Сказал, поставил ведро и побрел прочь.
Саша знала законы конспирации и ни одним движением не выдала себя. Но как закричало сердце: Ленка!
Второй день Лялькевич и ребята сидели на дорогах, ведущих от Днепра к Сожу, — подстерегали Сашу, чтоб она не вернулась домой и не попала в руки к фашистам.
Как только в отряд явились подпольщики с Полей и Ленкой и принесли печальную весть о героической смерти дядьки Алексея, Владимир Иванович немедля попросил у Деда людей, чтобы отправиться на поиски Саши. Копытков заворчал:
— Распыляем людей перед операцией.
Владимира Ивановича, очень взволнованного событиями в деревне и смертью Алексея Софроновича, это взорвало:
— Вы опять не думаете о человеке! Операция — чтоб поднять дух народа? А человека можно отдать в лапы гестаповцев?
— Это вы провалили организацию. А теперь хотите оправдаться? — в свою очередь вскипел Копытков. — Почуяли провал — и бежали в лес.
Лялькевич задохнулся. Такое оскорбление! Первый раз в жизни он потерял власть над собой, и рука потянулась к пистолету.
Пилипенко встал между ними. Копытков понял, что хватил через край, и стал бить отбой.
— Прости. Но ты первый начал. Ты первый меня оскорбил: будто бы я хочу, чтобы наша связная попала в гестапо. Глупости.
Копытков нервничал. Теперь, когда отряд вырос в бригаду, вернулся этот Лялькевич. Не за тем ли, чтоб занять место комиссара бригады? Жизнь Копыткова прошла в заботах о званиях и чинах. Он считал, что окружение испортило ему карьеру, а чтоб поправить дело, ему необходимо занять место комиссара бригады. И он боялся Лялькевича, которого все любили и уважали, и хотел хоть как-нибудь скомпрометировать его.
Лялькевич сам и не догадался бы. Сказал ему об этом Дед, когда они остались один на один. Владимир Иванович еще больше возмутился, а хитрый Пилипенко только посмеивался.
— Не обращай внимания. Больной человек. Искалеченный войной! А вообще он хороший дядька, старый коммунист. Умеет поговорить с людьми…
— Ты, черт тебя возьми, становишься толстовцем: все у тебя хорошие, всех ты прощаешь, — сердито сказал Лялькевич.
— Всех, кроме фашистов и изменников, — отпарировал Макар.
— Дашь мне людей? Или я пойду один.
— Как тебе не совестно? Бери своих хлопцев, Дажору с его «ясновидцами», — и лети во все концы света.
А чуть позже с мальчишеским любопытством и дружеской душевностью Макар спросил:
— Скажи, тебе очень дорога эта женщина?
— Мне дорог человек! — разозлился Лялькевич.
Он лежал под раскидистым дубом на краю болота, уже немного успокоившийся, вспоминал эту стычку и корил себя за излишнюю раздражительность. Разумеется, провал организации потряс его больше, чем кого бы то ни было. Однако нельзя не согласиться, что подпольная деятельность окончилась довольно счастливо. Увести почти всех людей в отряд — это победа, а не поражение. Поэтому не было оснований так волноваться. И на Макара за его вопрос он зря разозлился. Да, Саша очень дорогой ему человек. Как товарищ в борьбе, как друг и — зачем скрывать? — как женщина. При других обстоятельствах он и Макару не постыдился бы признаться, что любит ее глубоко, всей душой и безнадежно.
Он лежал вытянувшись, отдыхая после бессонной ночи и езды верхом, от которой успел отвыкнуть. Неподалеку в кустах фыркали их лошади. А на дубе сидел Даник — наблюдал за дорогой.
Разведчики еще вчера установили, что Саша наведалась в Заполье, переночевала там, пошла обратно и в местечке задержалась в больнице. Толя Кустарь из-за реки видел ее в бинокль. Но предупредить ее всё не могли: рядом были немцы. И, наконец, сегодня разыскали старого днепровского рыбака — деда Клима, который не раз помогал партизанам. Теперь Сашу поджидали в условленном месте.
«А если ее не отпустят? Задержат?» — думал Лялькевич. От этой мысли ныло сердце. Он подскочил, когда услышал радостный крик Данилы:
— Идет!
— Кто?
— Саша!
— Гляди хорошо. Она?
Даник минуту помолчал. Потом с досадой крикнул:
— Так и есть!
— Что?
— «Хвост».
— Какой хвост?
— Кто-то идет за ней следом.
— Может, наши?
— Нет, не похоже.
Лялькевич укрылся в лозняке, не сводя глаз с хлопца, которого едва можно было разглядеть в густых ветвях дуба.
— Даник! Идет?
— Бежит.
— А тот?
— Спрятался в кустах.
— Слезай. Идем навстречу.
— Погодите. Кажись, наши? Наши! Идут вслед за тем.
Лялькевич с облегчением вздохнул.
…Возможно, фон Штумме не обратил бы на Сашу особого внимания, если б она помогла врачу перевести больных и потом спокойно ушла домой. Но когда «фрау Мария» сказала, что помощница ее заскучала по дочке и хочет уйти, просит пропуск, чтобы ее больше не задерживали, — это показалось ему подозрительным. Так внезапно, под вечер, отправиться в неблизкий путь, через лес, болото, партизанскую зону? Он вызвал начальника полиции и приказал: пускай один из агентов проследит, куда пойдет эта молодая женщина.
Сашу перевезли через Днепр на полицейской лодке. Чтобы не выдать своего волнения, она шутила с молодыми полицаями, среди которых был и ее «провожатый». Он спрятался в кустах и пошел следом за ней. Саша его не видела. А он не видел, что за ним следом так же тихо идут три партизанских разведчика, три здоровых хлопца. У края болота они связали его.
