— Я поклялась Ленке, что по крайней мере вы этого не делаете. Ее родители, может, и да, но вы точно нет. Нет же?
— Ну… — Мама покраснела.
— Меня сейчас вырвет.
— Здесь нет ничего такого. Это совершенно естественно.
— Засовывать одно одно место в другое одно место? — от ужаса я стала путать слова. — И бабушка с дедушкой тоже? И учителя?
Мама открыла книгу. Розовое женское тело прилипло к голубому мужскому. Мужское тело воткнулось одним местом в женское, и из его конца выползали какие-то червяки.
— Можно я не буду это читать? — взмолилась я.
— Не читай, если не хочешь, но на всякий случай я оставлю это здесь. — Мама положила книжку на полку и удалилась. Будь она собакой, обязательно поджала бы хвост.
Книжку я потом все-таки почитала. Ленка оказалась права, а я нет. Всю неделю я думала, что лучше умереть или уйти в монастырь, как Миледи. По крайней мере, я точно решила, что уж лучше никогда не иметь детей, чем делать это.
— Мам, а если я все-таки захочу детей, но не захочу это делать, что-нибудь можно будет придумать?
— Не знаю, может, к тому времени, как ты вырастешь, что-нибудь изобретут. Спи давай.
Но я еще долго не могла заснуть и представляла себе разные жуткие картины.
Мама с папой и правда уехали за границу, а мы с Малюткой остались с двумя дедушками и бабушкой. Вторые дедушка с бабушкой заняли комнату родителей, но в основном тусовались на кухне. Они все время говорили о политике, о своем здоровье и о том, как я плохо себя веду.
— Ты вымыла руки?
— Ты сделала уроки?
— Я не разрешаю читать, пока ты не доделаешь математику.
— И хватит висеть на телефоне. Нам никто не может дозвониться.
В общем, ад, а не жизнь. Я пыталась запираться в комнате, но Второй дедушка отвинтил задвижку. Теперь он приходил ко мне и всем своим видом показывал, что то, что он видит, совершенно ужасно. Точнее, ужасней некуда. Точнее, полный караул. Хотя на самом деле полным караулом было то, что они приехали с нами жить.
Каждое утро в мою комнату как смерч влетала бабушка и распахивала форточку:
— Здесь слишком душно.
— Умоляю, закрой, — вопила я, закутываясь в одеяло.
— Пора вставать! Какой ужасный бардак, — бабушка сбрасывала одежду со стульев, кресла и стола на кровать, а заодно и на меня и удалялась на кухню.
— Руки мыть, ноги мыть и сырой воды не пить, — ворковала бабушка из кухни.
Там уже сидели Первый дедушка, Второй дедушка и Малютка и завтракали. Идеальная картина, ничего не скажешь. От всего этого хотелось кричать, плакать или просто поскорее смыться в школу. Что я и делала.
Чем дальше, тем больше я понимала, что влюбилась в Кита. По-настоящему и не на шутку. Как в стихах: Любовь — amor по-латыни От любви бывает мор Море слез, тоски пустыня Мрак, морока и позор.
Эти слова я вычитала в одной книжке, повторяла по дороге в школу и обратно и даже выцарапала иголкой на изголовье кровати. Увидев это, бабушка пришла в ужас:
— Ты сама хотя бы понимаешь, что делаешь?
— Это же моя кровать. Что хочу, то и делаю.
— Ты посмотри, что она натворила! — бабушка позвала на помощь Второго дедушку. — Испортила шикарную югославскую тахту.
Второй дедушка скептически покачал головой, как бы говоря: «А чего еще от нее ждать?»
Пусть подавятся своей тахтой, они просто ничего не понимают.
— В школу опоздаешь! — крикнула бабушка.
А потом добавила:
— Надень шапку.
И еще:
— Замотай шарф как следует, ходишь вся расхристанная, и горло голое торчит.
ДЫДЫЩ.
Это я со всей силы хлопнула дверью.
В лифте я сняла шапку и запихнула в карман пальто. Чтобы не испортить челку в виде нагеленного хохолка.
Кит, кажется, не замечал, как сильно он мне нравится. Я старалась садиться так, чтобы он видел меня слева: на левой щеке у меня две родинки, и с этой стороны я красивее, чем с другой. Иногда он звонил, и мы долго говорили по телефону. Он рассказывал про музыку, которая ему нравится, и включал рядом с телефоном свой мафон. Мне эта музыка тоже нравилась, хоть и не так сильно, как «Битлз». Группа называлась Асе of Base. Кажется, они были из Швейцарии, и пела там женщина, а не мужчины, как в «Битлз». Хотя иногда ей подпевали мужчины. Вначале был свист, а потом она очень задорно пела и немного стонала, и песня вся была бодрая и как будто спортивная.
В конце первой четверти Питон объявил, что будет праздник — огонек. Можно приносить свою музыку, наряжаться и танцевать. Мы с Воробьем часами видели на телефоне и обсуждали, что надеть.
— Вот если бы у меня были блестящие черные лосины…
— А я больше хочу фиолетовые.
— Надо на Новый год попросить.
— Да уж, раньше не купят.
К счастью, оставалась целая неделя и еще было время подумать.
— Пук-пук-пук-пук-пукан тоже будет танцевать? — издевательски спросил Овца в среду на перемене.
— Только с тобой, — огрызнулся за Пукана Фигура.
— Лучше сдохнуть, — сказал Овца, делая вид, как будто его рвет. — Фигура, в том же наряде пойдешь или все-таки помоешься раз в году?
— Да пошел ты.
— Сам пошел.
Они вскочили и начали махать руками, заодно попинывая друг друга в грудь и подпрыгивая.
