Я курила более 20 лет, иногда по две пачки за ночь, но без алкоголя в организме мне не было никакого дела до сигарет. Однако мне хотелось на стену лезть при мысли о шести бутылках пива Sierra Nevada.
Зависимость сложна и непостоянна, если кто-то об этом не знал. Наши желания настолько же индивидуальны, насколько отпечатки пальцев.
Мне напомнили об этом в клубе АА. Однажды один парень сказал: «Поверить не могу, что я больше никогда не буду нюхать кокаин с задницы проститутки». Он не шутил. На его лице отразилось безграничное отчаяние. Я всей душой жалела этого парня, потому что сама испытывала то же самое, когда проходила мимо коктейль-бара или читала о возрождении местного пива. Потерянный рай, мать вашу.
Каждым воскресным вечером я выходила на берег Гудзона и садилась на любую скамейку, не занятую семьями или обнимавшимися парочками, и смотрела на искрящуюся воду.
Было удивительно, что я со своей скамейки вижу другой штат (Нью-Джерси), и пыталась представить себе, что будет дальше. Мои фантазии о будущем не были особенными: парень с карими глазами и взъерошенными волосами, литературная премия, атмосфера любви и восхищения. Пока я сидела на скамье, я поняла, что все мои фантазии объединяет одно: я там совершенно другой человек.
Какой колкий комментарий о моем самовосприятии: я представляю себя другой даже в собственных мечтах. Мне было интересно, что нужно, чтобы это изменить. Смогу ли я когда-нибудь сократить расстояние между собой в моих фантазиях и женщиной, сидящей на скамейке? Возможно ли это вообще? Вы можете быть разным, но никогда не станете другим человеком. В этом и проблема. Вы застряли в себе.
Я начала ходить на встречи клуба АА, расположенного по соседству, каждое утро в 07.30. Это было нелегко для женщины, которой сложно приехать на работу к десяти, но это была хорошая альтернатива попыткам спрятаться в шкафу. Мне нравилось место, где проходили собрания: просторная комната внутри симпатичной церкви, где была люстра и задняя дверь, выходившая в зеленый церковный двор. Я приходила туда ровно в 07.30, чтобы избежать надоедливой болтовни. В противном случае люди подходили ко мне в кафетерии и говорили что-то вроде: «Как у вас сегодня дела?», на что мне хотелось ответить: «Господи, хватит ко мне лезть».
Собрания были неплохими. Мне нравилось слушать истории о последних рывках: передозировка, алкогольное отравление, езда в нетрезвом виде. Эти рассказы были захватывающими, но меня также поражало, насколько много человеческое тело способно вынести. И как эти люди настолько складно выражают свои мысли. Когда я слушала, как они в какой-нибудь философский момент рассказывают о своей трагедии, я думала: «Откуда эта речь? Они что, бегущую строку читают?»
Мне было сложно связывать слова. Раньше мне всегда казалось, что люди, которые бросили пить, должны обретать форму. Однако часто они разваливаются на части, как в моем случае.
Я испытывала классические признаки ломки: учащенное сердцебиение, замедленная реакция, ощущение того, что двигаешься под водой.
В то время я этого не осознавала, а просто считала себя вялой и глупой. Мне хотелось снова стать сильной и влиятельной.
Каждое утро, во время 15-минутного пути до церкви, я стала думать, что буду говорить на собрании. Мне хотелось показать людям, что я такая же умная и так же хорошо говорю, как и они. У меня не было желания оставаться тихой и безмолвной. Я шлифовала и полировала свои откровения, мысленно повторяя: «Раньше я думала, что алкоголь делает меня интереснее, а затем поняла, что он делает интереснее других». Мне нравилось добавлять в свой рассказ какой-нибудь интересный поворот, неожиданную концовку. Личные эссе хорошо строятся на принципе «перевернутых ожиданий». Моя подруга-писательница описала повествовательную дугу следующим образом: «Позвольте рассказать вам, почему это все их вина. А теперь я расскажу, почему она на самом деле моя».
Я села в той симпатичной комнате и провела первые полчаса, репетируя свою речь, а вторые – выбирая себе нового парня среди присутствующих. Это не рекомендуется делать, но мне было все равно. Черт возьми, было 07.30 утра, и я могла делать, что захочу. Я была одинока три года, а это большая часть президентского срока. Я никогда не была в окружении такого числа одиноких обеспокоенных мужчин при свете дня. Я слушала, как эти парни делятся своими внутренними переживаниями, и узнавала о них все больше, уже готовясь смириться с их недостатками. Я могла бы встречаться с лысым мужчиной. Сорок пять – это не так уж и много. Затем они делали жест рукой, и я замечала у них обручальное кольцо, или упоминали о возвращении своей девушки. Я же при этом разваливалась на своем стуле, потерпев поражение.
