– Я отвезу! – предложил Климов.
Данилов промолчал. Климов поспешно сбежал с лестницы. Когда Данилов вышел во двор, машина Никиты уже стояла у крыльца. Мгновение Климов колебался, потом молча протянул Ивану ключи от машины.
Открыть глаза, и все окажется дурным сном, неправдой… Полина приподнялась на кровати и застонала. Унылые больничные стены… Тупая, саднящая боль внутри. Сколько времени она здесь? Да, прошло уже четыре дня… Если в беременности Полина видела определенную логику судьбы, то случившийся выкидыш сочла наказанием и платой за свои грехи.
Она лежала и плакала, когда в палату с цветами и фруктами вошел Данилов.
– Привет, – вяло отозвалась Полина, – ты прямо как жених… Торжественный такой, при цветах. Чего? Утешать будешь?
Данилов придвинул стул и сел рядом с ее кроватью.
– Молодец, хорошая натуральная злость! Если злишься – значит, жить будешь!
– Куда я денусь! Такие твари, как я, очень живучие! – с издевкой заметила Полина. – Кстати, хочу тебя поблагодарить! За заботу и сочувствие! Надо же, отдельная палата, усиленное питание, все блага!
Он невозмутимо улыбнулся:
– Тебе не удастся со мной поссориться. Можешь не стараться!
Она опять расплакалась. Данилов обнял ее, погладил по голове, как маленькую, потом прошептал:
– У нас еще будут дети, Полиша!
И тут с ней что-то случилось, началась истерика. Глядя ему в лицо, она выкрикнула:
– Но это был не твой ребенок!
Лицо Данилова исказилось. Он отпрянул от жены, а потом с силой сжал ее руку. Так больно, что Полина вскрикнула.
– Что ты говоришь? Ты все придумала!
– Иван, это был не твой ребенок.
– Мне все равно, слышишь? Я забуду об этом!
Она почувствовала невозможную боль, увидев слезы в глазах Данилова, и потянулась к нему:
– Прости меня.
Иван прижал ее к себе. Дверь открылась, и в палату вошел Климов. Он остолбенел, увидев нежную семейную сцену, и мрачно заметил:
– Прошу прощения, кажется, я не вовремя!
Полина закрыла лицо руками.
В палату заглянула медсестра:
– Басманова! В чем дело? Посещения разрешены только одному человеку! Тот сказал, что муж, – она кивнула на Данилова, – и этот им называется! Вы тут разберитесь между собой!
– В самом деле, – медленно и спокойно произнес Данилов, – нам, кажется, давно пора разобраться!
Климов, бледный как мел, молчал.
– Может быть, дорогая, ты нам поможешь? – так же спокойно сказал Данилов.
Полина кивнула – что ж, эта мелодраматическая сцена – расплата за все! Она чувствовала, как в груди что-то рвется. Муж и любовник напряженно смотрели на нее. Похоже, драматизм момента почувствовала даже медсестра – застыв, она с удивлением глядела на Полину.
Та вздохнула и указала на Данилова:
– Вот мой муж!
Когда она смогла заставить себя посмотреть в сторону двери, ни медсестры, ни Климова в палате уже не было.
Вчера Полину выписали из больницы, хотя чувствовала она себя по-прежнему скверно. Данилов был на дежурстве, и ей никто не мог помешать погрузиться в осенне-депрессивные переживания. Она подошла к окну. От вида унылой серой Фонтанки хотелось не то что заплакать, а прямо-таки зарыдать в голос. Темнеет рано, холодно. Самое подходящее время для сезонной хандры и затяжной депрессии.
Она плотнее задернула шторы, зажгла яркий свет и закуталась в теплую шаль, подаренную Даниловым в первый год их знакомства. Полина давно заметила, что в старой шали уютно болеть, та будто согревает и лечит. Полина обожает старые вещи – много лет пользуется чашкой, подаренной отцом, не спешит избавляться от любимой мебели. Вещи… Их с Иваном вещи, которые они приобретали когда-то вместе, которым радовались и перед которыми (этими немыми свидетелями ее жизни) ей теперь стыдно, словно она предала их. Предала, но в чем? В том, что полюбила, захотела быть с другим мужчиной и приобретать новые вещи с ним? Но разве она сама не жертва своей страсти? Разве не наказана любовью за неведомые, но, вероятно, страшные преступления? Разве этой страсти можно было противостоять? Даже когда они с Климовым просто соприкасались руками, их било током – такая сила электрических разрядов! Полина и сейчас, вспоминая о Никите, чувствует волнение, а на ее теле выступают следы, похожие на те, что оставляли на нем любимые губы. Когда она думает о Климове, эти следы появляются, как стигматы у верующих.
Раздался дверной звонок. Полина открыла. На пороге возник Климов. Волосы и лицо влажные.
Она машинально спросила:
– Что у тебя с лицом?
Климов неловко улыбнулся:
– Осадки в виде дождя и снега!
Они молчали, пауза затягивалась и становилась излишне театральной.
Вскоре оба это поняли и вдвоем одновременно заговорили. Однако слова потерялись, повисли в воздухе, и тягостное молчание вновь накрыло их.
– Могу я войти?
– Зачем ты пришел? – Вопрос прозвучал как риторический, с подтекстом «ты не смел приходить».
– Я все-таки войду!