— Успокоились оба. — В класс вошел Питон. — По местам. Сели. Еще один подобный инцидент, и никакой вечеринки не будет.
Мы притихли, и до конца недели никто больше не воевал.
Рядом с Новой школой есть очень крутое место — гастроном. Мы с Воробьем случайно обнаружили, что прямо с улицы можно попасть на крышу. Она чем-то похожа на детскую площадку: например, железным ограждением, на котором удобно сидеть. Забраться туда можно по лестнице. Я посчитала ступеньки: тридцать шесть. В четверг после продленки мы туда снова залезли.
— Килька, тебе кто в классе нравится — не как друг, а как мальчик?
— Поклянись, что никому не скажешь.
— Клянусь.
— Поклянись сердцем матери.
— Клянусь сердцем матери.
— Навсегда?
— Навсегда.
— Кит.
— Сыроежке тоже Кит нравится.
— А она ему нравится, как думаешь?
— Не знаю, по-моему, ему Пукан нравится. — И Воробей заржала.
— Дура. Будешь? — Я достала из рюкзака бутерброд с сосиской из консервной банки.
— Давай, — сказала она.
— А тебе кто?
— Ты тоже поклянись тогда, что никому не скажешь.
— Клянусь, — но она покачала головой.
— Что? Ладно-ладно: клянусь сердцем матери.
— Головастик.
— Головастик?!
— Он тихий и грустный. И, кажется, ему одиноко. И потом, по-моему, я ему тоже нравлюсь.
— Он же плакса. И к тому же почти потомник.
— Ну и что. Зато он красивый.
— А мне кажется, он влюблен в другую, — я захихикала.
— В Сыроежку?
— Не. Холодно.
— В кого, в кого?! — Воробей начала трясти меня за куртку.
— Да отвали ты. В Арину Родионовну — вот в кого!
— Иди ты.
Сидя на железных перилах, мы дожевывали бутерброд и болтали ногами.
— А подушка у тебя есть? — с намеком спросила я.
— Подушка? — сказала Воробей, как будто не понимая, но покраснев.
— Воробей, все ты понимаешь.
— Есть, — прошептала она.
— И у меня.
— Зыко.
По дороге к метро мы обсудили, кто что завтра наденет, и еще я рассказала Воробью, что хотела бы поклясться Киту в вечной любви. Как лорд Мортимер и королева Изабелла из «Проклятых королей».
— Это как? — спросила Воробей.
— Они надрезали себе кожу на груди и прильнули друг к другу — так, что кровь их смешалась.
— Гадость какая. Они что, голые были?
— Да, голые, но только сверху… По-моему.
— Фу…
Когда мы разошлись, мне наконец удалось засечь от всех станций. Я загадала, чтобы родители привезли что-нибудь действительно крутое.
Дома бабушка готовила блинчики с творогом. Второй дедушка еще не вернулся с работы, а Первый дедушка, как обычно, читал газету у себя в кресле.
— Мой руки и зови всех есть, — сказала бабушка. Что-что, а блинчики с творогом она готовит лучше всех в мире. Участвуй бабушка в чемпионате мира по блинчикам, она точно попала бы в Книгу рекордов Гиннесса.
После обеда я завалилась в свою комнату и долго рассматривала себя в зеркале. Все-таки я скорее красивая, чем некрасивая. Особенно в профиль и если видно родинки. Жалко, зубы кривые и не такие белые, как в рекламе жвачки. Мама говорит, у тех, кто снимается в рекламе, зубы вставные или нарисованные, но я не верю. Наверное, если жевать много жвачки после еды, зубы и правда станут белее, но мне не разрешают. Если бы мне предложили все поменять, я бы выбрала побольше глаза — как у мамы. Идеально было бы сделать голубые глаза, как у папы, а волосы темные, как у Малютки. Или глаза зеленые, как у мамы, а волосы светлые и кудрявые, как у папы. В одной книге написано, что признак благородной внешности — светлые глаза и темные волосы или наоборот. А у меня волосы серые и прямые как палки, а глаза вообще какого-то непонятного цвета без названия. Вдобавок весь нос и щеки в веснушках. Папа издевается надо мной и шутит, что у меня на носу покакали мухи, хотя ничего смешного тут нет. И еще прыщи. Некоторые я решила выдавить, и теперь между веснушек на лбу и подбородке зияют кровавые раны.
В это время раздался звонок в дверь. С работы вернулся Второй дедушка, и не один, а с какой-то теткой. Бабушка специально заглянула ко мне в комнату:
— Будь любезной. Улыбайся, — громким шепотом предупредила она и сделала круглые глаза (типа «ты же понимаешь, о чем я»). Еще чего, подумала я, но говорить ничего не стала.
Пока все сюсюкали в прихожей про Малютку («как мы выросли, сколько у нас уже зубиков, какие мы слядкие»), я пыталась все это разуслышать, чтобы не стошнило. Почему, интересно, взрослые говорят с детьми, как будто и те и другие идиоты? Взрослые, пожалуй, еще даже большие.
— Чай! — крикнула бабушка из кухни.
Вся компашка сидела за столом и пила чай из парадных прабабушкиных чашек с блюдцами, которые бабушка специально по случаю прихода незнакомой тетки достала из буфета. Гостья налила чай в блюдце и гадко хлюпала им, звеня ложечкой и помешивая сахар. Ногти у нее были заостренные и намазанные перламутровым лаком, а пальцы в кольцах с огромными камнями — как с витрин минералогического музея, в который мы ездили в Старой школе. Первый дедушка с безучастным видом макал в чай ванильный сухарь и его обсасывал. Второй дедушка обсуждал свою работу в департаменте (что это значит, я так и не поняла). Бабушка испекла пирог, и Малютка противно выковыривала из него изюм и кидала на пол.