Саша на миг замерла на пороге маленькой комнатки, скованная страхом — жив ли? Потом бросилась, упала на колени.
— Петя, родной мой! Петенька! Я так тебя ждала.
Он лежал неподвижный, с закрытыми глазами, с забинтованной головой, с марлевой наклейкой на лице. Только слышалось дыхание — прерывистое, тяжелое. Значит, жив. И рука, на которой знакома каждая складочка, каждая линия, горячая. Вот шрам на мизинце — еще в детстве рассек топором. Саша припала к этой руке. Подняла голову, увидела между бинтов родинку на мочке уха — такую же, как у Ленки, и невольно сквозь слезы улыбнулась, поцеловала ухо. Почувствовала запах его волос. Они пахнут так же, как и два года назад, родным и близким.
— Петя, соколик мой… Открой глаза… Взгляни… Это я… Глупенький ты мой! Как ты мог подумать? Разве я променяю тебя на другого?
Он молчал, и все вокруг молчало. Только внизу за окном плескалась река. Играли солнечные зайчики на белом потолке. И было тихо-тихо. Показалось — они одни во всем мире. Опять вдвоем над ширью Днепра. И никого им больше не нужно. Петя уснул усталый, потому что шел к ней издалека, спешил. Сейчас он проснется и прижмет ее голову к своей груди… Вернется счастье и станет хорошо-хорошо.
Но вдруг чья-то чужая рука схватила ее за ворот и грубо подняла с пола.
Саша опомнилась. Перед ней стояла Мария Сергеевна. Саша увидела ее лицо и ужаснулась. Сколько гнева в глазах, в лице этой доброй, ласковой, с мягкими движениями женщины! На побледневшем лбу выступили капли пота, нижняя губа посинела и дрожит. Что с ней? Почему она такая? Еще несколько минут назад она приветливо встретила Сашу, обрадовалась ей. Завела ее в приемный покой, а сама пошла к больным. Саша, ничего ей не сказав, побежала в домик, чтобы убедиться в том, что рассказала Аня.
— Это… — хотела она объяснить.
Но Мария Сергеевна резко и грубо закрыла ей рот рукой. А потом взяла под локоть и притворно-ласково сказала:
— У тебя закружилась голова? Идем погуляем, мой друг.
И так — под руку — вывела во двор. Повела мимо главного корпуса. По дороге поздоровалась с немецким часовым.
— Гутен морген, Герман.
— Гутен морген, фрау.
— Хорошие парни — солдаты. Они мне помогают.
Саша посмотрела на нее с презрением и хотела вырвать руку. Но Мария Сергеевна крепко держала ее. Они минуту молча постояли возле сарая и двинулись дальше — в поле. Как будто вышли погулять над Днепром.
Когда отошли на добрую сотню метров, Мария Сергеевна достала из кармана халата платок, вытерла лоб, губы и не сказала, а простонала:
— О боже мой! Какие вы глупые, молодые!
— Мария Сергеевна! — схватила ее за руку Саша. — Это Петя! Мой Петя…
— А ты спокойней, — отняла руку та. — Я знаю.
— Знаете? — почему-то не удивилась, а испугалась Саша. — И раньше знали?
— Нет. Стала догадываться. Вчера, когда он начал бредить… Он звал тебя и… Сеню… Моего Сеню. Тогда я нашла фотографию, где они сняты вместе…
— Мария Сергеевна! Он будет жить?
— Я сделала все, что могла в таких условиях. Третий день хожу над бездной и сама не понимаю, как держусь. А ты… ты своей неразумной любовью могла все погубить… Почему ты бросилась туда?
Саша рассказала о том, что услышала от Ани и как она ночью хотела бежать сюда, но Аня не пустила до утра. Лицо у Марии Сергеевны посерело.
— Боже мой, как это разносится! А я была уверена…
— Мария Сергеевна! Как он попал к вам?
Саша вся дрожала. А врач не сразу услышала вопрос — думала о чем-то своем. Потом встрепенулась:
— А? Как попал? — и снова взяла Сашу под руку и повела вдоль самой кручи, подальше от больницы, от стоящего на крыльце немца.
