обижает и купцов-покрутчиков[115] бьет, житья от него нет!
Царь дернулся, как от удара, и заскрипел зубами.
– Осмелел сибирский хан, чует нашу слабость, – со злобной горечью сказал он. – Раньше перед русскими послами чуть не на брюхе ползал, а теперь вон что… ох, не ко времени, не ко времени…
Иван вдруг замолчал, лицо его перекосило гримасой боли. Царь почти перестал дышать, пытаясь перебороть приступ, но тот никак не отступал. Нагой метнулся в угол, где около жаровни лежали заранее прогретые мешочки с солью. Схватил несколько штук и обложил Ивану поясницу; вскоре пот струями потек по царскому лбу. Опытный боярин тут же поднес к губам царя кубок с брусничной талой водой[116]; Иван осушил его тремя глотками и облегченно вздохнул:
– Отпустило. Спасибо, Федко. А Строгановым отпиши так: «Войска дать не могу, пока с Обатуром не улажу. До тех пор Кучума не дразнить, улусы его не тревожить, ханских жен ублажать подарками. Про бедность не врать, все равно не поверю».
– Так они ж и не просят, войска-то. У них у самих есть: казачки нанятые. Они только дозволения просят в посыл их пустить, за Камень[117], ну и потом…
– Запретить! Мне еще только на Востоке войны не хватает. Велю про ханские безобразия до сроку забыть… Ступай, Федко, не мучай меня. Заснуть попытаюсь…
Лучше бы и не засыпать вовсе, чем такое видеть! Кошмар шел за кошмаром, стоило только закрыть глаза. Привиделся старый, добрый и верный дьяк Иван Висковатый, бессменный глава Посольского Приказа[118]. Дьяк был привязан к столбу и корчился от боли, а палачи вокруг не спешили, старались… Царь дал шпоры коню и поспешил на выручку; родное лицо повернулось навстречу, засветилось надеждой, лаской. Иван вытянул острую, как бритва, саблю – перерубить путы, да соскользнула рука, удар пришелся прямо по шее, и взлетела голова, толкаемая фонтаном крови! Больной страшно закричал и проснулся.
Пробуждение не принесло желанного облегчения: казнь старого дьяка вспомнилась во всех ужасных подробностях[119]. Уж лучше бы как во сне: удар саблей – и все!
– Не было этого, не было, – стуча зубами от страха, шептал несчастный, а нестерпимая тягучая боль уже сдавила поясницу – Не я это!
– Было, Иван, и это был ты. Червяк может только то, что тебе и самому нравится. Ты научился ему противиться, и где он? Скорчился в глубине твоей души и не смеет высунуть свое мерзкое рыльце. А чуть поддашься, и… сам знаешь.
– Покажись, Корнилий, – жалобно попросил Иван.
– Совсем плохо?
– Да…
Перед креслом больного возникла рослая фигура монаха, как бы сотканная из света.
– Так легче?
– Отпустило… спасибо, отче.
– Запустил ты себя, Иван. Больше двигаться надо, меньше есть, а пить – только воду. Тогда поживешь еще.
– Зачем?
– Поправлять все, что ты наворотил. Это ж надо – проиграть войну, от которой зависит будущее Руси; по собственной глупости, жестокости и гордыне отдать все, что само в руки шло! Теперь сто с лишним лет должно пройти, прежде чем твои потомки снова попробуют к морю пробиться!
– Пробьются?
– Не знаю. Думаю, пробьются… если силы, накопленные предками, попусту в распыл не пустят.
– Как я?
– Как ты.
Иван обиженно засопел носом, потом черты его лица разгладились – оно стало печальным.
– А Он… Он простит меня? – спросил Иван и сжался, как в ожидании удара.
– Ох, не знаю, – Корнилий с сомнением покачал головой. – Знаю только, что Он хочет простить тебя, как и всех, а уж как будет, это… не знаю. От тебя зависит, только от тебя.
– Вот и Микула так говорит, – вздохнул царь.
– А ты слушай умных людей, плохого не посоветуют!
– Не бросай меня, отче преподобный, моли Христа Бога о христианской кончине живота грешного раба Иоанна, не хочу в пекло, не хочу! Я знаю, как там, – прошептал Иван. – Там снятся страшные сны, а как проснешься, явь еще страшнее…
– Помолимся вместе…
– Давай! – обрадовался Иван и вдруг спросил: – А как я узнаю, что изменился, покаялся? Знак бы какой, а то уж очень страшно…
– Знак тебе? – улыбнулся Корнилий. – А блудному сыну какой был знак? Что сказал Отец рабам своим? «Принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его…» Вот тебе и знак!
– Смеешься? Давай лучше помолимся…
Глава 51581 год, Полоцк, ставка Стефана Батория, короля Польского и великого князя Литовского
– Иштван!
– Я Ласло, ваше величество…
– Неважно… Замойского ко мне. Немедленно.
