ли.
Я была уверена, что Сашка будет вне себя от нашей безалаберности. Но он только плотно сжал губы и сказал, что запишет меня на другой день. Мне было страшно стыдно. Хотя Жека вел себя как ни в чем не бывало. И мне сказал не переживать. Дескать, Сашка психанул, потому что все пошло не по плану, а не из-за нас. А я подумала, что должна нарисовать картинку, где у робота Сашки валит пар из ушей, потому что случился сбой системы.
Через неделю я попросила Саню разбудить меня, когда он сам встанет. Тащиться ранним темным утром по пустынным улицам к паспортному столу было ужасно холодно и невозможно сонно. Но зато я знала, что третья в очереди. Вернувшись домой, мы съели завтрак, я проводила довольного Сашку в университет и будила Жеку десять минут, пока он не проснулся. Но мы всё успели и сдали документы на паспорт, как и планировалось. Сбой системы отменяется, робот Сашка. Я похихикала и подумала, что можно нарисовать комикс на эту тему, была бы потеха. Можно подарить его Сане на день рождения. С чувством юмора благо у него было все отлично.
Но иногда было совсем не до смеха. Возникало ощущение, что нужен еще один персонаж – Василиса, которая постоянно откатывается к заводским настройкам. Наверное, лицо у этого персонажа должно быть в виде мобильного телефона Nokia 3310. Он все время тупит и тормозит, а простейшие задания превращаются для него в бесконечный квест. Анкеты, фотографии, еще фотографии, миллион бумаг, согласование раннего закрытия сессии в университете – Нокиа Василиса бегала со всем этим, и из маленького лица-экранчика сыпались рандомные буквы, цифры и знаки. В основном восклицательные. Я задумалась, каким персонажем был бы Жека. Думаю, кем-то средним между нами. Крепкий старый ноут, у которого обновления устанавливаются, только когда совсем прижмет, когда система вот-вот уйдет в синий экран. И из его лица-монитора лились бы весьма связные тексты, но они всегда были бы о чем-то отвлеченном, немного беспокойном, но милом. Возможно, мне и правда стоит подумать о таком комиксе всерьез. Из нашей жизни я могла бы вытащить для него уйму смешных ситуаций, когда роботу Сашке приходится возиться с неразумными Нокией Василисой и ноутом Жекой.
Но наконец настал тот день: нам подтвердили дату собеседования в американском посольстве, – и мне показалось, что можно выдохнуть свободнее. Но не тут-то было! Теперь мы днями и ночами гоняли вопросы, которые, предположительно, мог задать нам консул, занимались английским в два раза чаще, и моя голова буквально взрывалась от форм неправильных глаголов, времен и вариантов подачи информации о себе в наиболее выгодном свете. У Нокии Василисы случился перегруз.
Поэтому, когда Жекина мама попросила нас помочь ей с расхламлением квартиры, я радостно закивала в трубку, даже не понимая, что она не видит меня. Целый день без зубрежки и каверзных вопросов от Сашки, целый день отдыха от английского. Кто откажется от такого?
С Женькиными родителями мы общались нечасто, но регулярно. Раз в три месяца посещали семейный ужин, раз в месяц я говорила с Еленой Васильевной по телефону, Жека же звонил отцу раз в полгода, и это были очень короткие отрывистые разговоры, после которых Женя впадал в уныние. На удивление, стоило Жеке съехать, как отношения его родителей, казалось бы, потеплели. Нет, они не превратились в счастливую семью со вторым медовым месяцем – наоборот, даже разъехались по разным комнатам. Теперь у них, как шутила Елена Васильевна, были разные спальни, будто у королевских особ.
И вот каким было главное изменение: Жекина мама будто очнулась от вязкого долгого сна. Стала чаще улыбаться, перестала играть примерную домохозяйку – в холодильнике теперь, правда, было шаром покати, кроме моментов, когда мы приходили в гости и Жека готовил еды гораздо больше, чем необходимо для одного ужина на четырех человек. А главное, Елена Васильевна вышла на ставку библиотекаря недалеко от дома. И можно подумать, что такое пренебрежение своими обязанностями должно было вызвать гнев Жекиного отца – я всегда думала, что его взгляд на роль женщины в семье был очень… старомодным, – но Николай Михайлович тоже расцвел (в своем роде). При нас родители общались на дружественной ноте, обменивались редкими улыбками, которые год от года становились все теплее, а несколько раз во время ужина Елене Васильевне и мне даже преподносились букеты цветов. И по реакциям Жекиной мамы я понимала, что теперь в этом доме такое поведение – не что-то из ряда вон.
Сказать, что Жека неоднозначно к этому относился, значит ничего не сказать. Он никогда не проговаривал эти мысли, но мне казалось, что его терзает теплота, наметившаяся в родительских отношениях. Будто он был камнем преткновения для них и, как только он ушел, все пошло на лад. Будто годы трудностей и страха – его вина. Я видела это каждый раз, когда он бросал испуганный взгляд в сторону смеющихся над общей шуткой родителей. Или когда друг еле заметно вздрагивал, стоило Николаю Михайловичу по-отечески положить руку ему на плечо.