— Я не спала еще — думала о Сене. И вдруг — взрыв. От меня было видно раскрытое окно и как они там пировали… Они частенько этим занимались, и мне тошно было смотреть на них. Будто нарочно открыли окно, точно дразнили партизан… Я всегда думала, что партизаны доберутся-таки до них. Свет погас сразу же после взрыва. Но тут же вспыхнул пожар. Я не вышла, хотя боялась за больных. Я хорошо знаю, что в таких случаях лучше сидеть дома. Начинается стрельба, поиски… Странно, что они не сразу начали стрелять. Так их ошеломило… И вдруг я увидела его… На фоне пожара. Он бежал по больничному двору к обрыву. И вон там… вон, где столб от Сениного турника, свалился… Я не сомневалась, что это он — тот, кто бросил гранату, отомстил… Что мне делать? Как ему помочь? Боже мой! Оставить в беде такого человека? Я знала, что иду на смерть, что вот-вот они начнут обшаривать каждый дом, каждый угол… И в больнице, конечно, в первую очередь. Но я не могла иначе! Я советский врач. Я выбежала и затащила его в дом. Он был без сознания… На счастье, они не кинулись искать сразу. Солдаты остались без офицеров и были заняты пожаром… Школа горела, как куча сухого хвороста. А потом у них там произошел казус… Немцы обстреляли полицаев, которые бежали на пожар через огороды, вон оттуда… Это дало мне время спрятать его. У меня на кухне под полом яма, куда я ссыпаю на зиму картошку. Я сбросила в яму одеяло, подушку и опустила его туда. Откуда взялись у меня силы! Я несла взрослого мужчину, как ребенка! Поиски начали полицейские… А этот фон Штумме, отрезвев, ходил следом ошеломленный и только повторял: «Майн готт!» Я не выдержала, вышла, потому что они шныряли по больнице и могли расправиться с больными… Они схватили меня и повели, чтобы я оказала помощь двум солдатам, которые, тоже пьяные, обгорели. Искали они у меня в доме или нет — не знаю… Но что я испытала, пока перевязывала немцев! При свете пожара увидела, что левый рукав у меня в крови. «Кровь могла оставаться и на полу», — думала я. И представь, — на мое, на твое… уж не знаю, на чье счастье, — все обошлось хорошо. Они никого не нашли… только затоптали его след. Когда все стихло в ту ночь и напуганные больные понемногу успокоились, я вернулась и осмотрела раненого. Пуля попала в спину, пробила правое легкое. Я решила оперировать… Боже мой! Если бы мне до войны рассказали, что врач, пускай гений, пускай сам Пирогов, сделал такую операцию в таких условиях, я рассмеялась бы ему в лицо и назвала лжецом. И мне, верно, никто не поверит… В картофельной яме, под полом, стоя на коленях, при свете обыкновенной лампы, примитивными инструментами, без необходимых медицинских средств… А главное — одна. Пришлось делать «окно» — удалить часть разорванного легкого. А потом оказалось, что пуля прошла в грудную полость и засела в ребре. Пришлось резать второй раз… Хорошо, что никто не помешал… Ничего подобного я никогда не делала. И теперь удивляюсь… Выходит, что человек все осилит, все сможет, если любит, если знает, во имя чего… После операции он на миг пришел в сознание. Я влила ему в рот глоток воды. И он прошептал… Ты знаешь, что он прошептал? «Спасибо, мама…» В тот момент мне показалось, что это Сеня.
Мария Сергеевна с усилием проглотила слюну и закрыла ладонью глаза, будто от солнца, светившего ей прямо в лицо. У Саши глаза были сухие, она слушала молча, только часто и неглубоко дышала да то и дело нетерпеливо оглядывалась на домик, где лежал Петя. Ей казалось, что в эту минуту, когда его оставили одного, он может уйти навсегда. Поэтому она боялась даже глубже вздохнуть, словно ее дыхание могло потушить его жизнь как свечу.
Мария Сергеевна опустилась на пожелтевшую траву, свесила ноги с обрыва. Ее тянуло прилечь. Она не рассказала, что три ночи не смыкала глаз и только днем в приемном покое засыпала на несколько минут.
— Посидим немного.
Саша не села. Она стояла рядом и смотрела на домик.
— Не гляди так! Слышишь? Ты нас выдаешь. Мы отдыхаем. Ах, как мне хочется уснуть! Но я не могу спать. Я стою на часах, и неизвестно, кто и когда меня сменит…
— Я, Мария Сергеевна!.. Я, родная вы моя… Теперь я буду дежурить при нем, — вырвалось, наконец, у Саши. Она даже попыталась обнять доктора.
— Ах нет! Какое там дежурство! Понимаешь, закрою глаза — и вижу его… Не Петю… того, что в яме. У меня начинаются галлюцинации. Нервы. Да, он враг. Но я врач. Я всю жизнь спасала людей от смерти.
Она взглянула на Сашу, увидела, что та не все понимает, и снова стала рассказывать тихим и ровным, казалось, равнодушным голосом:
— Я понимала, что мне его не спасти, если он останется в яме. Раненому нужен воздух и хотя бы нормальные человеческие условия, присмотр… Перенести куда-нибудь в другое место и думать нечего! Что делать? «Помог» фон Штумме… Да… Он приказал очистить больницу. Я едва выпросила у него неделю, чтоб подготовить барак бывшей МТС. Он кричал: «Я не хочу, чтобы мне бросали в окно гранаты!» Но он уверен, что только молитва матери помогла ему остаться в живых. И я сыграла на его набожности. Я перевела больных в сарай, в амбулаторию, а этого полицая к себе в дом. Он и раньше лежал отдельно, в бывшей родильной палате. Когда его привезли, я в ужас пришла от жестокости того, кто с ним расправлялся. Его рубили косой, как саблей… Ни одного живого места, больше тридцати ран… Потом мне рассказали, что это сделал четырнадцатилетний мальчуган: отомстил за мать, которую этот палач расстрелял… Но я врач. Я лечила его, вырвала у смерти… Легко убить врага, стреляющего в тебя. А убить раненого, без сознания… Я не могла, не имела права… Но надо было найти выход, надо было спасти партизана… Настоящего человека… На что я рассчитывала? Ни на что! Мне было уже все равно — один ответ… Я пошла на самое легкое, хотя и самое рискованное. Я поменяла их местами. Того — в подпол, а Петра положила на его место, забинтовав так же голову, руки… Ты видела… Я даже убедила себя, что никто не заметил подмены. Наивная. Может быть, и больные так спешат сегодня выписаться, потому что узнали? — спросила она непонятно кого — Сашу или самое себя.
Потом снизу поглядела на Сашу и быстро встала.
— Что же нам теперь делать, мой друг? — И, не ожидая Сашиного ответа, прошептала: — Осторожность. Только осторожность может спасти нас всех. Но долго так тянуться не может. Надо связаться с партизанами, чтоб они забрали его. Ты должна пойти и разыскать их.