— Мария Сергеевна! — встрепенулась Саша.
Ей стало страшно от мысли, что, едва найдя, она снова покинет Петю, да еще в таком состоянии, когда рядом стоит смерть. Он даже не узнает, что она приходила к нему со своей любовью и верностью, и будет мучиться… Нет, она останется здесь, при нем! Она никуда не уйдет! Не может уйти!
— А чем ты поможешь ему? Своими нежностями? — сурово спросила Мария Сергеевна. — Еще выдашь нас… Нет, тебе нужно идти!
«Надо рассказать ей всю правду про Лялькевича и про Петю. Теперь можно. Это не будет нарушением клятвы, потому что она наш человек, можно считать — член нашей организации», — подумала Саша.
— Мне кажется, кризис миновал… Сперва я боялась, что он в глубоком шоке. А вчера начал бредить… А это хорошо. Звал тебя, Сеню. Тогда у меня и блеснула догадка… Ругал какого-то Лялькевича. Погоди. Неужто Владимира Ивановича? Он тоже где-то в партизанах. Прошлой осенью наведался как-то ночью ко мне, просил медикаментов… Обещал, что будет заходить…
Саша не выдержала.
— Мария Сергеевна, я все расскажу… Простите, что таилась от вас до сих пор.
Та выслушала Сашу молча, не проявляя ни удивления, ни излишнего любопытства, только под конец вздохнула и сказала:
— О боже! Как она напутала, война! А его мать лежала у меня в больнице и каждый день плакала: где Володя? Может быть, и мой Сеня где-нибудь рядом.
— Теперь вы понимаете, что мне надо остаться, надо, чтоб он меня увидел… Это поможет ему…
— Боюсь я за тебя.
— Мария Сергеевна, да я без вас и шагу не сделаю. Клянусь!
Она задумалась.
— Хорошо. Я скажу фон Штумме, что попросила тебя помочь. Будешь стирать белье…
— Все, все буду… Любую работу, только бы…
— Ты знаешь, о чем я сейчас подумала? Мы сделаем ему переливание крови. Одна я не могла. У тебя какая группа?
— Вторая.
— Мы не знаем его группы. Нет сыворотки. Возьмем мою. Я универсальный донор.
Саша не могла найти слов, чтоб выразить благодарность этой женщине, спасшей ее Петю, ее счастье. Теперь у нее появилась уверенность, что Петя будет жить. Она не думала о том, как вырваться отсюда, уйти от опасности, ежеминутно угрожающей всем им. Один неосторожный шаг, одно чье-нибудь слово — и смерть. Нельзя ни на секунду забывать об этом.
Когда они вернулись в больницу, Саша не удержалась: глазами, взглядом попросила Марию Сергеевну разрешить ей зайти к нему. Та укоризненно покачала головой, но пошла вместе с ней.
«Жив!» — хотелось кричать от радости. Саша быстро наклонилась и поцеловала его в горячие, запекшиеся губы. И — будто вдохнула поцелуем силы. Раненый раскрыл глаза, посмотрел на нее и прошептал без удивления и радости:
— Саша…
Так шепчет малое дитя слово «мама», проснувшись на миг и убедившись, что мать сидит рядом.
— Петя!.. Родной мой!..
Мария Сергеевна придержала Сашу за плечо, осторожно отстранила. А раненый вдруг шевельнул забинтованными руками, точно стискивая кулаки, и проговорил злобно:
— Я разбил ему морду… Сеня… Слышишь? Надо было из пистолета… Вот так… Ах, гад какой!..
Пальцы Марии Сергеевны смяли Сашину кофточку. Женщина замерла: может быть, он скажет о сыне еще что-нибудь. Но Петро устало прошептал слова песни:
— Посею лебеду на берегу… Свою…
Саша стирала рваные больничные простыни и думала о том, как она, когда Петя заболел воспалением легких, пришла к нему в больницу и, несмотря на запрещение врача, просидела с ним весь день. А сейчас он в более тяжелом состоянии, и она не может сидеть возле него, потому что никто не должен знать, что он — близкий ей человек. Самый близкий, самый родной. А еще думала о Ленке. Как там дочка? Вернулся ли Владимир Иванович?
Подошли два солдата. Остановились в трех шагах и наблюдали, как она стирает. Саша почувствовала, что у нее холодеет спина. Почему они смотрят так долго и пристально? Что вызвало их любопытство? Наконец один приблизился, обмакнул руку в грязную мыльную пену, провел ею по Сашиному лицу. И оба, довольные глупой шуткой, захохотали.
Саша задрожала. О, как хотелось схватить намыленную простыню и хлопнуть по физиономии! Как она их ненавидела! Она переборола себя, подняла голову, вытерла лицо концом косынки и… даже улыбнулась.
— О, гут, гут, — одобрил второй, постарше.
Когда они отошли, крупные слезы обиды и боли закапали в мыльную пену. На этом дело еще не кончилось. Вскоре солдаты принесли ей кучу грязных тряпок, исподников и жестами приказали, чтоб она постирала. Она стирала и от слез света не видела.
Но все сразу забылось, когда Мария Сергеевна вышла из амбулатории, держа в полотенце горячий стерилизатор, и позвала ее. Что значат все эти оскорбления, если она снова увидит Петю, поможет ему?! Чтобы его спасти, она все выдержит!
У нее дрожали руки, и Марии Сергеевне пришлось ждать, пока она успокоится.
— Соберись с силами. Это нелегко — перелить кровь в наших условиях. У тебя умелые руки, я помню. Я верю твоим рукам. Начнем с малой дозы.