Саша и в самом деле бежала всю дорогу. Как только выдержало сердце! Оно, казалось, выстукивало одно слово: «Лен-ка, Лен-ка…» А в ушах гудело: «Про-вал, про-вал…» Кто остался в живых? Кто ее ждет? Ждать должны, кажется, где-то тут… И все же она вскрикнула от неожиданности, когда Владимир Иванович вышел из кустов навстречу.
— Ах, — и бросилась к нему, вцепилась в рукав сорочки. — Ленка! Что с ней?
— Успокойтесь, Александра Федоровна. Жива, здорова. В отряде, с Полей. А вон Даник.
— Саша! — окликнул брат, слезая с дуба.
— Один дорогой нам человек погиб — Алексей Софронович. Пошел на смерть, чтобы спасти Ленку, ребят.
Усталая, измученная, радуясь за дочь, за своих и по-прежнему в тревоге за Петра, Саша уронила голову на грудь Лялькевичу и заплакала. Ни разу до сих пор она не плакала при нем. Он осторожно и ласково погладил ее плечо.
— Что вы, Саша!
— Владимир Иванович, спасите Петю, — проговорила она сквозь слезы.
— Петю? А где он?
— Там… в больнице… У Марии Сергеевны. Тяжело раненный… Он бросил гранату в школу…
— Так. Моя догадка подтвердилась. Они что, схватили его?
— Нет. Немцы не знают. Мария Сергеевна спрятала.
— Вот как!
— Она положила его на место раненого полицая, а того — в подпол. Но об этом знают бабы-санитарки… Могут проговориться, выдать… Или полицая проведать придут. Тогда смерть и Пете и Марии Сергеевне… Владимир Иванович!
— Погоди. Расскажи все, а мы подумаем.
Рассказала Саша уже после того, как состоялся суд над пойманным шпионом. Слушали ее все: Владимир Иванович, Данила, Толя Кустарь, Дажора, разведчики. И все думали. Собственно, раздумывали недолго. Лялькевич сразу прочитал на лицах партизан: надо спасать Петра и Марию Сергеевну! Да, надо спасать — таково и его твердое решение. Но как? В местечке, по подсчетам Саши и разведчиков, около сорока немцев и добрых полсотни полицаев. После случая в школе они сейчас особенно бдительны, настороженны. Попросить помощи в отряде и штурмом разгромить вражеский гарнизон? Нет, не пойдут на это ни Копытков, ни даже Дед. Попробовать выкрасть Петра? Послать за реку разведчиков и этих ребят, которые только что избежали лап гестапо? А не на верную ли смерть он пошлет этих смельчаков, сильных, жизнерадостных? Что тогда скажет Копытков?
«Да ну его к дьяволу, этого Копыткова! С каких пор я стал на него оглядываться? Ничего он не может сказать! Не вернутся они — не вернусь и я, потому что пойду вместе с ними! Спасти Петю — мой долг!»
Как они смотрят на него, особенно Саша и Даник! Ждут его слова. Верят, что он это слово скажет!
Владимир Иванович тряхнул головой, как бы отгоняя неприятные мысли, и широко улыбнулся.
Ночь была холодная и темная. Изредка в просветах меж туч мерцали одинокие звезды. Но Саша не видела их. Она стояла на холодном песке и вглядывалась в заречную тьму. Река лизала ее босые ноги. Женщина не чувствовала холода. Река плескалась, неумолчно шептала что-то. А за спиной, словно тысячеустое живое существо, шевелился лозняк.
Саша не боялась. Пускай разбушуется река, поднимется ветер, затрещат деревья. Пускай побольше будет шума — это даже лучше. Только бы тихо было там, на том берегу, куда поплыли ее товарищи. Сколько ей придется ждать? Она будет стоять до утра… Нет, всю жизнь, если они… Нет, нет… Там тихо. Только бы там не стреляли…
Они высадились на том берегу, напротив, в поле. Потом поползут туда, где светится одинокий огонек. Может быть, это в доме у Марии Сергеевны? Может быть, худо Пете и она пытается его спасти? Или это светится у немцев? Хлопцы должны подползти туда незаметно, в случае чего тихо снять часового, уложить Петю на носилки и вернуться к реке, где ждет их старый рыбак с лодками.
Сколько прошло времени? Час, два? Может быть, они уже несут его, а сзади идет Мария Сергеевна и шепотом просит, чтоб несли осторожно, не трясли? Может, плывут уже? Саша напряженно прислушивается. Вот плещет вода под лодками, тихо скрипит весло. Но нет, это только чудится. Ей, неверующей, хочется молиться богу, реке, тучам, чтоб ничто не нарушило тишины на том берегу.
И вдруг там, на круче, где светился огонек, вспышка. Одна, другая… Что это? Докатился звук выстрелов. Ударил в самое сердце. Защелкали все чаще, чаще… Затрещали пулеметы, будто горох рассыпали. Показалось — весь мир наполнился грохотом. Зеленые, желтые, красные нити потянулись за реку. Под облака взлетели ракеты и осветили мертвенным светом воду. Везде смерть. Смерть!
Саша отступила на шаг и без сил опустилась на мокрую траву.
— Все… Это все, — шептали ее губы. — Неужто все? Неужто не будет Пети? Погибнет Мария Сергеевна? А Даник? А Владимир Иванович? Нет, нет! Не может этого быть! Не хочу! — закричала она и шагнула в реку. Что она задумала? Плыть? Может быть, и поплыла бы, если б не услышала тихого плеска весел и отфыркивания человека.