Петрович уселся на тюфяк рядом с коком, поближе к огоньку, и долго без слов растягивал мехи баяна. Пальцы его и раньше не слишком резво бегали по клавишам и пуговкам, а теперь и вовсе замедлили ход. Со стороны казалось, что старик впервые в жизни взял в руки баян и неуверенно перебирает его лады. Его руки потеряли гибкость и сноровку, и он старается извлекать мелодию одним лишь движением мехов да ритмичным покачиванием всего своего изболевшегося тела. В унылых, однообразных звуках баяна чудилось ему и степное раздолье, и ласковый накат черноморской волны. Даже слезы наворачивались на глаза - так хорошо было ему в эти минуты.
Футляр от баяна, стоял рядом с коком, и тот мучительно принюхивался к какому-то едва уловимому, волнующему запаху. А когда Петрович поднял крышку, чтобы спрятать баян, Коля заглянул внутрь, сунул руку в футляр, что-то нашарил там и вытащил наружу. На ладони кока лежали высохший селедочный хребет с уцелевшей головой и фруктовая карамель в глянцевой обертке. Вот это удача! Кок даже побледнел от волнения. Он снова приник к футляру, но внутри было пусто.
Больше всех поразился старпом: когда это он сунул под баян селедочный объедок?
А кок то камбузной привычке уже распоряжался находкой.
- Конфету - Петровичу! Его конфета - пусть и ест. А селедку-молодку в котел, в котел!- Он с наслаждением -принюхивался к ржавой селедочной голове.- Нюхать разрешается всем, а есть будем так: варить в баланде и оставлять на следующий день. Аромат, и селедке - сносу не будет…
- Дело,-согласился Петрович.- А за что же мне конфету? Так нельзя, ребята,- прошептал он взволнованно.- Почему мне?
Но кок обнаружил исключительную твердость.
- Конфета твоя - это раз,-отрезал он.- Ты за капитана - два. Так что давай, давай ешь!
- Может, Саше! - упрямился Петрович.- Он больной…
Кровь прилила к голове Саши. «Какой я к черту больной?! Просто справиться с собой не могу… Нашел кого жалеть!..»
- Ешь! - прикрикнул кок.- Не мучь!
Петрович виновато сунул карамель в рот.
- На что она мне…- бормотал он, не закрывая рта, все еще готовый расстаться с конфетой.
Но его никто не слушал. Все вдруг занялись приготовлением ко сну. Петрович неслышно сосал карамель. А как хотелось впиться зубами, с хрустом разгрызть ее!..
Утро следующего дня началось для всех, кроме Саши, в оживленных хлопотах. То ли ожидание баланды, заправленной селедочной головой и белыми позвонками, то ли попутный ветер, то ли спокойная, без происшествий, ночь были тому причиной, но люди чувствовали себя бодрее, чем обычно.
Все, кроме кока и Саши, ушли наверх: решили укрепить мачту на прежнем месте.
«Уронят, непременно уронят…» - с тревогой думал Саша. Наконец не выдержал, натянул штаны, сапоги и вышел, будто но нужде, в гальюн. Нет, мачту еще не трогают. Стоят, обсуждают, как отремонтировать гнездо. Он, конечно, услышит, когда они начнут возиться с мачтой, отвязывать ее и поднимать.
Саша вернулся, лег одетый поверх одеяла и закрыл глаза.
Не дай бог, если мачта упадет за борт, тогда поминай как звали. Люди ослабели, им не выловить мачты из воды… Зря они топчутся вокруг старого гнезда, ничего из этой затеи не выйдет. Ставить мачту в развороченное гнездо- все равно, что совать на прежнее место вырванный зуб. Другое дело- камбузная труба, будь она покороче.
В кубрик сошел дядя Костя, открыл свой сундук и стал рыться в нем, позвякивая железками.
- Ну? - опросил кок.- Чего там?
- А-а-а…- раздосадованно протянул механик.- Только инструмент переведем, все равно дела не будет. На кой она, мачта? Выворотит опять, непременно выворотит…
Полуоткрыв глаза, Саша видит скрюченную фигуру механика, жесткую с проседью прядку над лбом, бессильно открытый рот. Дядя Костя держит в руках замасленную тряпку, из которой торчат концы ножовочных полотен. Саша вздрогнул: «А что, если спилить верхнюю часть камбузной трубы?! Можно ведь!..» Он уже готов сорваться с койки, но в этот момент механик с криком бросается к чугунке:
- Ты что делаешь! Решили по две горсти, а ты четыре в кастрюлю засыпал. Думаешь, не видел?..
- И ладно, что видел… Утрись…
- Кто тебе дал право?
- Ты все больше лежишь,-защищается кок,- а они вахту стоят, Им-то каково!
- Не твое дело!
- Пошел ты!..- Коля выругался и сказал:- Все равно подыхать! Слышишь, ты, Соляр Иванович! Продукты кончились, а земли не видать… Через пять дней помирать будем…
Сашу словно подбросило с койки. Горечь минувших суток нашла исход в этом стремительном движении. Он -подскочил к коку, вцепился руками в его ватник и, задыхаясь от подступивших к горлу слез, закричал:
- Ты! Ты! Как ты смеешь?!
Закрыв рундук, дядя Костя стал разнимать их, а по трапу уже спускались встревоженные матросы и старпом. Саша, весь дрожа от бившей его лихорадки, продолжал кричать:
- Сколько плаваешь! Ты должен других поддерживать, успокаивать! Бороться надо за жизнь, а ты, ты что говоришь - помирать?!
