кратов, и Фридрих надеялся пойти по его стопам и заняться политикой.
Эти несколько месяцев в Цюрихе зимой 1909 года были идиллией. Семья Адлеров жила прямо под квартирой Эйнштейнов, и вечером по четвергам, закончив лекцию по термодинамике, Эйнштейн отправлялся со студентами в кафе «Терраса», а после закрытия приглашал их к себе домой, где к подогретой кофе дискуссии присоединялся Адлер.
Однако весной 1910 года Эйнштейн получил письмо из Немецкого университета в Праге с предложением возглавить кафедру математической физики, которую ради него соглашались переименовать в кафедру теоретической физики. Министр просвещения и образования Австрии, граф Карл Штюргк, возражал против этого, однако намеченный графом кандидат отказался, и Эйнштейн, отработав два семестра в Цюрихском университете, в апреле 1911-го перевез семью в Прагу.
Граф Штюргк позже стал премьер-министром Австрии, ушел в отставку в 1918 году и после войны жил с семьей в Инсбруке.
Друзей Эйнштейна его переезд удивил – Немецкий университет в Праге не входил в число лучших, а сама Прага была поделена на враждовавшие между собой немецкие, чешские и еврейские кварталы. Но Эйнштейн тогда работал над своей машинхен, и, как выяснилось, ему нужно было проконсультироваться с некоторыми рабби из йешивы, еврейской школы в Праге.
Эйнштейн предлагал Фридриху Адлеру все-таки принять должность в Цюрихском университете, однако Адлер к тому времени издавал социал-демократическую газету «Volksrecht»[20] и упустил место. Между тем и газета его не удовлетворяла, политические амбиции потерпели крах, и в октябре 1911 года он отправил Эйнштейну письмо, умоляя навестить его в Цюрихе.
В ответе Эйнштейн объяснил, что в ближайшее время выбраться не сможет, потому что пообещал приехать на Сольвеевский конгресс в Гранд-отеле Брюсселя, где сможет встретиться с величайшими физиками мира.
Вернувшись в Прагу ноябрьским вечером, Эйнштейн узнал, что на Хеллоуин Фридрих Адлер покончил с собой, выстрелив в голову. Ту ночь Эйнштейн провел в своем рабочем кабинете в Немецком университете, уставившись на обнесенное стеной заброшенное кладбище под окнами кабинета.
Во сне перед глазами Маррити повалил снег, а когда его сдуло порывом ветра, он снова увидел Эйнштейна, идущего по горной тропе вместе с темноволосой молодой женщиной – в ней Маррити узнал свою бабку. Она хмурилась и поджимала губы, продираясь вслед за отцом через снежные завалы, но Маррити она показалась похожей на Грету Гарбо.
Эйнштейн был старше, чем в первом видении: взлохмаченные волосы начинали седеть, а линия челюсти провисла. Маррити знал, что сейчас 1928 год. Эйнштейн, спотыкаясь, тащил завернутый в одеяло цилиндрический предмет.
Когда он, поставив ношу на землю, сдернул одеяло, Маррити увидел толстую стеклянную трубу, закрепленную на доске рядом с автомобильным аккумулятором.
Оба остановились, выдыхая клубы пара. Эйнштейн, не снимая перчаток, вытащил из кармана моток золотой проволоки и принялся разматывать и изгибать ее, щурясь от ветра, когда обращал взгляд на долину, лежавшую внизу.
Отрезав лишнее, он сложил из проволоки свастику, положил ее на заснеженную тропу и встал на колени, чтобы подсоединить к проводу от стеклянного цилиндра. Потом он сел, снял ботинки и носки. Его дочь, бабушка Маррити, заламывала руки в перчатках, наблюдая за этим. В конце концов, ее отец, босиком встав на снег, наступил на свастику. В ладони у него что-то блеснуло – и, прежде чем Эйнштейн сжал кулак, Маррити узнал латунную разрывную пулю. Повернувшись лицом к долине, Эйнштейн закрыл глаза…
…и за одно бесконечное мгновение пронесся сквозь безграничное пространство, в котором линии жизни были похожи на застывшие веревки или искры, описывающие в вакууме широкую дугу…
…а потом он снова оказался в Цюрихе осенью 1911 года, на памятном чердаке, где они с Адлером так часто беседовали по вечерам при свете газовой лампы. Адлер сидел в кресле с бокалом в руке, рядом стояла почти опустошенная бутылка. Эйнштейн, все еще босой, поспешил к нему через комнату и заговорил. Они проговорили всю ночь.
На следующее утро, в одолженных сапогах, удобно сидевших на ноге, Эйнштейн, уверенный, что заставил друга отказаться от мысли о самоубийстве, дождался, пока его молодая жена уведет их сына на прогулку, а он сам, тоже молодой, отправится к зданию Цюрихского университета, находившегося в двухстах ярдах от Глориаштрассе. После чего старший Эйнштейн поспешил вверх по лестнице, взломал замок на двери квартиры, схватил золотую цепочку своей жены и, порвав ее надвое, сложил свастику, потом снял сапоги и, уставившись в свою удаляющуюся молодую спину, закрыл глаза.
Его выбросило отдачей. Он вернулся в горы к Лизерль, ждавшей его посреди снежной метели. Однако его сердце словно клещами сдавило, и от боли, сродни разряду тока, он рухнул на промерзшую землю. Последнее, что он увидел, казалось безумием: ему померещились десятки голых младенцев, разбросанных на ледяной тропе.