Однажды утром свою историю рассказал мужчина, которого я раньше не видела. Он был худым и высоким, с щетиной, одетый в кожаную куртку и ботинки. На его лице были шрамы от акне, как у плохого парня из фильма «Бриолин», но он был красноречив, как прирожденный оратор. Я была поражена не столько подробностями его истории, сколько его манерой говорить. Он населял свое собственное тело. Он никогда не повышал голос, но притягивал меня с каждым произнесенным словом. Я перестала смотреть на часы. Хаос в моей голове сменился узким лучом прожектора, который освещал его одного.
Я не могла выбросить из головы этого парня. Мне было интересно, как бы он отнесся к жизни на ферме в северной части Нью-Йорка. Мы бы ездили в город по будням, а в выходные читали бы друг другу книги, лежа в постели, и нас не отвлекало бы ничего, кроме пения птиц за окном. Возможно, нам сперва следует сходить на свидание. Недавно как раз открылся изысканный ресторан, в который мне хотелось сходить.
Я понимала, что иду вперед слишком быстро, но я также знала, что мне суждено встретить спутника жизни в этих комнатах, и я не утверждала, что это именно тот парень, просто у него было сразу несколько качеств, которые выдвигали вперед его кандидатуру. Во-первых, он не пил. Во-вторых, у него не было обручального кольца. Я могла бы полюбить мужчину со шрамами на лице. Я бы не стеснялась его кожаной куртки и ботинок. И он, возможно, даже не осознает, насколько он одарен как оратор. Я могу так многому его научить.
Я пообещала себе, что заговорю с ним, как только он вернется. Мне очень понравилась ваша история. Я хотела бы обсудить ее с вами. Неделю спустя он действительно вернулся. Он вернулся, будто бы мы были героями романтической комедии! Мое сердце сделало тройной лутц[77], когда я увидела, что он сидит наискосок от меня. В то утро собрание представляло собой круговое обсуждение, и, если вообразить циферблат, он сидел на четырех часах, а я – на семи. Когда пришла его очередь говорить, я, как и в прошлый раз, услышала непринужденную поэтическую речь. НО на этот раз он говорил о своем парне.
Подождите, парне? Он гей? Я навела фокус и теперь видела его отчетливо. Конечно же, он гей. Все это понимали, кроме пухленького одинокого сердечка, сидящего на семи часах и рисующего на бумажке сияющую радугу карандашом с блестками. Я все еще корила себя, когда настал мой черед говорить, и я, путаясь, попыталась рассказать какую-то липовую историю сильными словами. Слезы, однако, струились у меня по лицу.
Люди, притихнув, ждали, когда я им все объясню. Но что же я могла сказать? Что я сейчас поняла, что мой будущий муж – гей? Что мне суждено прожить остаток жизни в окружении лишь пустых противней из-под лазаньи и чересчур любимым котом, который умрет раньше меня?
«Простите меня, – сказала я. – Просто я вспомнила о чем-то очень болезненном». Тут я не солгала.
В августе, спустя почти 60 дней с того момента, как я перестала пить, у Анны в Техасе начались роды. Это была лучшая новость за долгое время. Я все время носила с собой телефон, даже в туалет.
Когда нам было чуть за 20, мы с Анной заключили пакт. Если одна из нас забеременеет (а у нас на тот момент уже случались поводы для паники), мы съедемся и будем вместе растить ребенка. Мы обе одновременно станем матерями. Я понимала, что сейчас у Анны другой спутник жизни и что меня никто не просит сплести свою судьбу с ее. Тем не менее мне хотелось быть полезной, потому что бесполезной я была слишком долго.
В середине дня я услышала двойной сигнал, и на экране моего телефона высветилась новость: «Элис. 3, 200. Здорова». В ответ я написала: «Видишь? Я знала, что будет мальчик!»
Пока Анна была беременна, мы шутили по поводу пола ребенка. Анна не желала узнавать его заранее, а мне хотелось ее рассмешить. У меня не было желания писать ей очередное «Поздравляю!», как другие люди.
Однако она не ответила. Я все время проверяла телефон, ожидая смс с выражением ее смеха. Когда прошло несколько часов, я начала подвергать свою стратегию сомнениям. Возможно, шутка была не такой уж смешной. Возможно, шутки неуместны в те важные моменты, которые подразумевают капельницы, больничные койки и младенцев, покрытых слизью. В тот вечер мой телефон так и не пикнул.
На работе на следующий день меня до такой степени терзали угрызения совести, что я не могла сосредоточиться. Я потащила Томаса на обед и объяснила ему всю ситуацию.
«Она, возможно, просто очень занята с ребенком», – сказал он. Томас не настолько проникся моей проблемой, насколько мне бы того хотелось. «Я уверен, что все в порядке», – сказал он. Произнося эти слова, он слегка поморщился, и это означало, что шутка, должно быть, еще более неуместна, чем я опасалась. Я рассказала об этом еще трем людям. Все они сказали, что все нормально, но я была уверена, что они лгут.
Я запаниковала. Можно ли разрушить 15 лет дружбы одним неудачным смс? Я подозревала, что реагирую чересчур эмоционально, но я так много раз извинялась за поступки, которые не помнила, что потеряла веру в собственную доброту. Каждый период молчания воспринимался мной как палец, указывающий на меня.