- Ладно,- хмурится, поеживаясь, кок.- Ладно, Санек… В лежку не больно повоюешь и при длинных руках… В лежку скучно жить… Тьфу! - он сплюнул.- Ну, сорвалось, ну, виноват. Ты ложись, болен ведь.
- Отболел!-огрызнулся Саша и, повернувшись к механику, требовательно оказал: - Ты мне ножовочные полотна дай.
- Хо-о!- удивился механик.- Где это ты их видел? Во Владивостоке? В магазине?
Саша присел у рундука.
- Здесь!
Механик загородил рундук ногой.
- Здесь не мои, чужие.
- Все равно!
- Тебе все равно, а мне нет. Это мне Каликанов четыре ножовочных полотна дал. Они же в «Подгорном» дороже золота… Можешь ты это понять?
Но Саша уже схватился за ручку, пытаясь открыть рундук.
- Не дам! - рассвирепел дядя Костя.-Мне для работы нужны. На комбинате их не достанешь.
- Зачем тебе, Саша, полотна? - вмешался наконец Петрович.
- Буду мачту ставить.,
- Куда?
- В камбузную трубу.
Петрович недоверчиво покачал головой:
- Длинновата. Я думал о ней…
- Спилим к черту! - крикнул Саша и кивнул на рундук.- Пусть только полотна даст.
Петрович строго посмотрел на механика. Дядя Костя открыл рундук, развернул тряпицу с ножовочными полотнами, выбрал два постарее и протянул их Саше.
- Держи! За вами глаз нужен, не то все перетаскаете.
Пилили трубу поочередно Саша и Виктор. Механик неотлучно торчал при них, чтобы работали осторожно и обошлись двумя полотнами. А когда труба была опилена только одним, к тому же уцелевшим полотном, дядя Костя совсем успокоился.
Установка мачты и паруса отняла два Дня. Мачту посадили в нижнюю часть камбузной трубы и заклинили дубовыми шипами. Вместо трех оттяжек дали теперь пять - и на нос и на кожух машинного отделения. Чтобы мачта не оседала, трубу под ней забили пробками из спасательных поясов. Все было тщательно выверено - талрепы, веревочные «косички» оттяжек, тали и подсохший в кубрике парус.
Шестнадцатого января люди с радостью увидели, как заполоскался на ветру поднятый ими парус.
В тот же день старпом сделал в журнале короткую запись:
«Больше писать не могу. Пальцы одеревенели…» Он хотел было дописать: «Сегодня кончились продукты…»,- но подумал и только махнул рукой.
17
В конце января в Ялту, в адрес Лены, прибыло авиаписьмо с острова Парамушир.
Катя писала:
«Здравствуй, Леночка.
Все собираюсь написать тебе и откладываю, откладываю, потому что каждый день приносит какие-нибудь новости и вое еще повернется на хорошее. Дело в том, что неделю назад заблудился катер, на котором плавает Саша. Тут все -поставлено на ноги, моряки не оставляют друг друга в беде. О беде я пишу просто к слову, никакой беды еще нет и не будет.
Саша, наверное, даже доволен, что так случилось. Все-таки приключение. Саша будет даже гордиться этим, а вот к ним на катер поступил один парень, татарин, ему, я думаю, очень тяжело. Он всего неделю с ними, а когда ехал в «Подгорный» на пароходе, его укачало, он мне сам признался. (Не помню, писала ли я тебе, что меня совсем не укачало, хотя наш пароход попал в тайфун в Японском море?) У этого парня красивое имя - Равиль, он широколицый, как я, только красивый: смуглый, румяный. Я, -когда выписывала ему профбилет, говорила с ним насчет комсомола, но он считает себя старым и думает сразу вступать в партию, когда будет достойным этого. Ему двадцать четыре года. Я тебе пишу о нем потому, что здесь кое-кто считает его ограниченным, а я вижу, что он серьезный и хороший человек, только молчаливый.
Я довольна работой. Мы с радистом Аполлинарием дежурим по очереди, принимаем радиограммы с кораблей и с Большой земли и раньше всех знаем новости. Очень жалко, что ты не со мной, Леночка, тебе бы здесь понравилось, так как ты не боишься трудностей и работы. Подрастет Лиза, ты непременно должна приехать сюда,- Саша все равно будет дальневосточным капитаном. Да, чуть не забыла. Он забегал ко мне первого декабря, показывал карточку Лизочки и сказал, что Рапохина обещал отпустить его на месяц во Владивосток, он хочет поговорить с матерью. Ты везучая, Лен›ка, хоть я тебе не завидую, потому что, наверное, полюбить Сашу я не могла бы, но хотела бы иметь такого брата.
Я еще не решила, останусь ли здесь совсем, но если бы была не одна, осталась бы, даже не раздумывая. Вот и моя тебе исповедь, но я, конечно, останусь одна, потому что все только бегают ко мне советоваться, а я старею и, наверное, становлюсь очень неинтересной…»
Затем часть письма, написанная карандашом:
«Не отослала письмо потому, что хочу сразу обрадовать тебя и послать его вместе с письмом Саши. Уже прошло много времени, и их должны найти со дня на день. Вообще я еще не встречала ни одного человека («здешнего!»- приписала Катя над строкой), который сомневался бы в том, что их спасут!
Я за эти недели лучше узнала Рапохина (наш директор) и считаю, что у него заслуженный авторитет. Помнишь у нас в главке инженера Якименко с пороховыми пятнами на лбу и на щеке? У Рапохина все лицо такое, и вдобавок он еще худой, резкий, сначала даже робеешь немного. Он делает все для спасения катера, даже сам ходил на траулере в океан.