Они остановились по ту сторону бульвара Бальбоа, на парковке у переправы. По дороге сюда Боззарис затащил Лепидопта в булочную, и теперь выуживал из бумажного мешка присыпанный сахарной пудрой пончик с джемом.
– А раньше она проделывала это здесь? В 1933-м? – он беспокойно оглядывался вокруг. – Я так понимаю, пончика ты не хочешь? – добавил он, помахивая пакетом.
– Угомонись, юноша, – ответил Лепидопт. – В 33-м она бы ее здесь не установила, нет, но два дня назад вполне могла посчитать это место подходящим, потому что, мне кажется, она не надеялась пережить этот прыжок. Понимаешь, в этом месте пространство и время основательно перекручены. – Он повел бровью в сторону пончиков. – Нет, спасибо.
– Перекручены… – повторил Боззарис с набитым ртом, наверняка полным свиного жира. Лепидопт, кивнув, махнул на пустую парковочную площадку и пирс.
– Здесь, именно здесь, находился эпицентр землетрясения 1933 года. Десятого марта, пять пятьдесят четыре пополудни. Обрати внимание, все здания здесь современные! Эйнштейн в этот момент находился в Калифорнийском технологическом и, кстати, как раз обсуждал сейсмографы! Мы полагаем, он боялся, что накануне Лизерль испытала машинхен – машину времени. Девятого был зарегистрирован предварительный толчок, возможно, действительно вызванный пробным пуском.
– Но ее тогда здесь не было, – продолжал Лепидопт. – По крайней мере ее физического тела не было. Насколько я понял, перемещаться во времени – именно двигаться, а не просто попасть и оглядеться вокруг в мире Йецира – так вот, реально путешествовать во времени человеку безопаснее всего в двух разделенных астральных проекциях: одна располагается на горе, вторая в низине, а физическое тело находится где-то посредине.
В качестве низины уровень моря в районе Лос-Анджелеса подходит идеально, разве что ты захочешь выбрать для второй проекции Долину Смерти.
Лепидопт взглянул на уходящий в обе стороны от них ряд скамеек и сдающихся в аренду домов. Даже сейчас, несмотря на утреннюю прохладу, молодежь в символических купальниках уже разъезжала на велосипедах по набережной, залитой пятнами света и тени.
– Но позавчера, – продолжал он, – Лизерль Марич – наша Лиза Маррити – о безопасности, судя по всему, не думала. Она собиралась покончить с собой. В таком случае прыжок с уровня моря прекрасно ей подходил, и она могла установить машинхен прямо здесь. Не думаю, что это какой-то очень сложный аппарат – как-никак, она, видимо, привезла его на такси, в чемодане.
Боззарис скользнул взглядом по парковке и отдаленной зеленой лужайке у подножия пирса.
– А фильм ей разве не нужен был? – спросил он. – Кассету она оставила дома.
Перед самым рассветом Малк пробрался во двор к Маррити и бесшумно перебрал содержимое мусорных баков. Он отыскал и унес с собой видеомагнтофон с остатками кассеты внутри. Чтобы точно быть уверенным, что все будет уничтожено, Маррити полил его бензином и поджег. Но он никак не мог проверить, уничтожена ли запись.
Лепидопт пожал плечами.
– Она все эти годы продолжала усовершенствовать прибор – добавила фильм, плиту с отпечатками. Могла придумать и что-нибудь другое, более портативное.
– А как она может выглядеть, эта машинхен?
– Прежде всего, это свастика из золотой проволоки, – ответил Лепидопт, – примерно три фута в поперечнике. Ее надо положить плашмя и встать на нее – такую свастику нашли в месте ее прибытия на гору Шаста. Ее старуха должна была спрятать – хорошо, если где-то закопала и никто ее еще не откопал. Мы должны искать проволоку, а в идеале – целую конструкцию.
– Но ведь тут не было никаких… два дня назад никаких виртуальных младенчиков тут ведь не появлялось, да?
– Не появлялось. Да они, по-видимому, держатся всего несколько секунд, так что если что и было, то уже не осталось. Можешь больше не переживать, что из-под пирса торчит бездомный младенец. – А на той поляне, на горе Шаста, никто в воскресенье не видел… виртуальных младенцев?
– Нет, но в воскресенье она использовала машинхен не для путешествия во времени, а просто для мгновенного скачка сквозь пространство, в сторону от конуса своего вероятного будущего. Это совсем не такой скачок, как в 1933-м. Мне думается, в воскресенье она пыталась что-то с себя соскрести, что-то вроде наросших на душу рачков, – и прыгнуть туда, куда они не смогут за ней последовать, чтобы умереть очищенной, без них.
Боззарис рассмеялся, но при этом его, кажется, трясло.
– Рачки на душе… ничего так поскребла, все горы в огне, – оглянувшись на волны, он спросил: – А когда она прыгнула и вернулась в 1933 год, она изменила прошлое?
Лепидопт развел руками.
– Откуда нам знать? Если и изменила, то мы живем в переделанном ею мире. Изменил ли Эйнштейн прошлое, когда прыгнул в 1928 году? Ответить на эти вопросы могли только Эйнштейн и Лизерль Марич.
Ответ, похоже, не обрадовал Боззариса.
