ими неизвестными: случайно попал партизан в деревню или нет? С какой целью приходил? К кому?
И вдруг — такое известие… Можно было не сомневаться, что тот, что заходил на рассвете к Трояновым, и тот, что неожиданно оказался в Лизаветиной хате, — один и тот же человек. Однако что ему было нужно у Трояновых? Почему за ним бежала жена хромого?
Сделать какие-нибудь логические выводы Гусев своими проспиртованными мозгами был не в состоянии. Но еще больше насторожился, когда узнал, что Шапетович «пошел в Буду ремонтировать церковь». Приказал своим подчиненным не спускать с хаты Трояновых глаз. Хорошие они, работящие, тихие, но «в тихом омуте черти водятся».
В тот день, когда Саша пошла за Днепр, Гусев отправился к начальнику районной полиции. В разговоре, как бы между прочим, он высказал свои подозрения насчет Шапетовича. Хотел похвастать: вот, мол, какой я бдительный и прозорливый. А Милецкого будто пчела укусила: он подпрыгнул на стуле, вскочил и чуть не кинулся на Гусева с кулаками.
— На протезе?! Идиот! Дубина! У тебя под носом руководитель городского большевистского подполья. А ты с ним самогонку пьешь. У тебя, у тебя, голова дубовая, их гнездо! И пожар склада, и подрыв грузовиков, и пароход, и листовки — все их работа… А я на тебя надеялся, ставил в пример… Сейчас же лети туда! Выскользнет у тебя из рук — расстреляю, повешу!.. Чего хлопаешь глазами? — понизил тон начальник и объяснил: — Вчера нас вызвал начальник гестапо Цинздорф. Один из арестованных, когда ему как следует всыпали, признался. Весной на заседание их группы приезжал откуда-то из деревни человек на деревянном протезе… Фамилии он не знает. Уразумел, дуб? Взять всю семью! Управишься? Подмога не нужна?
— Мотоцикл! Дайте мотоцикл, — прохрипел Гусев. Он побоялся признаться, что Шапетович уже, видно, ускользнул.
«Церковь ремонтирует!.. Ну, ничего… Будет в наших руках жена, ребенок — вернется… Ах, какой я дурак! Однако же и хитро работают, ой, хитро…»
— Бери мотоцикл! Я позвоню Цинздорфу, и мы, может быть, приедем туда на машине. Но знай, Гусев… Три шкуры спущу, ежели что…
Когда они вышли из кабинета, пышногрудая блондинка, работавшая в полиции машинисткой и переводчицей, которую начальники постов ненавидели за то, что она брезговала ими, а проводила вечера с офицерами гестапо и жандармерии, хлопнула по щеке молодого полицая, Кольку Трапаша. Он был известен во всех гарнизонах как самый веселый трепач, враль и бабник.
Начальник полиции оглядел девушку с подозрительностью ревнивого мужа.
— Липнет как смола, — бросила она, оправляя блузку.
Милецкий загремел на весь дом:
— Ты, барбос, кобель блудливый! Тебе бы только за юбками бегать!.. Машина готова? Я тебя, подлеца, на пост загоню, поближе к партизанам, они из тебя дурь повыбьют. Ишь морду наел!
У самого начальника морда была в три раза толще, но он всегда попрекал своих подначальных, что они разъелись, ничего не делают, все лодыри и трусы.
Коля молчал, вытягивался в струнку и виновато мигал. Благодаря этой покорности он удержался в должности шофера дольше, чем его предшественники.
— Повезешь Гусева. Доставишь — и назад!
Через три минуты они были за городом.
— Скорей, скорей! — в нетерпении подгонял Гусев мотоциклиста.
— Куда ты торопишься? На свадьбу, что ли?
— На похороны.
— На свои?
— Твоей бабушки, заноза.
— Моя живая. Замуж собирается. Могу тебя сосватать.
Колька повернулся к коляске, оскалил зубы. Мотоцикл повело вбок.
— На дорогу смотри, а то в канаве будем.
— Боишься? Не все одно тебе, когда помирать?
— А тебе все одно?
— Мне? Чем раньше, тем лучше.
— Брехун ты несусветный.
— Что?
— Брехун, говорю, ты.
— Спасибо. Но культурные люди говорят — фантазер. Сама Эльза…
— Б… твоя Эльза.
— Можно ей это передать?
— Ну, ты болтать болтай, однако не советую забывать, что жить тебе с нами, а не с Эльзой. Завтра и вправду можешь оказаться в гарнизоне. — Гусев знал, что накликать на себя гнев секретарши начальника страшнее, чем гнев самого Милецкого. Этой падали довольно сказать гестаповцам слово — и завтра от тебя останется мокрое место. Странно, что один только Трапаш, кажется, не боится ее — лезет целоваться.
Колька, улыбнувшись, успокоил Гусева:
— Не бойся. Я своих не выдаю.
Гусев заискивающе попросил:
— Послушай, ты меня потом в Буду подкинешь?
— Начальник съест. Слышал, что приказал?
— Если мы эту пташку сцапаем, слова не скажет.
— Какую пташку?
— Есть тут один тип. Тихим прикидывался. Бочки делал. Инвалид.
— Кто это? Я же из Хуторянки, всех знаю.
— Зять Трояновых.
— Хромой?
— Ага.
— А что он делает в Буде?
— Церковь ремонтирует. К богу подлизывается.
Гусев приказал подъехать прямо к дому Трояновых.
Во дворе Даник играл с маленькой Ленкой.
Вокруг было пусто и тихо, как бывает в деревне в августовский день, когда все в поле, на гумнах.