Потомок побочной ветви славного венгерского рода Хуньяди, служивший переводчиком при короле Стефане, кинулся исполнять приказ. Переводчиков при короле работал целый штат; все, как и сам король, чистокровные венгры. Стефан Баторий, он же Штефан Батори, не любил поляков, литовцев и русских – своих подданных, считая их всех грубыми, необразованными и дикими. Единственные польские слова, которые выучил король и часто любил повторять, применяя к своим подданным, были «быдло» и «пся крев»[120].
Впрочем, венгров король тоже не любил: трудно любить людей, если у тебя хроническая почечная недостаточность. Всем языкам Баторий предпочитал классическую латынь, а всем народам – древних римлян; потому, видимо, что еще ни один древний римлянин не пробовал досаждать ему во время приступов болезни.
Стефан Баторий был совсем не похож на полководца. Вялый, апатичный; сухая желтоватая кожа дряблого лица лежала складками; тонкий, плотно сжатый рот подходил скорее банкиру, чем королю. Если рядом не грохотали пушки, в глазах явственно читалось: «Отстаньте от меня все!»; если же пушки грохотали, настроение старого воина чуть изменялось: «Отстаньте от меня все, дайте послушать музыку!». Несмотря на внешность и болезнь, полководцем польский король был настоящим; королем – тоже.
– Повелитель? – в двери просунулась румяная усатая рожа Яна Замойского, коронного гетмана[121].
– Входи, Ян, – чуть поморщившись, ответил король. Оба были выпускниками Падуанского университета и общались на классической латыни, но гетман говорил с ужасающим акцентом. Еще бы! Горло сызмальства привыкшее извергать эти ужасные польские «ше-пше-быше», хорошо приспособлено для вонючей водки, а не для языка Вергилия и Овидия. Тем не менее, Замойский был образован – не то, что большинство этого «ясновельможного» быдла. Пся крев!
Замойский лучился здоровьем и оптимизмом. На болезненного ипохондрика смотреть ему было неприятно, да и постоянный гнилостный запах изо рта короля мешал общению, но гетман героически терпел и явно отвращения не выказывал.
– Что думаешь о возможных действиях Московита, гетман? – король склонился над картой, перебирая рассыпанные по ней шахматные фигуры.
– А что тут думать? Добивать надо медведя, и все тут! Ты, повелитель, такую силу собрал, что расколешь Московию одним ударом, как перезрелую дыню!
– А зачем нам расколотая перезрелая дыня, Ян? – вкрадчиво спросил Баторий. – Что мы с ней делать будем?
– Как это? – не понял гетман. – А зачем ты вообще эту войну затеял?
– Я?! – возмутился король, но как-то вяло. – Это вы, ясновельможные, по наследству мне ее передали. Просто я лучше воюю, чем эти ваши…
Баторий взял со стола фигурку белого короля, брезгливо покрутил ее между пальцами и кинул обратно. Потом взял черного короля и указал на него Замойскому:
– Сил у Московита нет, почти совсем нет, но он не глуп. Что ему делать?
– Просить мира…
– Нет, мира, какого он хочет, я не дам. Что еще?
– Собрать все имеющиеся силы в кулак и дать бой на своих условиях, чтобы сбить скорость нашего наступления. Только бесполезно это! Как дыню перезрелую…
– Ты гетман или огородник? Чем тебя привлекла эта несчастная дыня? Конечно, он даст бой, но где? Какие крепости нам брать неизбежно?
– Смоленск…
– Вот! – король поставил на карту «туру», на Руси именуемую ладьей. – Если его хорошенько укрепить, прислать отборные силы, добавить артиллерии… кстати, она у московитов совсем неплохая… Да еще воеводу толкового… они остались у Ивана, не всех еще передушил?
– Хворостинин, Скопин, Нагой…
– Ну вот… сколько Смоленск продержится?
– Месяца три, не больше.
– А больше и не надо. Кровью умоемся, добычи – никакой, зимуем на головешках. Наемники уйдут, а дальше… военное счастье переменчиво!
– Но ведь нет же сил у Ивана, нет!
– Так не бывает, чтобы в своей стране уж совсем ничего не было – сколько-нибудь да наскребет. Слышал, он к английской старухе сватается?
– Теперь уже не к ней, а к племяннице.
– А нам их родство будет безразлично, когда английские вымпелы у наших берегов появятся!
– Не пойдут англичане драться за вампира московского, не пойдут!
– За вампира не пойдут, а вот за денежные интересы Московской Торговой Компании – могут.
– Так что же нам делать, повелитель? – слово «повелитель» Замойский произносил на латыни – «император».
– Прежде всего, не колоть переспевшую дыню. Нам нужна сильная каменная крепость, где можно разместить армию. Это – гарантия против перемен военного счастья. Из крепости можно делать вылазки и рейды глубоко в тыл Московиту и уничтожать последние остатки его сил. Год, два – неважно, только обязательно надо дождаться момента, когда наносимые нами раны и кровоточить перестанут. Труп! И вот тогда, и только тогда, – мы заберем все.
– Как… все? – оторопел гетман.
– Тебе нравится название: «Воеводство Московское Речи Посполитой»?
– Ты, – Замойский даже задохнулся от восторга, – ты великий человек!