— К тебе Наташа едет, — сказал Скляров.
Кесарев скривился от боли. В его глазах Скляров увидел вдруг слезы. Они блестели, как осколки стекла.
— Ну, здравствуй, орел! — улыбнулся Скляров, садясь на стул. Он слегка пожал Кесареву руку, мельком взглянув на его лицо, оно оставалось холодным и неприступным. Но вот его уста тронула улыбка.
— Был орлом, а теперь пташка... — усмехнулся Кесарев, все еще держа в своей руке ладонь командира. — Крылья у меня подрезаны, товарищ капитан второго ранга. Осколок, он что? Кусок металла, горячий, правда, кусочек, душу печет... Тут у меня был Роберт Баянович, так я просил, чтобы вы пришли. Я хочу сказать, товарищ командир, что все делал на совесть, да маленько сорвалось... Ошибочка случилась. Я-то как с миной обращался? Как с красивой женщиной — хотелось добраться к ее сердцу, а она, стерва, шарахнула... Ну, а как вы? Что там на корабле?
Скляров почувствовал себя неловко: выходит по Кесареву, что пришел он к нему по просьбе, а не по своему желанию. Но ведь это не так! Еще с утра он собирался прийти в госпиталь, но пришлось вместе с конструктором составлять отчет об испытаниях нового оружия. Но как об этом сказать, чтобы не обидеть Кесарева? И вдруг у Склярова вырвалось:
— Я очень ценю тебя, Сергей. Может, я строгий, а то и горячий в службе, но я тебя ценю. Вот честное слово...
Кесарев дотянулся рукой до его плеча, слегка тронул его:
— Не надо, товарищ командир. Вашей вины в том, что со мной случилось, нет. Я сам на это пошел. Есть у меня эта самая лихость, как вы справедливо однажды заметили. Есть, но ведь я с этими минами не раз боролся! Я щелкал их как орехи. В Заозерной тоже попалась капризная мина, а все же укротил ее. — Кесарев улыбнулся, отчего лицо его слегка порозовело. — Я не герой, товарищ командир, я просто делал свое дело. Так-то... Ну, а что скажете вы?
— Ты неплохо выглядишь, Сергей, и я уверен, что все обойдется хорошо. Я хочу в это верить.
— И я хочу верить, — глухо сказал Кесарев. — Но случится то, чего никто из нас не ожидает. Я к тому, что осколок, который сидит во мне, лишь добавил весу телу, но вовсе не здоровья. С ними не шутят, осколками...
Скляров вдруг почувствовал, как холодок пробежал по его телу. Нет, не от боязни за себя — от боязни за Кесарева: что с ним будет дальше? Как пройдет операция? На этот вопрос, пожалуй, не ответил бы и врач, так как трудно угадать способности каждого организма выстоять в борьбе с недугом. Сейчас Склярову хотелось высказать минеру все, о чем он думал в эти минуты, сидя у койки больного, но говорил он не вслух, а мысленно: «Я не осуждаю тебя, Сергей, за то, что ты рисковал собой. Нет, не осуждаю, ибо если человек не способен на риск, он не способен на большое дело. А кому нужен такой человек? Ни мне, ни Серебрякову, ни адмиралу Журавлеву. Да и сам ты не уважал бы себя, если бы стал жалеть себя, а других ставить под удар. Я даже горжусь тобой, Сергей, что в своем деле ты оказался на вершине. Мне еще надо будет найти свою вершину, дойти к ней и разумом и сердцем, а ты уже нашел свою высоту. Я лишь огорчен, что задел тебя осколок. Но я верю, что врачи спасут тебе жизнь. Может быть, я виновен перед тобой, что всегда был строг и требователен. Но сам же ты говорил, что командир кончается, если он перестает требовать! Да, Сергей, тут я с тобой вполне согласен — командиру нельзя быть хлюпиком, слабовольным человеком, ибо в трудную минуту он потеряет и себя, и, что весьма опасно — свой корабль. А страшнее этого в жизни командира ничего больше нет.