— Где твой зять? — спросил Гусев у Даника.
— Какой он мой! Церковь пошел ремонтировать в Буду.
— А сестра?
— Какая?
— Женка его. Какая! — полицай матюкнулся.
— А что вы кричите, господин начальник? Понесла ему харчи.
— Ах, сволочи! Ты меня еще учить! Выродок большевистский! Бери ребенка! Идем со мной!
— Куда?
— Там узнаешь куда.
— А ребенка зачем? — глупо улыбаясь, вдруг спросил Коля. — Жара… Кричать будет. Пить, есть… одно беспокойство, господин начальник…
— Ничего не понимаешь — не суй носа! — прикрикнул на него Гусев и сам потянулся к ребенку. Но вдруг увидел перед глазами пистолет. Икнул от неожиданности. Отскочил.
— Руки вверх! — прошипел Коля. — Так. Выше… Выше ручки, господин начальник…
Гусев поднял руки и, ошеломленный, протянул:
— Ах, сво-о-олочи!
— Еще одно такое слово — и шансы твои остаться в живых уменьшатся наполовину. Так и заруби себе на носу, клоп вонючий! — брезгливо ткнул Коля полицая пистолетом в зубы.
Даник тем временем ловко опорожнил кобуру Гусева.
— Пощупай карманы. Запасного нет? Так. В хлев — шагом марш!
Даже маленькая Ленка застыла от удивления. И еще более удивленная пара глаз следила сквозь щель из соседнего двора.
Начальник гарнизона не шевельнулся, только багровая его морда побледнела.
— Слушай, ты, власть! Мы оставим тебе жизнь. Свяжем, заткнем хайло и тихо уйдем к своим. А пикнешь — выход у нас один, сам понимаешь…
Гусев сгорбился и тяжелым шагом двинулся к хлеву.
— Даник, вожжи!
В хлеву ему связали руки. Потом Коля с усмешкой приказал:
— Открой, душечка, ротик, — и сунул в рот жгут перепрелой вонючей соломы.
Крыша в хлеву была дырявая, и в углу после недавних дождей стояла навозная лужа. Коля ткнул туда рукой:
— Ложись!
Гусев замотал головой, показывая взглядом на сухое место.
— Без панских фокусов! Ложись, где велят хозяева! Тут будет помягче! И прохладно… Ну! Раз… Два…
Начальнику связали ноги.
Хлопцы выскочили из хлева и посмотрели друг на друга.
— Коля! Лети к Старику. Передай ему… — сказал Даник.
— Кто это старик?
— Поп.
— Какой поп?
— Алексей Софронович!
«Полицай» от удивления глаза вытаращил.
— Так и он наш? Вот это здорово!
Микола Трапаш примкнул к подполью в самом начале оккупации, когда еще не служил в полиции. Но тогда он знал только трех человек: Толю Кустаря, Даника, покойного Тишку. Лялькевич и Алексей Софронович решили, что с другими членами организации его знакомить не стоит — хлопец неуравновешенный, и неизвестно было, как он поведет себя в полиции. Перебравшись в район, Коля наладил связь с подпольщиками в городе и помогал им. Кустаря и Даника он информировал об этом довольно скупо, да и вообще старых друзей стал забывать, считал, что маленькая группка деревенских парней немногого стоит. А себя как подпольщика он ставил высоко. Установил связь с армейской разведчицей-радисткой, а потому считал, что у него особое положение в подполье.
И может быть, только сейчас, когда узнал про Шапетовича, про дядьку Алексея, с которым рыбачил в детстве, Коля почувствовал всю глубину, весь размах народного сопротивления захватчикам. Вот оно как разворачивается! И как разнообразны формы борьбы!
Когда Коля уехал, Даник схватил на руки Ленку и бросился искать Полю. Она работала на другом конце деревни. Молотили на открытом току. Издалека было слышно, как отстукивали в четыре цепа, словно старые дедовские часы.
Увидев Даника с девчушкой, Поля сразу поняла: что-то случилось.
— Поля, отлучись на время. Гости.
Она не стала спрашивать, какие гости. Только хозяин недовольно проворчал:
— Кто это надумал в такое время в гости ходить? Ты там, Пелагея, не очень-то задерживайся. Гости гостями, а хлеб сам на стол не приходит.
Даник по дороге рассказал сестре:
— Провал, Поля! Приезжал Гусев за Владимиром Ивановичем. Хотел забрать меня с Ленкой. Мы с Колей связали его, лежит в хлеву… Надо бежать. Сейчас же. Даже не заходя домой…
— Боже мой! — заплакала сестра. — Я так и знала — не миновать нам беды. Что ж мы будем делать? И хата и корова… Они же спалят, заберут…
— Что ты о хате! Я вот ломаю голову, как Сашу предупредить. Чтоб ее не захватили. Да и Владимир Иванович может вернуться. Вот о чем надо думать!
— Надо забежать хоть одежонку какую-нибудь ребенку захватить да еды… Боже ты мой, боже! Куда же мы денемся? Я так и знала, так и знала…
Ленка, увидев, что тетя плачет, стала ладошками вытирать ей слезы, целовать и грозить пальчиком Данику: зачем обидел тетю?
— Мама бу-бу…
Это еще больше разжалобило Полю.
Даник не пустил сестру в хату. Знал: слишком долго будет там копаться и наберет столько, что не унести. Он заставил ее посидеть с Ленкой в кукурузе, а сам побежал домой.
— Я сам возьму что надо.
— Молока бутылку налей. Сашино пальто не забудь… Сколько ты один-то возьмешь?!