– Их обоих нет в живых, – заметил он. – Но ведь даже в 33-м, когда она вернулась из прошлого, эти кошмарные младенчики здесь не появлялись, да? – он покачал головой. – Жуть какая, с этими младенцами.
– Нет, здесь они и не могли появиться – можешь больше не трястись. Левин из хайфовского Техниона считает, что виртуальные младенцы появляются там, куда прибывает физическое тело, да и то совсем ненадолго. Когда, путешествуя во времени, ты теряешь скорость, набранную в пятимерном пространстве, и замедляешься до скорости последовательного времени, возвращаясь в наш ограниченный мир Асия из более масштабного мира Йецира, избыток энергии сбрасывается в виде виртуальных копий тебя самого, причем для вселенной экономнее выбросить множество совсем юных копий, чем несколько зрелых; точь-в-точь как раскаленный кирпич излучает низкоэнергетические инфракрасные волны, а не высокочастотные волны в видимом диапазоне.
Боззарис, не в силах разобраться в этой метафизике, только головой покачал.
– Но все же это настоящие дети? Когда это происходит? Или они просто… миражи?
Светловолосая девушка на велосипеде, замедлив ход, бросила Лепидопту красный транзисторный приемничек, тот поймал его левой рукой.
– Прием нормальный и скучный, – сообщила она и погнала дальше, мелькая загорелыми коленками и выворачивая из тени на пляж.
– Саяним становятся все симпатичнее, – отметил Боззарис.
– Скотина ты! – Лепидопт выкинул пластиковый пакет «Сирс», в который был упакован приемник, и, глянув на шкалу настройки и проверив частоту, засунул радио в карман свитера.
– На что он настроен? – поинтересовался Боззарис.
– Сто восемьдесят мегагерц, – ответил Лепидопт. – Самая высокая из доступных FM частот. Кажется, христианское вещание, – он вздохнул. – Если Лизерль и правда прыгнула отсюда меньше двух суток назад, ткань пространства-времени должна быть так перекручена, что на высоких частотах остались складки. Сигнал должен интерферировать сам с собой.
Нетерпеливо скользнув взглядом по пляжу и парковке, он продолжил:
– Однажды такого младенца выхватили из поля обратного выхода, пока поле не исчезло. Он прожил по меньшей мере семь лет. Так что, да, похоже, они настоящие.
– И мне можно об этом знать?
– Это касается нашего дела. В 1928 году отец брал Лизерль с собой в Цуоц, в Швейцарские Альпы. Ей тогда было двадцать шесть, а Эйнштейну сорок девять. Он потом говорил ей, что ездил в Цуоц исправить грех, совершенный несколько лет назад, – а вышло, что совершил другой, еще страшнее. В общем, когда его таинственная машина была готова и он поднялся на вершину над Цуоцем и… вероятно, померцав какой-то миг, он тут же потерял сознание, поскольку использовал только одну свою астральную проекцию, оставшуюся в долине под Пиц Кешем, и удар при возвращении оказался слишком концентрированным и ничем не сбалансированным. А Лизерль оказалась лицом к лицу не только с отцом, который лежал в обмороке, но и в окружении… сколько их там было? несколько дюжин?.. голеньких младенцев, лежащих на снегу. Она схватила одного и кинулась к ближайшему дому, где жил друг Эйнштейна, Вилли Майнхард, и позвала людей на помощь, но, добравшись до места, они нашли там одного Эйнштейна. Остальные младенцы пропали, хотя тот, которого спасла Лизерль, вполне себе присутствовал в доме Майнхарда. До этого Эйнштейн любил горы – ходил в походы по Альпам с женой и Марией Кюри. А потом даже видеть их не мог.
Мальчишка-подросток, прокатив мимо на скейтборде, крикнул: «Станция кретинская, но прием хороший!»
Он бросил зеленый пластиковый приемник, и Лепидопт, поймав его, помахал рукой.
– Все это мы узнали, – продолжал он, обращаясь к Боззарису, – от Греты Маркштейн, старой подруги Эйнштейна, которая взяла к себе и растила невероятного младенца – это, разумеется, был мальчик – еще семь лет. Вот, держи свое радио, оставь себе. По-видимому, денег на ребенка Эйнштейн не давал, поэтому в 1935-м Грета отправилась к нескольким его коллегам в Берлине и Оксфорде с просьбой передать Эйнштейну, что она его дочь, а семилетний мальчик – его внук, и ей нужна финансовая помощь. Нам она говорила, что не сомневалась: Эйнштейн поймет, кто она на самом деле и кто или что такое этот малыш. Фредерик Линдерманн из Оксфорда, принимая женщину с ребенком у себя в кабинете, дал им попить воды и после их ухода сохранил оба стакана с отпечатками пальцев.
Лепидопт помолчал, следя глазами за парившими в солнечном сиянии чайками – ярко-белыми на фоне все еще темно-голубого неба.
– Иссер Харель, – продолжал он, – заполучил эти стаканы в 1944-м, за четыре года до того, как возглавил Шин-Бета, и за шесть лет до того, как стал руководителем Моссада. Он убедился, что женские отпечатки действительно принадлежали Маркштейн, а вот отпечатки мальчика его, естественно, заинтриговали. Секретное хранилище, которое он устроил за фальшивой стеной в своей квартире на улице Дов Хоз в Тель-Авиве, во времена Британского мандата, предназначалось в первую очередь для хранения этого стакана.