Для меня самой такая перемена не была удивительной. Отец Жеки считал прервавшуюся династию военных своим личным провалом как родителя, а потому скидывал свое разочарование на Жеку, когда они жили вместе. Да еще и эти вечные подозрения по поводу ориентации. А теперь, когда они разъехались и Жека в романтических отношениях со мной, Николай Михайлович убедился, что вырастил настоящего мужика. Да и дела с профессией шли в точности по плану, который мы когда-то презентовали, – еще один плюс в копилочку того, что Женя – достойный мужчина: держит слово, ведет продуманную рациональную жизнь. И злость, недоверие и скептицизм Николая Михайловича пошли на спад. Конечно же, перемены не произошли в один день. Понадобились годы.
Но Жеке все казалось слишком подозрительным и неправдоподобным, он с трудом верил, что небольшими шагами можно исправить даже довольно скверную ситуацию. Или он просто не желал признавать, что и его отец может немного стараться – в силу своих возможностей, конечно, – восстановить нормальные отношения.
Если я пыталась обсудить этот деликатный вопрос, Женька менял тему и начинал нервно трясти ногой. После нескольких попыток я сдалась. Когда он будет готов, сам начнет разговор, а я или Сашка будем рядом, чтобы разделить все Жекины сомнения и боль.
Меня так сильно поглощали эти мысли и постоянный анализ поступков и событий, отнимающий слишком много сил, что в воскресенье, когда мы пришли помогать Елене Васильевне, я была рассеянна и невнимательна.
– Дети! – воскликнула Жекина мама, обнимая нас по очереди. – Кажется, сто лет не виделись. Коля на учения уехал, а я вот решила немного разгрузить квартиру, чтобы было легче дышать.
– Мам, ты прическу новую сделала? – удивился Жека, а я, с запозданием заметив ее модную короткую стрижку, закивала.
– Да, – Елена Васильевна смущенно засмеялась. – Решила сменить имидж.
– Вам очень идет!
Стрижка действительно смотрелась прекрасно и свежо, придавая Елене Васильевне немного кокетливый вид.
– Ну, давайте за работу, – Жекина мама перешла сразу к делу, – а потом пообедаем и поболтаем.
Елена Васильевна с Женькой отбыли на кухню, а мне достался огромный шкаф в коридоре. Я сортировала вещи на три большие группы: то, чем явно пользовались, следом – старый сломанный или ненужный хлам из разряда детских Жекиных коньков или советского утюга, и последняя группа – неопределенная. Потом Жеке предстояло вынести на мусорку кучу под номером два, а мне – помыть шкаф и перейти к следующему.
Работая в тишине, я вновь задумалась о том, как искусно Женька избегает говорить на тему, которая, несомненно, его беспокоит. Возможно, он уходит от разговора, потому что недостаточно доверяет нам, а не потому что не готов к неприятной теме. Эта мысль напугала меня так сильно, что я стала искать причину. Что могло измениться? Это из-за года в разлуке? Я стала перебирать, словно слайды кинохроники, события тех месяцев, что прошли с Женькиного возвращения. Все моменты: улыбки, нежные прикосновения, ссоры, недовольства, раздражение – не было такого, что показалось бы опасным или заставило усомниться в крепости нашей связи. Не было. Да и длинные проникновенные письма Жеки, регулярно приходившие из Брянской области, говорили о том, что друг скучал по нам не меньше, чем мы по нему. Я пришла к выводу, что это просто излишняя тревожность и, наверное, дело совсем не в Жеке. Скорее всего, меня беспокоило что-то другое. Свадьба? Совместный выход в свет?
Я рылась в мыслях, пытаясь отыскать причину нервозности, и слегка небрежно потянула небольшую обувную коробку. Она оказалась тяжелее, чем должны быть ботинки, но я слишком поздно поняла, что там далеко не обувь. Коробка выскользнула из пальцев и с оглушительным грохотом полетела вниз с высоты стремянки. Крышка отвалилась, и содержимое рассыпалось по полу. Пока я неуклюже спускалась, в коридор уже прибежал Жека.
– Ты в порядке?! – испуганно воскликнул он, но, увидев, что я цела, гораздо спокойнее продолжил: – Давай помогу собрать.
– Думала, там обувь, – объяснила я, собирая бумаги с пола. – И не удержала коробку. Слишком тяжелая для одной ру…
Я ошарашенно замолчала, выудив из-под шкафа залетевшие туда бумаги. В руке у меня была моя фотография, которая лежала до этого в коробке в самом дальнем углу шкафа Жекиных родителей.
– Ты чего? – Жека подполз ко мне с кипой бумаг в руках. Он бросил взгляд на фотокарточку в моих руках и раскрыл рот от удивления. – Это что… ты?
Но я уже пришла в себя и смогла разглядеть, что фотография старая, в тонах сепии, а девушка на ней, хоть и похожа на меня почти как две капли воды, выглядит немного иначе. В углу карточки витиевато значилось:
Ленинград, 1982 год.
А на обороте знакомым летящим почерком было написано:
Дорогому другу Коленьке от Прасковьи. С любовью.
Тут Нокиа Василиса вошла в окончательный штопор и совсем сломалась.
Я обессиленно осела на пол, перевернула карточку и внимательно вгляделась в смеющееся лицо. Мне она помнилась не такой. Жека вырвал фотокарточку из моих рук, повертел, прочитал надпись, а потом снова глянул на изображение, потом на меня. На изображение, снова на меня.