У Саши екнуло сердце.
Немцы что-то злобно говорили про партизан, глядели волком, вырвали из рук узелок и держали его с опаской — не мина ли? Один больно толкнул автоматом в плечо. Наконец посадили в лодку и под конвоем повезли в местечко.
В лодке Саша с облегчением вздохнула: плыли туда, где многие ее знают. Вспомнила то время, когда приходила сюда с Петей, и даже залюбовалась знакомой днепровской ширью, забыла про страх. Только когда увидела, что лодка пристает у больницы, сердце ее снова забилось.
Поднялись по узкой тропинке на кручу, и первое, что бросилось в глаза — свежее пожарище на том месте, где стояла школа. Сиротливо и страшно, как привидения, возвышались белые печи и обгоревшие черные тополя. А больница цела, все три дома.
Сашу повели в главный корпус, где она лежала, когда родила Ленку.
— Партизан! — сказал один из конвойных часовому у больницы.
— О-о! — удивился тот и направил на нее автомат.
И вдруг Саша увидела Марию Сергеевну. Она вышла из амбулатории в белом халате, в косынке с красным крестом. Такая же, как год назад, разве что немного постарела. Саша крикнула:
— Мария Сергеевна!
Та глянула и сразу узнала:
— Саша! Друг мой!
Устремилась к ней, но часовой остановил движением автомата.
— Мария Сергеевна! Я шла к вам, к Ане, навестить, а они задержали… Налетели на том берегу, как бог знает на кого… Скажите им.
На крыльцо вышел молодой красивый офицер.
— Вас ист хир?[11]
Конвойные вытянулись и стали докладывать. Офицер отрывисто и сердито что-то спросил. Конвойные растерялись и начали оправдываться, перебивая друг друга. Офицер прикрикнул на них. Тогда к нему обратилась Мария Сергеевна:
— Герр обер-лейтенант! — и заговорила по-немецки быстро и горячо.
Он слушал молча, почтительно склонив голову. Саша понимала, о чем она говорит, по выражению ее лица, по жестам. Да и немецкие слова, которые она учила в школе и которые часто слышала за время оккупации, в устах Марии Сергеевны были куда понятнее, чем у немцев.
Офицер показал на ее узелок. Солдат положил его на скамью. Развязал.
Обер-лейтенант спустился с крыльца, достал из кармана брюк маленький блестящий ножичек, взял хлеб и стал отрезать от него тонкие ломтики. Один за другим они падали на песок дорожки.
Саше стало больно и обидно за пренебрежение к хлебу, который они добывали потом и кровью. Видно, Мария Сергеевна прочитала это на ее лице, потому что сказала офицеру:
— Герр фон Штумме, по русскому обычаю хлеб нельзя бросать на землю.
Он удивленно посмотрел на нее, смешно вытаращил свои и без того большие, по-детски светлые глаза. Врач развела руками.
— Народный обычай, его надо уважать.
Офицер приказал солдату поднять хлеб. Тот собрал ломтики, небрежно обтер о рукав мундира и положил на платок, бросив злобный взгляд на Сашу. Обер-лейтенант осторожно разрезал каждое яблоко, но уже не кинул дольки на землю, а положил обратно. Потом пальцем поковырялся в соли.
Саше стало смешно от этих педантичных поисков неведомо чего.
Офицер повернулся к ней и сказал что-то по-немецки. Мария Сергеевна перевела:
— Господин офицер требует съесть щепотку соли.
Саша съела. Тогда он потребовал:
— Документ!
Саша достала из внутреннего кармана старого Даникова пиджака паспорт и удостоверение. Он внимательно прочитал, передал солдату, а сам подошел и стал обыскивать ее: ощупал карманы пиджака, бесстыдно провел ладонями по бедрам, бокам, наконец по груди.
Сашу передернуло от отвращения, она слегка оттолкнула его руку. Он испуганно отшатнулся и еще больше вылупил глаза. Протянул удивленно:
— О-о!
— Герр фон Штумме, вы же культурный человек… Как можно! — с укором сказала Мария Сергеевна.
И Саша увидела, как немец покраснел. Впервые она наблюдала захватчика, устыдившегося своих поступков. Значит, живы еще в нем человеческие чувства. Но чтобы не выдать их, эти чувства, он надулся и строго спросил:
— Куда вы шел?
— Шла в Заполье… Я там работала фельдшером. Вот Мария Сергеевна знает. Там у хозяйки, у Ганны Целеш, остались кое-какие вещи. И теперь, когда обносилась, — Саша потрясла полу пиджака, тронула юбку, — я хотела их забрать.
Она сказала правду, которая подтвердилась бы любой проверкой.
Потом снова говорила по-немецки Мария Сергеевна. Офицер забрал у солдата документы и, словно нехотя, жалея об этом, отдал их Саше.
— Карош, — перебил он Марию Сергеевну по-русски. — Я буду поверить вам, фрау Мария. Абер бенахрихтиге, ист[12] она партизан — их буду стреляйт вас, фрау Мария.
— О, в таком случае я проживу сто лет.
Он не улыбнулся на шутку врача. Еще раз оглядел Сашу, задержав взгляд на ее босых, исцарапанных стерней, но все равно красивых ногах, и сказал по-немецки:
— Можете идти.
Саша была всегда сдержанной в проявлении своих чувств, не любила нежностей, поцелуев, как иные женщины. Но тут не выдержала. Когда отошли на несколько шагов, она обняла Марию Сергеевну, поцеловала в щеку.
