Разглядывая сестер, Климов с радостью отметил, что они не изменились внешне (разве что Маша теперь не похожа на девчонку – исчезли порывистость, некая резкость, девчонка превратилась в красивую молодую женщину, появился лоск, элегантность, округлая мягкость жестов; она выкрасила волосы в ярко-рыжий цвет – ей удивительно идет). Татьяна, как всегда, выглядит безупречно – идеальная осанка, строгое вечернее платье, волосы уложены на голове короной. Время невластно над его любимыми барышнями! Правильно – а почему они должны были измениться?! История, когда характер «выходит на лицо» и какая-нибудь тонкая, звонкая в юности красотка в зрелом возрасте превращается в вульгарную, сволочную бабу с двойным подбородком, не про них. «А вот Андрей изменился, – вздохнул Климов, – как-то сдал (должно быть, после больницы?), похудел, полысел – увы… Хотя, что уж там, наверное, и я сам кажусь им постаревшим».
– Ну и чем вы тут занимаетесь? – спросил Климов.
– Да так, время проводим! – хихикнула Маша.
Климов улыбнулся:
– И как, удалось вам его провести?
Маша развела руками:
– Время, как известно, не проведешь! Никита, расскажи лучше о себе, как ты жил там?
Он растерялся – долгим был бы его рассказ и не совсем к праздничному столу пришелся.
…«Я вернулся в мой город, знакомый до слез…»
Климов прилетел в Петербург пару дней назад. Он вышел из самолета в темное морозное утро, взял такси и поехал в отель – совсем как турист.
В петербургской квартире Климова все это время жила его племянница; Никита не стал сообщать ей о приезде – не хотел беспокоить. У барышни личная жизнь, с ней живет молодой человек, зачем он им будет мешать?! Поживет в гостинице – не проблема. Правда, в действительности оказалось, что проблема все-таки есть: в родном городе он почувствовал себя туристом – странные ощущения…
Никита остановил такси у «Астории», но не пошел устраиваться в отель, а побрел к Исаакиевскому собору, который в черном небе навис над городом, как огромная птица; Климов спустился к реке, постоял, покурил и только потом отправился в отель.
После небольшого отдыха он снова вернулся к Исаакию и поднялся на колоннаду, откуда Петербург был виден как на ладони: мосты, набережные, строгие стрелы проспектов, словно вычерченные огромной небесной линейкой или высеченные резцом на поверхности города.
С Дворцового моста Климов разглядывал открывавшуюся городскую перспективу, содержавшую все оттенки серого: сизый, темный – свинцовый, гранитный и серый до исчерна (совсем безнадежный и угрюмый). Когда Никита смотрел с моста, небо было серым и река серой, они сливались друг с другом, так что уже было не ясно, где небо, а где вода, – они казались одним целым, а Петербург плыл в этом сером пространстве, как гигантский корабль.
Он кружил по городу старыми излюбленными маршрутами, дошел до дома Басмановых на Мойке и, конечно, забрел на Фонтанку, где долго стоял у дома Полины, глядя на ее окна, в которых горел свет.
Еще в Америке ему жутко захотелось снега (уезжая, Климов даже сказал Дженни, что едет «за русским духом: снегом и Рождеством»), такого настоящего – крупного, хлопьями и чтобы непременно сугробы на улицах! Сугробы в Петербурге действительно были, а вот снег не шел…
«Ну дела, приехал за снегом, а снега-то и нет!» – подумал он, и вдруг – словно его услышали где-то там, на небесах, – повалил снег. Климов застыл, благодарный, взволнованный, и целую вечность смотрел на это чудо (начиналась уже настоящая метель!), а потом потер снегом лицо – до боли. Он вспомнил фразу из Чехова: «Смысл… Вот снег идет. Какой смысл?» Как-то все так совпало: и этот вечер накануне Рождества, и снег, и свет из окон Полины, – что он задохнулся от какого-то мучительного, болезненного счастья.
– Ты надолго приехал? – спросила Маша.
– На несколько дней, – виновато ответил Климов и поспешил добавить, увидев ее огорченное лицо: – В следующий раз погощу подольше.
– И когда будет этот «следующий раз»? – вздохнула Маша.
Он подмигнул ей:
– Может быть, в мае, на твой день рождения?
– Приезжай! – обрадовалась Маша. – Сделаешь мне настоящий подарок!
– Кстати, что, если твой день рождения отметить в Березовке, как в старые добрые времена? – предложил Климов.
Маша замерла – неужели он оговорился или забыл о том, что она ему рассказывала?
– Никита, я думала, ты знаешь, что дом продан? – растерялась Татьяна. – Его купил Виктор Лопатин. Можно, конечно, попросить Лопатина разрешить нам приезжать туда время от времени, но это, во-первых, неудобно, а во-вторых, морально тяжело…
– Зачем ждать до мая, когда можно встретить там старый Новый год, – улыбнулся Климов, – я заказал большой паровой котел, чтобы в доме было тепло даже зимой… А разрешения спрашивать ни у кого не нужно, дом принадлежит тебе, Татьяна. Правда, еще потребуется уладить кое-какие формальности, заехать к нотариусу, оформить документы; мы этим займемся сразу после праздников.
– Никита, ты о чем? – спросила потрясенная Маша.
