связались с Гомельским подпольным горкомом и отрядами, действовавшими в южных лесах Гомельщины.
Казалось бы, по логике вещей, математику Лялькевичу надлежало бы стать командиром, а пропагандисту Пилипенко — комиссаром. Но вышло наоборот. С первых же дней всем стало ясно, что Макар рожден быть командиром.
Хорошая была у них дружба, настоящая, такая, что связывает на всю жизнь. Пилипенко очень обрадовался, увидав друга, но в то же время и встревожился: Лялькевич в отряд приходил редко.
— Макар, ты снялся в своей бороде? Это же, знаешь, показать когда-нибудь! Вот был дед… в двадцать шесть лет! У другого и в сто такой не будет…
— Ты моей бороды не трожь. Немцы за нее десять тысяч дают.
Не сомневаясь, что Лялькевича в отряд привели исключительные обстоятельства, командир закрыл двери, чтоб тот скорее приступил к делу.
Сквозь единственное маленькое оконце цедился скупой утренний свет.
— Зачем закрыл? Дышать нечем. — Лялькевич толкнул рукой тяжелую, как в склепе, дверь.
— Привык ты к простору. Не тяни кота за хвост. Не люблю… В самом деле ничего не случилось или ты прикидываешься?
— Ей-богу, ничего особенного… для всех нас. Разве что для судьбы двух или трех человек…
Лялькевич с интересом оглядел землянку. Вот где Пилипенко проявил себя как пропагандист, организатор районного музея! В землянке выставка народного творчества. От потолка до пола она увешана домоткаными коврами, дорожками, покрывалами, полотенцами, скатертями с белорусским и украинским орнаментом. Даже наволочки на подушках вышитые, как у богатых невест.
— Это откуда же?
— Немецкую почту взяли. Посылочки завоеватели отправляли с этим добром. Экзотика!
Проснулся комиссар отряда — Копытков, заменивший Лялькевича, когда того ранили.
Комиссар — человек солидный, лет на пятнадцать старше командира, с заметной сединой на висках, с широкоскулым выразительным лицом. Он — старый армеец, имеет немалое звание — батальонный комиссар. Окруженец. К отряду присоединился осенью с группой бойцов. Умный, образованный, но очень самоуверенный и самолюбивый. Узнав, что отрядом командует человек, три года назад вернувшийся из армии и всего с двумя треугольничками в петлицах, Копытков через неделю потребовал, чтобы командование было передано ему. Тогда Лялькевич с ним крепко поругался. Пришлось вмешаться подпольному райкому и деликатно побеседовать с батальонным комиссаром.
— А-а, Лялькевич! Здорово! — протирая глаза, протянул Копытков.