Он закрыл входную дверь. Снял мокрую куртку, прошел в комнату и расположился на диване. Она молча наблюдала за его действиями. Климов закурил.
Она повторила свой вопрос, не меняя интонации:
– Зачем ты пришел? – В интонации было все: упреки, жалобы: «Как ты мог прийти сюда?! Неужели ты ничего не понял! Нам не нужно видеться, поверь, так будет лучше!»
– Кому лучше? – вдруг спросил Климов, будто услышав ее мысли.
Ее испугала подобная проницательность. Она недоуменно посмотрела на Климова.
– Думаешь, если мы перестанем встречаться, будет легче?! Хотел бы я знать – для кого?
– Никита, мне невыносимо тяжело! Мы не должны больше видеться.
Он сделал непроизвольное движение рукой – сигарета погасла.
– Ты в самом деле считаешь, что это решит все проблемы?
Он закурил снова.
– Возможно!
– Так будет хуже, тяжелее, больнее в сто раз! Впрочем, жизнь длинная, и, может, не сейчас, а потом… Я буду ждать… Когда-нибудь…
– Этого не случится никогда, Ник!
Он встал, подошел к ней, уткнулся лицом в мягкую шаль.
– Неужели ты все забыла: запах лип в июле, ночное кафе, свое безумное фуэте?
Она резко отстранилась.
Климов взял ее за руку:
– Хочешь, я увезу тебя?
– Куда?
– Куда пожелаешь: в замок на скале, дом у моря, тропические джунгли, что обычно говорят в этих случаях?!
– Нет такого места для нас. На земле нет! Может быть, там – после всего…
– Когда и где? О чем ты говоришь?! «Там» – не будет!
– Однажды мы встретимся «после конца», и ты поймешь, что оказался не прав! И потом ведь есть еще сны! Я буду сниться тебе, Никита.
Он усмехнулся:
– Я не верю в «там», сны, судьбоносные знаки и прочую дребедень, которая расцвела пышным цветом в прелестных головках твоих сестер. Вы отказываетесь от счастья! Зачем? Мечтаете, тешите себя мыслями о другой жизни, в которой все станет возможным и осуществится, и при этом ничего не хотите добиваться здесь, в реальной, а не выдуманной жизни.
– Ничего нового! – кивнула Полина. – Теорема о том, что мужчина и женщина в принципе не способны понять друг друга, давно доказана. Они, как две параллельные прямые, не могут пересечься.
– Не хочу углубляться в рассуждения о различии мужской и женской психологии. Рядом со мной стоит конкретная женщина, которую я люблю много лет.
Она подошла к окну, отодвинула штору – все тот же бесконечный дождь.
– Я не смогу оставить Данилова. Он не справится…
– Какая жертвенность! Неужели ты будешь всю жизнь приносить себя в жертву?!
Она сама удивилась тому, что закричала:
– Перестань! Ты ничего не знаешь!
– Конечно! Может, ты хочешь сказать, что он любит тебя так сильно, что не переживет твоего ухода?
Она вздрогнула, как будто от удара.
– А тебе не приходило в голову, что причина его нравственных терзаний и затянувшегося пьянства менее романтична?
Он замолчал и подумал, что ситуация отдает пошлостью: любовный треугольник, какая мелодрама! Но тем не менее больно.
– Вспомни, ты же сама говорила – если бы нашелся человек, способный взять тебя за руку и повести за собой…
– Мы никогда не будем счастливы, нельзя построить счастье на чужом горе.
Полина хрустнула пальцами, и ему показалось, что она их сейчас сломает. Ее прелестные, тонкие пальцы, как Климов любил целовать их…
– Но я говорю о другом! Похоже, твоя теорема и впрямь верна, в самом деле, возможно ли женщине понять мужчину?! Я пытаюсь докричаться до тебя, но ты не слышишь! Дорогая, любовь – это стихия, которой нельзя противостоять, она оправдывает все.
– Даже предательство?
– Думаю, да.
Они молчали, и в тишине было слышно, как за окнами идет дождь.
Монотонные тяжелые капли стучали о подоконник.
– Жить с нелюбимым человеком также своего рода предательство. И заставлять страдать меня тоже нечестно. Со своим морализаторством ты бесконечно далека от любви. Но, думаю, дело здесь совсем не в морали, а скорее в страдании! В ореоле страдания, которое так привлекает людей, подобных тебе. Вы упиваетесь им, гордо несете его впереди себя, как флаг. Оно служит оправданием вашей жизни и дает возможность почувствовать собственную исключительность! Эта жертвенность такая сладкая, правда? В самом деле, какая наивность – полагать, что можно добровольно променять романтический ореол страдалицы на заурядную жизнь с любимым мужчиной! Получить желаемое, осуществить мечту, отчего она тут же перестает быть мечтой и становится обыденностью, в которой надо варить борщи и рожать детей. Гораздо интереснее варить борщи и рожать детей нелюбимому мужу и, разумеется, страдать, упиваясь этим! И уж непременно, чтобы другие видели твое страдание: легкая ироничная улыбка, усталость в глазах, добавим равнодушия и показного безразличия, презрения к происходящему, и – пожалуйста! Вот он, готовый типаж романтической героини! Особое сладострастие от жизни с нелюбимым мужем: «Я, конечно, знаю, мой дорогой, что ты ничтожество, но останусь с тобой из жалости, я тебя до себя возвеличу!»