Мария Сергеевна сбросила правый рукав халата и легла на кровать рядом с раненым, рука к руке. Саша крепко перетянула ее руку выше локтя. Доктор стала сжимать пальцы, чтоб наполнить вену кровью, и в то же время руководила операцией:
— Найди его вену. Вот так. Видишь? Успокоилась? Начали. Отпускай жгут.
Действительно, Саша проделала все ловко и умело. Кровь врача влилась в вены раненого.
Побледневшая Мария Сергеевна утерла рукавом халата холодный пот со лба и похвалила «ассистентку»:
— Молодчина!
Вечером переливание повторили.
И Петро пришел в себя. Он открыл глаза, увидел Сашу, удивился:
— Саша? — и мучительно, с болью, припоминая что-то, спросил: — Где я?
Сашины слезы закапали ему на лицо.
— Петя! Глупенький мой! Я тебе все объясню. Поправляйся скорее. И ни о чем дурном не думай…
Мария Сергеевна отстранила ее, чтобы, воспользовавшись минутой, пока он в сознании, сказать главное:
— Ты в больнице, мой друг. Но ты не ты. Понимаешь? Ты полицейский Букатый. Федос Букатый. Понял? Так надо. Рядом — немцы.
Чуть слышным шепотом он спросил:
— Вы мать Сени?
Мария Сергеевна еще ниже склонилась над ним:
— Где Сеня?
— Там, — показал он глазами в пространство, и веки его опустились.
Саше хотелось, чтобы он еще раз заговорил с ней и чтобы в глазах его она увидела не только удивление, но и радость. Но он словно забыл о ней. И ей стало больно. Обе женщины напряженно ждали, что он скажет еще. Но он молчал и не открывал глаз. Кажется, уснул. Мария Сергеевна кивнула Саше, и они на цыпочках вышли из комнаты. В коридоре Саша всхлипнула. Мария Сергеевна молча вытерла ей глаза марлевой косынкой.
— За работу, мой друг!
Назавтра Саша снова стирала, дезинфицировала койки, тумбочки, посуду. На хромой лошади перевозила больничное имущество в барак МТС.
У нее чуть сердце не выскочило, когда она увидела, что обер-лейтенант и Мария Сергеевна пошли в дом, где лежал Петя. Потом доктор рассказала.
Офицер встретил ее и неожиданно проявил внимание.
— О, вы больны, фрау Мария! Вы такая бледная!
Не желая убеждать его, что чувствует себя хорошо, она отважилась сказать правду:
— Да, господин обер-лейтенант. Я плохо себя чувствую. У меня — тяжелобольные, раненые и очень мало медикаментов. К тому же я не только врач, но и донор. Я перелила свою кровь раненому полицейскому.
— О-о! — с почтительным удивлением воскликнул фон Штумме. — Я хочу посмотреть на этого героя!
Бывший начальник, Гюнтер, время от времени проверял больницу. Этот чистюля фон Штумме никогда туда не заглядывал и предлагал даже перевести ее куда-нибудь подальше. Он охотно закрыл бы больницу совсем, но фельдкомендант из каких-то политических соображений не разрешает этого.
Мария Сергеевна перепугалась. А вдруг Петро в бреду скажет что-нибудь лишнее? Или увидит фашиста и в горячке бросится на него? Или тот, в яме, застонет? На счастье, Петро спал, и полицейский не подал голоса. А фон Штумме, почуяв запах крови, поморщился, зажал нос надушенным платочком и поспешно покинул домик. Мария Сергеевна шла следом за ним.
— Если бы господин обер-лейтенант отпустил мне немного глюкозы — я знаю, у вашего медика она есть… Как бы это подкрепило мои силы!
Чтоб отвязаться, он пообещал дать глюкозу. Заодно предупредил, что любит точность: через два дня больница должна быть очищена.
После обеда, когда Саша стирала белье, которое ей подкинули другие солдаты, во дворе больницы появился старик с мокрой сумкой. Она узнала его — это тот сварливый лодочник, что перевозил их в прошлом году. Часовой остановил старика.
— Рыбу принес пану начальнику. За доброту его, что лодку вернули. Мне ж прямо смерть без нее, без лодки. Вот хочу отблагодарить…
Фон Штумме сам вышел на крыльцо. Старик ему поклонился. Саша слышала их разговор. Офицер внимательно осматривал каждую рыбину и говорил:
— Ты ист хитрый русиш альтер ман… Как это? Дед. О, дед… Их знайт, ты помогай партизан. Йя, йя… Я знайт… Мой зольдат будет ловить тебя… Йя… Буду вешать тебя тут, — и он показал на тополь.
— Да чтоб мне, пан-господин, не сойти с этого места, когда я их и видал-то, партизан этих. Вот уж набрехал кто-то на старого человека.
— Вас ист «набрехал»?
— Говорю, наврал кто-то на меня. Какой я партизан! Смех да и только. Мне восемьдесят годов.
Офицер погрозил ему пальцем.
— Ты ошень хитрый… Шляуфукс…[13]
Когда офицер ушел, приказав солдату отнести рыбу на кухню, старик направился к Саше. Издалека крикнул:
— Дай, молодичка, воды напиться. А то, покуда втащил свои старые кости на кручу, семь потов сошло.
Саша поднесла ему наполненное ведро. Он поднял его, закрылся и глухо сказал:
— Саша! — Глянул одним глазом, услышала ли она. — Выбирайся отселе, молодица, покуда тихо. Но домой не иди. Провал. У хутора свернешь со шляха в сосняк и дальше пойдешь болотом. Тебя встретят.