Но этого, конечно, недостаточно для того, чтобы избавить тебя от неприятия и отвращения, которое вызвало всё случившееся. Я правда очень огорчена, даже если это ничего не изменит.
Честно, я не в силах ответить на все вопросы. Потому что я и не могу на них ответить. Это необъяснимо. Но главное — Я НЕ ХОЧУ отвечать. Я не желаю, чтобы меня называли шлюхой потому только, что я переспала с мальчиком и испытала наслаждение от этого. Вот, я это произнесла. Это шокирует само по себе и ещё скандальнее оттого, что этот мальчик — мой кузен. Знаю. Но могу лишь повторить то же самое. Ведь я никого не предала, это неправда, я никого не предавала! Мне хочется выкрикнуть это. Я всё та же, Сюзанна, я твоя подруга и хочу ей оставаться.
Я много говорила об этом с Иоганном. И это было так, словно я наконец свалила наземь огромный тюк, который тащила на спине, а он весил тонну и мешал мне двигаться вперёд, понимаешь?
Я отвергаю всю их буржуазную мораль. Она больше не впечатляет меня, потому что я вижу, чему она сегодня служит. Как это выгодно — облить меня грязью как раз в тот момент, когда я задаюсь вопросами о своей семье, о дедушках и бабушках и обо всём, что они делали во время войны. Потому что, если уж тётя Ильза пришла в такую ярость, если она отказывает нам в праве видеться и если сегодня она делает всё, чтобы разлучить нас, — не обольщайся: всё это не из-за того, что я переспала с Дитером, а потому, что я задала вопросы, которые нельзя задавать.
И мне не ответили.
Именно это меня и тревожит. Наша семья свои тайны холит и лелеет, и все согласны с тем, что разоблачать ничего не нужно. Не знаю, выйдет ли это когда-нибудь на свет, ведь послушать их, так они ничего не видели, ничего не слышали, как и все остальные немцы. И это для них главное. Больше НИКОГДА не допускать фашистов к власти! НИКОГДА!
Завтра в Берлине состоится большая манифестация против войны во Вьетнаме. Знаю, что такая же будет и в Париже. 21 числа в то же самое время. Профсоюзы её согласовали.
Иоганн будет там. Мечтаю видеть там и тебя, и чтобы это в некотором смысле сблизило нас.
Пойдёшь? Знаю, что ты не любишь толпы…
Иоганн должен там встретить одного студента, его зовут Даниэль Кон-Бендит[25]. Он учится в Нантере. Может, ты его и сама видела? Он морковно-рыжий, и у него уникальный дар зажигать студенческие массы. И ещё он очень забавный. Он пришёл к нам, в критически настроенный университет, чтобы поговорить с Руди Дучке[26].
Подруга моя, моя сладкая, прошу, прости меня, что я не во всём тебе доверилась. Я боялась, что ты рассердишься и станешь осуждать меня. Надеюсь, у нашей дружбы хватит сил побороть эту неистовую бурю.
А я буду ждать времени, которое непременно придёт.
Крепко обнимаю тебя,
Письмо 50Сюзанна — Магде
Париж,
18 октября 1967
Магда,
представь себе моё изумление, когда этот незнакомец с косичкой протянул мне письмо от тебя… Впрочем, я до сих пор не пойму, как это случилось и почему он согласился оказать нам обеим такую услугу. Как я тебе уже писала в одном из тех писем, которых ты так и не прочла, тебе следует послать следующее письмо Клеомене Рунарис на улицу Флёрюс, она мне его передаст. (Она живёт в комнате рядом с Фаншеттой. Ей можно полностью доверять.)
Это письмо я отправляю тебе с твоим Иоганном — у него такой вид, будто он очертя голову бросится в пропасть, лишь бы ты была довольна. А ты всё-таки обладаешь даром сводить мужчин с ума…
Я больше не хочу впадать в ярость. Мне больно, но я оставлю всё как есть. Хватит уже и того, что я об этом думаю. Не хочу ни прощать тебя, ни осуждать. Мне по-прежнему тяжело об этом думать. Я принимаю то, что ты совершила, потому лишь, что всё уже свершилось, но я считаю это очень странным. И напрасно ты повторяешь, что не приемлешь осуждения, потому что я, именно я говорю, что осуждаю тебя, несмотря ни на что, и, думаю, тебе впору умереть со стыда. Поскольку Дитер — твой кузен и гнусно заниматься этим с ним.
Вот, сказано. Правда, моё доверие к тебе поколеблено. Оно уже не такое, как раньше. Не знаю, лучше это или хуже. Я предпочитаю не прятать голову в песок. Я поняла, что хочу продолжать узнавать от тебя о новостях и сообщать тебе о своих. Тяжелее всего было согласиться с тем, что не всё можно объяснить или понять. Наша дружба крепче этой истории с Дитером. Даже если это нелегко признать.
И всё-таки я должна тебе сказать…
Прежде чем получить твоё письмо, столкнувшись с молчанием моих родителей, я решила разыскать Дитера. Только он мог рассказать мне, что произошло. И я просто стала стеречь его у выхода из университета, на улице Ассас. Я долго ждала его на полярном морозе, меня насквозь продувало. Я воображала: вот сейчас он меня увидит и сделает вид, что не заметил. И в точности так всё и получилось!