Он очнулся в доме друга, у которого гостил, под присмотром врача, некогда посвятившего Эйнштейну свою книгу о болезнях сердца. Предписав ученому режим без соли и никотина, доктор оставил его понемногу оправляться от того, что принял за острый сердечный приступ.
Но теперь у Эйнштейна было два набора воспоминаний: его первая жизнь, в которой Фридрих Адлер застрелился в 1911 году, и новая, в которой Адлер остался жить и в 1916-м покушался на премьер-министра Австрии, смертельно ранив его в голову, словно он просто должен был выстрелить кому-то в голову. Убитый им человек, ставший премьер-министром в 1916 году, был тем самым графом Штюргком, который в 1911-м пожаловал Эйнштейну место профессора в Праге.
В тюрьме Адлер написал безумный трактат, в котором пытался опровергнуть теорию относительности Эйнштейна.
Эйнштейн, приходивший в себя в Альпах, был единственным на земле человеком, помнившим первоначальную версию событий, – и потому незачатый Штюргком сын явился именно к нему.
В первой временной линии сын Штюргка родился в 1918 году, и к этому моменту достиг десятилетнего возраста, но его зачатие и рождение остались в той временной линии, которую Эйнштейн аннулировал. Во сне ученый повстречался с обездоленным беспризорным ребенком и, терзаясь чувством вины за свое вмешательство, пригласил потерянное существо в свое сознание.
Лизерль тоже нашла беспризорного, о котором могла заботиться. Прежде чем броситься и позвать на помощь для упавшего отца, она подхватила со снега одного из невероятных младенцев, и, хотя к ее возвращению остальные малыши пропали, унесенный ею мальчик оказался здоровеньким. Лизерль говорила, что он был слишком толстым, и еще признавалась отцу, что ее беспокоит угловатый затылок ребенка. Эйнштейн пощупал собственный затылок, но ничего не сказал. Лизерль назвала мальчика Дереком.
Эйнштейна стали преследовать страшные сны: часто повторялся кошмар, в котором он падал – не срываясь с горного уступа в Альпах, а выпадая из своего бытия, и в результате у Германна и Паулины Эйнштейн никогда не рождался сын по имени Альберт. Он понимал, что таким образом его подсознание примеряет на себя судьбу сироты, существовавшего теперь только у него в голове.
Во сне дух назвался Мэттом. От безысходности Эйнштейн рассказывал ему сказки, делился своими математическими догадками, без конца импровизировал на скрипке, чтобы хоть как-то развлечь. Смотрел на небо и рассказывал ему о солнце, луне и звездах.
И вот однажды ночью дух пропал из его сновидений, а наутро Лизерль сказала отцу, что ей всю ночь снился мальчик, который называл себя Мэттом и просил позволения войти, но она почувствовала, что ребенок мертв, и не разрешила ему.
Ужаснувшись, Эйнштейн отослал дочь вместе со спасенным ею ребенком в Берлин – к знакомой женщине, вернее, к своей старой любовнице Грете Маркштейн. Какое-то время он помогал им деньгами.
Очнувшись ото сна, Маррити смущенно улыбнулся, однако никто на него не смотрел. Мишел в ногах кровати тихо говорил по-немецки: задавал вопросы и умолкал.
Фрэнк посмотрел налево – Лепидопт держал его за руку, неотрывно глядя на Мишеля, но Маррити не сомневался, что последние несколько минут он сжимал ладонь Эйнштейна или призрака Эйнштейна.
Шарлотта сжала его правую руку, и Маррити сообразил, что ей не надо даже смотреть на него, чтобы знать, что он немного подремал.
Он больше не чувствовал никакой тревоги со стороны Дафны. Может быть, кто-то из похитителей все же подошел к ней и сказал: «Уходи, Мэтт!»
Лицо у Маррити похолодело – теперь-то он знал, кто такой этот Мэтт, этот Калибан. Мальчик, которого Эйнштейн случайно стер в 1928 году, так же как Весперсы собирались стереть Дафну. Ему захотелось предупредить Шарлотту, что стирание не гарантирует ей полного забвения, к которому она стремилась.
Фрэнк крепче сжал ее руку – только это была не ее рука. Крупные костяшки пальцев, массивное кольцо…
Он снова спал, и видел, как Лизерль и Эйнштейн спорят на знакомой кухне на Бэтсфорд-стрит в Пасадене. Лизерль была так же красива, как в 1928 году, а вот волосы Эйнштейна совсем побелели. Говорили они по-немецки – во сне он узнал швабский диалект. Лизерль уговаривала отца помочь ей построить другую, улучшенную версию машины, испытанной им в Альпах три года назад.
Она – Маррити, как бывает во сне, знал это абсолютно точно – забеременела и оставила маленького Дерека на попечение Греты Маркштейн, а потом в Вене сделала аборт. Но с тех пор ее преследовали сны наподобие тех, что видел в 1928 году, поправляясь после болезни, Эйнштейн, и Лизерль рвалась назад в прошлое, чтобы отговорить себя молодую от аборта.
Эйнштейн отказывался наотрез и пытался убедить дочь, что сам физический принцип работы машины – от дьявола… А потом сцена переменилась, и теперь они сидели за столом, разговаривая по-английски, и с ними был третий человек, а обстановка напомнила Маррити средневековый зал, со стенами из необожженного кирпича и потолочными балками над арками на уровне второго этажа. Третьим их собеседником был элегантный, рано поседевший мужчина с полными губами на красивом лице и чуть выступающими белыми зубами, в сером дорогом на вид костюме, хоть и не идеально сидевшем на нем.