— Вы о чем задумались? — нарушил его размышления Кесарев.
— О тебе думал, Сергей, о корабле... — выдохнул Скляров.
— А что — обо мне, если не секрет?
— Что ты — герой.
— Зачем вы так? — в голосе Кесарева прозвучала нота обиды, он рукой прикрыл свое лицо и глядел куда-то в сторону.
— Я вовсе не шучу, Сергей, — серьезно молвил Скляров. — Я горжусь тобой. Когда в море твой матрос упал за борт, мне тогда было больно. И за себя, и за тебя, и за матроса Черняка. Такова уж доля командира — все, что есть на корабле, близко его сердцу. Это — страдание, но и в нем есть своя радость. И когда капитан первого ранга Серебряков сетовал на то, что «Бодрый» не выполнил в море свою задачу, я — ты только верь мне, Сергей, — не знал, куда деться от стыда. И все же я был горд от мысли, что в мирное время матрос не погиб, мы спасли его. Смешно, да? А я был горд, что матери матроса Черняка не придется его оплакивать.
— В боях с гитлеровцами гибли сотни и тысячи, — грустно заметил Кесарев.
— На то была война, Сергей. А мирное время, оно по-своему распоряжается судьбами людей, но жизнь под удар не ставит. Не должно ставить, — поправился капитан второго ранга. — Конечно, и в наши мирные дни бывают потери, но потеря потере рознь...
Кесарев стал возражать ему, но не горячился, голоса не повышал, он сказал то, о чем минуту назад подумал Скляров: «Если дело стоит того, чтобы рискнуть, поставить свою жизнь под удар, то такого человека никто не осудит».
— Вы правы в одном, товарищ командир, я мог бы сделать все, чтобы не было взрыва, — выдохнул Кесарев. — Мог бы... Но я... я, кажется, был самоуверенным. Да, да, — самоуверенным. И еще во мне играло самолюбие. Я хотел доказать Савчуку, что никакой ловушки в камере нет, нет там и часового механизма. Но я ошибся, ошибся как пить дать...
— И все же ты поединок выиграл — мину укротил, спас рыбаков, победителей, как известно, не судят, — Скляров улыбнулся.
— Вы хитрый... — Кесарев не договорил.
«Ему просто жаль себя, — подумал Скляров. — Он прекрасно понимает, что теперь ему, если даже и выживет, не плавать на корабле. Эх, Сергей, и зачем ты трогал эту крышку? Поджег бы бикфордов шнур, а сам — в укрытие...» Словно догадавшись о его мыслях, Кесарев сказал:
— Я мог бы не трогать крышку. Мог бы... Но я тронул ее. Зачем, да? А вдруг еще попадется рыбакам такая мина? В море таких игрушек еще немало, и надо знать, как их обезвредить. — Помолчав, он продолжал: — Море для меня живое существо, и я хочу знать, что есть опасного для жизни этого существа...
Долго молчавший Скляров заговорил:
— Ты прав, Сережа. На море нельзя плавать с равнодушным сердцем. А Наташа любит тебя, — неожиданно добавил Скляров.
— Она вам это сказала? — глаза у Кесарева опять заблестели.
— Да, она сказала... Я час назад говорил с ней по телефону. Завтра утром она будет здесь.
Кесарев долго молчал, тупо глядя в белый потолок, потом вдруг посерьезнел:
— Товарищ командир, если я... — Он запнулся, передохнул. — Если я... Если умру, то корабль назовите моим именем...
— Ну что ты, дорогой, — ободрил его Скляров, — все будет хорошо, Сережа... — У него к горлу подступил комок, а в груди больно сжало сердце. — Мы еще с тобой поплаваем...
Уставшая и какая-то разбитая, Наташа вышла из самолета. Среди встречавших Склярова не было. «Значит, что-то случилось, если не приехал», — подумала она.