Смущаясь (он не хотел, чтобы это выглядело как широкой жест), Климов рассказал, что после разговора с Машей решил приехать в Россию на Рождество и сделать Татьяне свадебный подарок, «в качестве которого как нельзя лучше подходил дом в Березовке». Никита позвонил Лопатину и предложил выкупить дом, пояснив, что делает это для Татьяны; к чести Виктора – тот сразу согласился и попросил ровно те деньги, за какие дом был продан. Вчера они «ударили по рукам», и сделка, можно сказать, состоялась.
– Никита, но мы не можем принять такой подарок! – произнесла Татьяна.
– Не о чем говорить! Считайте, это мой подарок на свадьбу! – отрезал Климов. – Откажешься – обидишь меня.
Татьяна смахнула слезы:
– Но это так дорого…
– Пустяки, – рассмеялся Климов. – Я недавно получил премию за выдающееся научное открытие и пока не стеснен в средствах.
Климов, конечно, соврал: никаких особенных денег в Америке он не заработал, зарплата у него была так себе – средняя, и для того, чтобы купить дом в Березовке, пришлось влезть в банковский кредит, отдавать который придется бог знает сколько. Ничего этого Никита им, разумеется, не сказал.
…Андрей смотрел на друга, плачущих сестер и чувствовал, как к нему возвращается что-то утраченное, то, что, думалось, ушло навсегда.
– Просто рождественское чудо! – взволнованно сказала Татьяна. – А ведь это тебя, Никита, я сегодня видела в городе!
Она принесла подписанную для Климова открытку.
– Теперь все обязательно будет хорошо! – воскликнула Татьяна, разливая чай. – День рождения Маши мы отметим в Березовке!
– А помните тот день в мае, когда мне исполнилось девятнадцать?! – вздохнула младшая сестра. – Май оказался таким теплым, солнечным, в садах цвела сирень! Ах как мы были счастливы в тот день…
– Мы были молоды, Маруся, – мягко возразил Климов.
– Помните, мы еще загадывали, что с нами случится дальше, строили планы… Где это сейчас? И для чего были наши мечты и надежды? – спросила Маша.
Андрей усмехнулся:
– За очередным поворотом мы все поймем, узнаем, и тогда…
Климов мысленно завершил фразу: «И тогда нас не станет…»
– Никита, скажи мне как физик, – попросила Маша, – время категорически необратимо?
– М-да, – развел руками Климов. – Неужели, Маруся, ты хочешь, чтобы я рассказал сейчас о втором начале термодинамики?!
– Ой, не надо, – испугалась Маша. – Ты объясни на человеческом языке!
Климов кивнул:
– Хорошо, попробую. К примеру, если в кофе добавить сливки, их уже будет не отделить от кофе, но эта необратимость не имеет логического характера, она лишь очень вероятна, то есть существует ничтожная вероятность того, что сливки и кофе вновь разделятся; но эта вероятность, как писал Больцман, равна вероятности того, что жители одного большого города в один и тот же день покончат жизнь самоубийством…
– А почему бы и нет? – перебила Маша. – Всякое в жизни бывает! Мало ли что у них там, в городе, могло произойти!
Климов рассмеялся:
– Ну, ежели так, то существует вероятность того, что время не есть необратимый процесс в том житейском смысле, в котором мы привыкли об этом думать.
– Ах, если бы жители одного города разом попрыгали с крыш, сливки отделились от кофе, а стрела времени повернулась вспять, и мы бы вновь оказались в том майском сиреневом дне! – мечтательно произнесла Маша.
– Так хочешь снова стать юной, Маруся? – улыбнулась Татьяна.
После недолгих размышлений Маша призналась:
– Не-а, не хочу! И на вопрос «Легко ли быть молодым?» я бы ответила, что быть вообще нелегко, а молодым особенно! Потому что в молодости ты еще ничего про себя не знаешь и весь мир идет на тебя войной, и что с этим делать – решительно непонятно. Вот я себя спросила: а хотела бы я, чтобы мне опять было девятнадцать, и тут же перекрестилась – чур меня, чур! Потому что как меня колбасило, душекружило и било башкой обо все стены в этот период, не приведи господи вновь пережить. – После паузы она добавила с очевидной грустью: – В юности мне очень хотелось бурь, великих потрясений, головокружительной карьеры, а тихое счастье казалось скучным или чем-то, что можно отложить, что еще подождет… А потом прошло время, и стало понятно, что дороже того счастья и нет ничего… И если я бы вернулась в тот майский день, я бы, наверное… – Она замолчала.
«Как странно, – подумал Климов, – время проходит, люди рождаются, умирают, мчатся поезда, ракеты взрывают космос, а Басмановы по-прежнему сидят за столом, творя обряд какого-то вечного чаепития. Их центр мира – этот стол, и, что бы ни случилось, они пьют чай, грустят, смеются, плачут, поздравляют друг друга, произносят тосты; на столе расставлены чашки – времени нет! Басмановы создали для себя замкнутое пространство, погрузились в собственный внутренний мир и невозмутимо попивают чай. Кажется, я и не уезжал никуда, дня не прошло, так органично я вписался в знакомое пространство. Явные чеховские интонации! Люди разговаривают, пьют чай, обедают, а в это время рушатся и летят с обрыва под откос их жизни…»