— Спасибо вам.
— За что, мой друг? А вообще твое счастье, что я вовремя вышла. От них теперь всего можно ждать. Два дня назад партизаны бросили в окно школы гранату. Там у них попойка была… Погибло пять офицеров. У них там, говорят, стояли бутыли со спиртом. Спирт загорелся… Некоторые из них, видно раненые, страшно кричали. И никто не пытался спасти их. Школа вспыхнула как порох. Этому, — кивнула Мария Сергеевна на офицера, который все еще стоял и смотрел им вслед, — повезло, он опьянел раньше других, вышел в сад и уснул на скамейке. Теперь говорит, что его добрая мать молилась о нем в тот вечер. Он одним хорош — не чинит репрессий. Боится. Мести боится. Ты видела, как он проверял твой узелок? До него был зверь. Гюнтер. Он сгорел… Тот любил выставлять на вид свою смелость: ничего, мол, нам не страшно. А этот очень осторожен. Запретил съезжаться на рынок… Наставил часовых… Никого из города не выпускает. Требует, чтобы я перебралась со своими больными в бывшую МТС. А там все разбито, разрушено. Ни одного целого дома. Едва упросила, чтоб повременил неделю, пока там сделают кое-какой ремонт. А больных видишь сколько? Заняла амбулаторию, дом, сарай. И одна со старыми жалостливыми бабками, которые по очереди заменяют санитарок. Девчата мои разбежались. Невозможно им тут с солдатами… Нинку помнишь? Сестрой работала. Беленькая такая. Опустилась девка. Спуталась с офицерами… И… сгорела вместе с ними. Две там таких… понесли наказание за свои грехи, как говорят мои бабки. Суровое наказание…
Они подошли к обрыву у домика, где жила Мария Сергеевна, остановились. Врач задумчиво поглядела вниз, на спокойную и величественную гладь Днепра, а Саша — на заречный лес, вспомнила дочку. Заболело сердце по ребенку. Мария Сергеевна как будто отгадала ее мысли.
— Ну, мою жизнь ты видишь… А ты… ты как, мой друг, жила? Как дочка?
— Ничего. Растет. Бегает уже, — лицо Саши засветилось. — Мне кажется, я не пережила бы всего этого без нее, и в доме, верно, никто и не улыбнулся бы, если б не Ленка. А так и сестра, и брат, и… — она прикусила язык, — я сама… Поглядишь на ее шалости, засмеешься — и легче на душе становится. Она такая забавная. Говорить начинает…
Мария Сергеевна тяжело вздохнула.
Саша поняла, что она думает о сыне, и осторожно спросила:
— От Сени больше вестей не было?
— Нет, Саша, ничего. Как-то зимой мне вдруг показалось, что он погиб. Боже мой, что я пережила! А потом все это прошло. Я снова поверила, что он жив. Я верю… Материнское сердце, оно чует.
«А я наверное знаю, что Петя жив. Петя здесь». Саше очень хотелось сказать это, но нельзя. Потому что тогда надо многое объяснять, и о Лялькевиче тоже. А это тайна организации, хранить которую она поклялась и не имеет права выдавать даже под страхом смерти. Она, конечно, уверена, что Мария Сергеевна честный советский человек. Но все-таки она так близка к немцам. Почему она не эвакуировалась? Говорила, что уйдет с последним красноармейцем.
— Мария Сергеевна, а почему вы не эвакуировались?
— Не могла!.. У меня на руках были дети… раненые дети. Бомба упала вон там, на берегу, и многих ранило… Я не могла их бросить и вынуждена была остаться.
— А я… я заболела. Тогда, когда мы ушли от вас с Аней.
— Я знаю. Аня рассказывала. Отошла? А я боялась, как бы ты не нажила эпилепсии. Собиралась сходить к тебе. Но помешала эта беда с детьми, а потом пришли они…
Саша почувствовала, что женщина эта — близкий человек, друг. «Если б я имела право открыть ей, что знаю о Пете… Может, она помогла бы разыскать его».
Хотелось сказать ей какие-то особенные слова, доверить самую заветную тайну. Но слова такие нелегко найти. А тайна — не только ее. Саша взяла руку Марии Сергеевны и с благодарностью сжала холодные пальцы.
— Спасибо тебе, мой друг. За встречу. Мне очень приятно тебя видеть. Может быть, Сеня где-нибудь вместе с Петей… Вспоминают нас… Они же такие друзья!
После этих слов Саше еще больше захотелось рассказать про Петю — как-нибудь так, чтоб не упоминать о Лялькевиче. Она ничего не могла придумать, да и что-то удерживало ее. Не близость ли немцев? В такие времена земля под ногами и деревья имеют уши.
«Схожу к Ане, может быть, разузнаю побольше и тогда на обратном пути расскажу Марии Сергеевне. Придумаю что-нибудь. Скажу, что Петя заходил к Ане».
Сердце рвалось скорее туда, в знакомую деревню, в знакомую хату. Может быть, там, где родилось их счастье, там оно и вернется? Но было неловко так скоро уйти от этой доброй женщины, что выручила ее из беды и встретила как дочь.
Саша попросила показать больницу, потому что знала — Марии Сергеевне это будет приятно.
— Не на что глядеть, мой друг! Белье изорвалось, медикаментов нет. По три раза стираем одни и те же бинты. Больных кормим чем бог пошлет…