Наташа взяла такси.
Узкая дорога то поднималась на сопку, то петляла между скал, заросших карликовыми березками. Она до боли сжимала пальцы и никак не могла отрешиться от недобрых мыслей, которые терзали ее. Немного успокоилась, когда машина выскочила из-за сопки, и взору открылось море. Издали оно напоминало расплавленное синее стекло. Это было его море, Кесарева. Но это было и ее море, потому что Наташа твердо знала, что свяжет свою судьбу с судьбой Сергея. И, пожалуй, впервые она остро почувствовала, что жить без него не может, что и сама жизнь была бы без него пустой.
«Волга» остановилась у ворот госпиталя. Наташа расплатилась и побежала в приемный покой. В палату ее не пустили. Дежурный врач, седой высокий полковник в очках, сказал ей, что недавно Кесареву сделали операцию. К тому же от него только ушел адмирал. Нельзя больного переутомлять. Вот окрепнет — тогда можно прийти.
— Я только с самолета. Очень прошу вас, ну хотя бы на минутку...
Она заметила холодный блеск в его глазах:
— Нет, не могу.
— Но я ведь его жена! — вырвалось у Наташи.
Дежурный врач встал, снял очки.
— Жена? — переспросил он, подозвал сестру. — Проведите к Кесареву. — А вы, — взглянул он на Наташу, — пожалуйста, без слез. Только без слез... Все будет хорошо. Операция прошла успешно, извлекли осколок.
«Успокаивает меня, — подумала Наташа. — Будь Сереже легче, адмирал не сидел бы здесь».
Сестра открыла дверь палаты, и Наташа вошла. Сергей лежал на койке весь в бинтах. Дышал тяжело и неровно. Она присела рядом с койкой на стул. Сердце гулко забилось.
— Сергей, это я, Наташа... — Она сказала это тихо, очень тихо, но Сергей услышал ее.
Он протянул ей руку и ощутил тепло ее ладони. Она припала к его груди:
— Сережа, что с тобой, милый? — И она горько зарыдала.
— Наташа, чего ты? — Иссохшие губы Кесарева шевельнулись в страдальческой улыбке. — Живой я... Я тебя ждал... Ты прости, я тогда обидел тебя...
Она не ответила, слезы душили ее, она то и дело вытирала их платком.
— Не плачь, Наташа... — голос у Сергея сорвался. — Я люблю тебя. Очень люблю... В глазах у меня темно, но я все вижу. Вот ты сидишь рядом. Я вижу твои глаза... А сына не вижу. Где он, мой сын?
— Успокойся, милый, сын жив, здоров, все про тебя спрашивает, говорит, чтобы я увезла его к папке на море... — Наташа почувствовала, как в горле шевельнулся комок, и умолкла, вытерла платком глаза и хотела было позвать сестру, чтобы принесла ей воды попить, но тут же раздумала. Она не желала, чтобы ее видели плачущей. Не зря же дежурный врач сказал ей «только без слез».
— Я перед тобой честный, Наташа... — вновь заговорил Сергей. — Ты не думай, что я тут развлекался с Верой. Не думай... Она хищница, Вера. Отец ее капитан Серов — душа-человек, себя не пощадит, если кому надо помочь. На борту его судна я разоружал мину, а он так и не покинул капитанский мостик. Говорит, я капитан и не могу бросить свое судно. Он — не мог, а разве я, Наташа, мог оставить мину такой, какой она была? Один я пострадал, а могли пострадать сотни. Ты не веришь? — Он смотрел на жену, видел ее лицо, глаза, и не верилось ему, что она рядом, что приехала, что он слышит ее голос. Вот только зря она плачет. И почему вообще она плачет? Ну, задело его осколком, так что же? Есть на флоте ветераны, которые не раз были ранены на фронте, но живут и поныне. И он, Сергей, поправится. Полежит с неделю и вернется на корабль.