— Тебя прислала она? — грубо спросил он.
Он был очень бледен, под глазами круги, и сильно похудел. Я прекрасно видела, как неохотно он разговаривал со мной. Несколько минут мы простояли на тротуаре, переминаясь с ноги на ногу. Я сказала, что пришла, потому что хочу понять. И не отпущу его просто так, не услышав ответ. Он рассмеялся, но это был невесёлый смех. Потащил меня в кафе, мы сели в глубине зала и оба заказали вкусный горячий шоколад.
Мы вспомнили, как пили его на кухне у Фаншетты, когда возвращались из школы. И ты как будто была с нами. Улыбнулись.
— Мне нечего тебе сказать, Сюзанна. То, что произошло у меня с Магдой, никого не касается. Меня злит, когда в это лезут, да ещё и осуждают. Уверен, что и она говорит то же. Потому что мы были счастливы. Она ведь — Магда, — знаешь, свободна! Дика и своенравна, и никому тут ничего не поделать.
Я опустила голову. Он был прав. Он хорошо тебя знает. Я никогда ещё не видела его таким взволнованным.
А потом у него вдруг стало жёсткое лицо. Я видела, как он борется с самим собой. Он пустился краснобайствовать о своём политическом призвании. И мы поругались. Он понёс какой-то несусветный бред: о чистоте Запада, о нашем превосходстве белых, о его страсти к борьбе и к насилию и о необходимости раздавить марксистский дух, гангреной разъедающий наш мозг. Ещё он мне распинался обо всех, кто вернулся с войны в Алжире, раненых, искалеченных, обо всём этом поколении, которое знает, что «только из порядка рождается прогресс», вот именно так он и сказал.
Мы расстались на краю тротуара, неловко поцеловавшись на прощание, обещав сообщать друг другу новости и прекрасно зная, что этого не будет.
Я не люблю своего брата, Магда. Сейчас ещё меньше, чем раньше. Он какой-то призрачный весь, как будто ходит по краю обрыва, нервно посмеиваясь, бросает вызовы, которых никто не хочет принять, и вид у него такой, мол, пусть весь мир катится к чертям собачьим. Как ты смогла крутить любовь с таким типом?
Я ничего не сказала ему о наших дедушках-бабушках. Подумала, что это чревато катастрофой. Может, я и ошиблась… Если уж я сама не представляю, что мне делать со всеми этими вопросами, то предпочла молчание. Думаю, ты со мной не согласишься. Но, прошу тебя, дай мне время осознать, что я об этом думаю. Мама взяла с меня клятву, что я больше никогда об этом не заговорю.
P. S. Ещё словечко про эту Клеомену, которой ты должна послать своё письмо. Вот почему ты можешь ей доверять. Она бежала из Греции от диктатуры, установленной там полковниками. Странно, кстати говоря, а ты заметила, что там диктатуре сопротивляются коммунисты и что именно они несут надежду новому миру? В Париже поклоняются Мао и его культурной революции, а чего ж никто не мечтает уехать на Кубу, где, говорят, на заводах читают стихи… Подозреваю, что в Западном Берлине всё совсем не так… И при этом ты говоришь, что вы все очень активно выступаете против войны во Вьетнаме. Не чуднó ли это, что мы с тобой заговорили о политике?? Это на нас совсем не похоже… Ты думаешь, мир действительно на пути к переменам?
Обнимаю тебя.
P. P. S. Я так рада, что опять могу думать о тебе и слёзы больше не наворачиваются…
Письмо 51Клеомена — Ставруле
Париж,
10 декабря 1967
Мама, я только что впервые в жизни увидела снег. Повсюду только об этом и говорят — и не в одном Париже, а по всей Франции. Кругом все застопорилось, холодно, снег скрипит, и все ворчат, что тротуары обледенели, поезда не ходят и даже самолёты не могут оторваться от земли. А снег как ни в чём не бывало падает и падает и покрывает землю. И я, пусть даже мне очень холодно в этой крошечной комнатёнке под самой крышей, куда я прихожу только ночевать, а Фаншетта готовит мне грелки с горячей водой и кладёт их на простыни, — я наслаждаюсь этой безмолвной красотой улиц, погребённых под снежной хламидой. Как будто вдруг время стало можно остановить.
Вот в такие минуты мне особенно тяжело, что мы не вместе. В такие минуты я с особой силой думаю о вас, и у меня ощущение, что вы со мной, но это иллюзия, и потому становится ещё печальнее, и вот я возвращаюсь к своим письмам; держать данное слово, не рвать нить, такую тоненькую ниточку надежды, что до тебя дойдут эти несколько слов.
Париж, зима
1967
Я начала заниматься, но не в Сорбонне, как представляла себе, а в пригородном отделении, в Нантере, где царит большое оживление. Пожалуй, тут ни дня не пройдёт без того, чтобы хотя бы одна лекция не была прервана требованием студенческих групп, активно выступающих против руководства, но ещё и против министра и правительства в целом. С одной стороны, мне они очень нравятся — они меня смешат, и такому радостному хаосу трудно противиться. Но с другой, они меня пугают. Мне надо вести себя спокойно, из уважения к своим хозяевам и дабы отплатить добром тем, кто оказал мне доверие; я должна успешно учиться, иначе все принесённые вами жертвы и те, что вы ещё принесёте, окажутся ни к чему.