еблагоприятных условиях. И тогда у демократии есть шанс".
И хотя эфирное время, предложенное нам, было совсем не рейтинговым, Ельцин выступил хорошо. Это сразу заметили его оппоненты в Кремле. Где бы ни выступал Ельцин и когда бы ни выступал, он все равно набирал очки. Очень скоро мы наладились эти выступления тиражировать и рассылать в регионы, где их крутили по местным телеканалам.
В один из таких зимних вечеров, я не помню точно, в чьем кабинете я находился - либо Силаева, либо Скокова, - мы готовили сверхважный для нас документ о финансировании телевидения. Разговор шел со скрипом, приглашенные финансисты упирались, я, естественно, наседал. Помню, что было очень душно, многие из присутствующих курили и я без конца открывал верхнюю раму, чтобы проветрить комнату. Неожиданно в дверь заглянула секретарь и сказала, что звонят из приемной Ельцина и разыскивают Попцова. Я тут же перезвонил в приемную. Мне сообщили, что Борис Николаевич просит меня немедленно приехать. Приезжать мне никуда не надо было. Апартаменты Ельцина располагались в другом крыле Белого дома. Я поднялся на пятый этаж. В кабинете Ельцина уже сидел Бурбулис. Ельцин был не в духе, поздоровался со мной кивком головы:
- Присаживайтесь. Вот вы все убеждали меня: не надо обострять отношений, не надо обострять. А они это воспринимают по-своему. Вот, почитайте.
В моих руках оказались бумаги за подписью Кравченко. Леонид Петрович сообщал Председателю Верховного Совета Российской Федерации, что Всесоюзное телевидение не может предоставить ему эфирное время для выступления в предлагаемый день и час, так как телевизионные программы готовятся заранее (кажется, в этом письме даже упоминался срок - две недели), информация о них публикуется в газетах. Далее сообщалось, что руководство Гостелерадио готово рассмотреть просьбу Б.Н.Ельцина с учетом существующих правил. Далее следовала подпись с указанием всех должностных регалий Леонида Кравченко.
Мне давали понять, что виновным за подобный ответ Кравченко Ельцин почему-то считает меня.
- Этого следовало ожидать, - философски заметил Бурбулис.
В данной ситуации эта фраза, прямо скажем, выглядела малоудачной.
- Следовало ожидать! Следовало ожидать! - еще более раздражаясь повторил Ельцин. - Если следовало ожидать, не надо было посылать письма.
- Почему не надо? Надо. В результате мы имеем скандал, - заметил я. Судя по ответу Кравченко, они этого ждут. Прекрасно, они получат скандал.
Бурбулис, посчитав, что я раньше времени выхожу из зоны ельцинского недовольства и он может остаться в этой зоне один на один с Ельциным, задал провокационный вопрос:
- А что с нашим телевидением? Оно будет когда-нибудь?
Проще всего было бы сказать Бурбулису, что он провокатор, но обстоятельства не позволяли. Бурбулис меня подставлял, причем делал это нагло, с вызовом. Ельцин повернул в мою сторону свое недовольное, насупленное лицо.
- К началу президентской предвыборной кампании в том объеме, который мы выторговали у Гостелерадио и на который имеем финансирование, телевидение будет работать.
- Сколько времени? - спросил Ельцин.
- Сначала четыре, затем шесть часов в день.
- Давайте быстрее. - С еще не остывшим до конца раздражением добавил Ельцин.
Грех было не воспользоваться ситуацией:
- Решается вопрос о финансировании компании. Двумя этажами ниже мы пишем документ для правительства. Спорить приходится, по существу, из-за каждого рубля. Если бы вы позвонили Силаеву и поддержали нас, это ускорило бы процесс.
По тому как Ельцин посмотрел на Бурбулиса, я понял что сейчас будет разыграна знакомая комбинация. Ельцин даст указание Геннадию Бурбулису: "Позвоните Силаеву". А Бурбулис ответит: "Хорошо, Борис Николаевич". Знал я и другое - что в Силаеве, как и в Скокове, медленно, но верно вызревает неприятие Бурбулиса, и телефонный разговор, выполненный в таком стиле, может нам только навредить. Надо было идти ва-банк. Я понимал, что после этого хода мои взаимоотношения с Бурбулисом не улучшатся. Мы вроде как считались если не друзьями, то товарищами, но все равно, оттаптывать свою независимость приходилось постоянно.
- Силаев сейчас у себя. И если вы ему позвоните, Борис Николаевич...
Ельцин меня понял. Поднял трубку прямой связи с премьером.
- Слушаю, Борис Николаевич, - спешно ответил Силаев.
- Иван Степанович, нам пора открывать свое Российское телевидение.
- Мы занимаемся этим вопросом, Борис Николаевич.
- А вот Попцов жалуется, денег не даете.
- Не может быть, - усомнился Силаев, - Олег Максимович только что у меня был.
- В общем, решайте быстрее. А то нам уже указывают: когда и где нам можно выступать, а где нельзя.
- Обязательно, Борис Николаевич!
Лицо Ельцина расслабилось. У него изменилось настроение.
- А с выступлением в "Останкино", - заметил я, - мы раскрутим ситуацию и они отступят. Потреплют нам нервы, почувствуют назревающий скандал и отступят. Растиражированное возмущение - это тоже капитал.
- Может быть, - раздумчиво согласился Ельцин.
Мы попрощались, и я пошел объясняться с Силаевым. Впоследствии Ельцин часто давал понять, что Российское телевидение для него вроде как родное и он принимал самое непосредственное участие в его создании. Я всячески поддерживал эту легенду и вполне убедил команду, что так оно и было на самом деле. По существу же, участие Ельцина можно считать чисто символическим даже в самом начале. Но таков стиль его участия в решении большинства проблем. И до президентства, и в период его.
Многие вопросы приходилось решать по согласованию с Горбачевым. А если учесть, что их отношения оставались напряженными, их взаимная нелюбовь друг к другу общеизвестной, то для Ельцина решиться на очередной контакт с Михаилом Сергеевичем было тягостным испытанием. Приходилось действовать обходными путями, которые порой бывали более эффективными. Раз или два с Горбачевым встречался Руслан Хасбулатов. Что-то решалось, но очень немногое. Горбачев не мог отказать себе в удовольствии еще раз унизить именно Ельцина, и откладывал любые решения по принципиальным вопросам "на потом". Он так и говорил: "Это мы будем решать с Борисом Николаевичем. У нас планируется встреча, мы договоримся".
Кто планировал эти встречи и планировались ли они вообще, сказать трудно. Частота, с которой они переносились и откладывались, лишь подтверждала очевидное: встречи в тягость и тому, и другому.
Горбачев понимал, что, препятствуя Ельцину в создании собственного телевидения и радио, он наносит своему политическому сопернику едва ли не самый сильный удар.
В истории создания телерадиокомпании произошел еще один случай, определивший мое объективное отношение к Леониду Кравченко. Как я уже говорил, компания началась с "Радио России". Заместителем председателя Гостелерадио или, проще говоря, главным радийным начальником был в то время Анатолий Тупикин. Мы с Толей знакомы много лет. Оба ленинградцы, оба работали в обкоме комсомола. Я был секретарем обкома, а Толя Тупикин заместителем заведующего отделом пропаганды. Потом он, кажется, возглавлял отдел. Тупикин - человек хитрый. Умный, циничный, не лишенный коварства, осторожный. Прошел "от" и "до" школу партийного аппарата. Начинал в райкоме, дошел до отдела пропаганды в ЦК КПСС. Помимо профессионального навыка, выработал в себе чувство активного неприятия этой среды, продуцирующей неискренность, неверность и холопство.
Анатолий Тупикин оказался на Гостелерадио. Следуя традиционной методе, он был рекрутирован туда из недр ЦК КПСС, и было маловероятно, чтобы ощущение того прошлого мира не перенеслось в коридоры радиостанций и радиоканалов. Он, разумеется, не был нашим сторонником. Он не оказывал помощи, но я должен сказать откровенно, что если он даже мешал, то мешал сдержанно, скорее по долгу службы, чем искренне веря, что нам следует мешать. В разговорах мы были достаточно откровенны. Именно в кабинете Тупикина я узнал об истерике, которую закатил разгневанный Горбачев.
Следует сделать одно уточнение - Российское радио, работающее поначалу "на первой кнопке", сразу проявило себя, представляя слушателям более объемную, более независимую и критическую информацию о событиях, происходящих в самой стране и вокруг нее. Момент нашего эфирного рождения совпал с событиями в Литве. Мне запомнилась невероятная ситуация. Шли очередные "Новости", и наш корреспондент, находящийся в эпицентре событий в Вильнюсе в момент штурма телецентра, рассказывал о событиях с той степенью отрезвляющей правдивости, которая в буквальном смысле перечеркивала клише, по которым излагались эти же самые события на Всесоюзном радио. Сразу после нас в эфир на той же волне выходил "Маяк" - радиостанция, работа которой была эталоном для нового Российского радио. И мы никогда не скрывали этого. В момент формирования радийной команды я очень жестко и кратко сформулировал задачу, стоящую перед "Радио России": "Наша святая обязанность научиться работать так, как работает "Маяк". А затем выиграть у него. У нас есть шанс, - объяснял я своим коллегам. - Они, то есть "Маяк", вынужденно зашорены. Мы - вынужденно свободны. Воспользуемся этим преимуществом".
И вот представьте себе ситуацию: только что в эфире отработала команда Российского радио и сообщила о штурме телецентра в полном объеме реальных событий, на который еще не решался никто и никогда. Без оговорок, московской трактовки этих событий, обычно переворачивающей сами события с ног на голову, положенных по такому случаю положительных оценок действий союзного и республиканского КГБ и ОМОНа, наводящих жутковатыми методами жутковатый порядок. Наш эфир в эти минуту воспринимался как эфир едва ли не подпольной радиостанции. А "Маяку" тотчас, через крошечную музыкальную паузу о том же самом велено говорить прямо противоположное. А слушатель один и тот же. Вы можете представить настроение людей, афиширующих себя как самая динамичная и правдивая команда! Радийная смена "Маяка" поступила мужественно. Они вышли в эфир и сказали: "Вы только что прослушали информацию о событиях, происходящих в данный момент в Вильнюсе. Мы не станем ее повторять. Более свежей информации пока нет..." Это был поступок, поступок мужественный, поступок журналистской солидарности. Трудно сказать, этот ли факт или какой другой