Фируз не отвечал, и женщина протянула ему подкову.
— Я берегла ее для тебя.
— К чему подкова? Ведь у меня нет коня.
— Не отказывайся, сынок, возьми. Даст бог, найдешь и коня.
Фируз принял подкову из рук женщины — подкова оказалась ржавой и очень тяжелой. Женщина тут же исчезла, и Фируз, почему-то испугавшись, проснулся, все еще чувствуя в руках тяжесть подковы…
Он тихонько оделся, вышел на айван. Дверь в комнату тетушки Шарофат была открыта — заглянув туда, Фируз увидел, что она спит. Тихонько, чтобы не разбудить ее, он спустился во двор, вышел на улицу и постоял там. Тишина, ни души. Фируз медленно двинулся вверх по улице и через несколько минут оказался у кладбища.
Среди одинаковых в предрассветных сумерках могил он легко отыскал могилу матери. Присел рядом. Выложенный камнем холмик над могилой. И тишина… Сердце его сжалось.
Два года назад, уходя в армию, Фируз привез с речушки камней — выложил ими могильный холмик, чтобы не размыло дождями. Сейчас он подумал, что, как только будут деньги, установит тут каменное надгробие.
Могила матери…
Небо потихоньку светлело, звезды вокруг полной луны тускнели и исчезали, а сама луна, уже неяркая, с удивлением глядела на кладбище и на человека, словно бы заблудившегося здесь.
Свою родную мать Фируз не помнил. Он был уверен, что воспитавшая его тетушка Шарофат, заботливая и добрая, на самом деле его родная мать. И лишь в двенадцать лет, подравшись с одноклассником, услыхал Фируз правду… До того времени, видя на улице села мальчишек рядом с отцами, Фируз с детской наивностью думал: почему так получилось — его мать жива, а отец умер. Но в тот день он узнал, что отец жив, а мать умерла… От обидчика он впервые услышал страшное слово «сархур» — приносящий несчастье, убийца, своим рождением отнявший у матери жизнь.
«Да на тебя дунешь, ты и свалишься, а еще драться лезешь! — кричал обидчик. — Ведь тебя, сархура, вырастила портниха Шарофат, выкормила коровьим молоком! Откуда же в тебе возьмется сила? Твой родной отец живет через дорогу от вас, а ты и не знаешь! Лучше тебе сдохнуть, чем видеть такие дни!»
В детстве Фируз часто спрашивал тетушку Шарофат: «Мама, почему у нас нет отца?» А та плакала, обнимала его, гладила по голове, говорила, что отец умер вскоре после его рождения от ран, которые принес с войны.
Ты знаешь, мама, тетушка Шарофат очень добрая, она никогда ничего не жалела для меня. Я называю ее матерью — ты не обижайся, мама, ладно? Ты ведь помнишь ее? Тогда она была просто Шарофат, это сейчас уже люди стали добавлять к ее имени «тетушка»… А она часто добрым словом поминает тебя. И могилу твою показала мне она. Говорит, вы с ней были как сестры, хотя она и старше. Ты ведь не забыла, мама? А сейчас я знаю ее лучше, чем тебя, знаю о ней больше, чем о тебе. Видишь, что приготовила мне жизнь? И я отдаю ей свою сыновнюю любовь, которой любил бы тебя… Когда я думаю о тебе или когда вижу тебя во сне (наверное, женщина, которая приходит ко мне во сне, — это ты?), я вспоминаю, что тетушка Шарофат даже не родная мне по крови. И тогда я чувствую себя предателем, мне кажется, одна эта мысль может принести ей несчастье. И я стараюсь в такие минуты скорее забыть тебя. Я знаю — это грех, я не могу оправдываться, но ты, мама, понимаешь, во имя чего этот грех?.. Почему я не помню твоего лица, мама? Одетая в белое женщина приходит иногда ко мне по ночам, разговаривает со мной, плачет, но, проснувшись, я не могу вспомнить ее лица… Я хотел найти твою фотографию, но ее ни у кого не оказалось. Отец однажды сказал мне: «Где-то была одна, я отыщу для, тебя». Но даже и он не дал мне этой радости: фотография твоя потерялась. Понимаешь, мама, твоя фотография, оказывается, п о т е р я л а с ь! Почему же ты ушла, осиротив троих детей, ушла, не оставив им на память хотя бы свою фотографию? Почему?..
Восточный край неба, до того безмятежно спавший, опершись о высокие темные скалы над ущельем Охувон, постепенно розовел.
Фируз, обняв колени, сидел возле могилы матери и задумчиво смотрел на селение. От улочек и проулочков, знакомых ему с детских лет, долетали приглушенные расстоянием голоса мальчишек — они гнали коров в стадо, к полю недалеко от кладбища. Когда-то и Фируз каждое утро пригонял на это поле корову… Да, жизнь текла с мудрой неторопливостью, словно не желая отказываться от привычных тропок.
Во дворах, в просветах зелени замелькали фигуры женщин — день начинался хлопотами.
Тишина, еще час назад хозяйничавшая вокруг, отступала перед суетой и голосами утра, будто рассвет, разбудивший вместе с людьми все живое в этом зеленом селении на склоне холма, спешил поскорее наладить дневной ритм жизни.
Фируз поднялся.
Мальчишки возвращались переулком обратно, а пастух, собрав стадо, гнал его в сторону желтеющих в долине холмов. В приглушенную гармонию звуков утра вторглись выкрики пастуха и заглушавшее их мычание коров.
Голос пастуха показался Фирузу знакомым, и, не веря себе, он поспешил спуститься навстречу.
«Неужели до сих пор ходит за стадом?»
Пастух, заметив его, остановился, и Фируз наконец удостоверился: да, это и вправду был дядя Хидоят. Опершийся о посох сгорбленный старик являл собою живой вопросительный знак: откуда, мол, взялся здесь в ранний час утра незнакомый солдат и чего хочет?
Когда же пастух узнал Фируза, он сделал несколько шагов навстречу… Остановившись, оба, прежде чем обняться, внимательно и грустно оглядели друг друга.
— Дядя, — тихо сказал Фируз.
— Фируз, — бросив посох, старик раскрыл объятия.
— Здравствуйте, дядя!
— Здравствуй, сынок!
Фируз нагнулся и поднял посох.
— Здоровы ли вы, дядя? Как тетушка?
— Слава богу, сынок! Позволь спросить и мне: когда ты вернулся?
Темные пальцы пастуха ласково коснулись черных с двумя лычками погон Фируза.
— Вчера, дядя…
— Если б знал, вчера бы и пришел к вам.
— Было уже поздно. Сегодня хотел навестить вас.
— Нет, сынок, я приду вечером сам. Никуда не уходи. Как пригоню стадо, и сразу к вам.
— Хорошо, дядя…
Осторожно сняв руки с плеч Фируза, старик оглянулся: стадо уже достигло вершины ближнего холма; там коровы разбрелись.
— Ладно, сынок, я пошел.
Дядя Хидоят сделал несколько шагов, но вдруг остановился.
— Друга своего… не забыл?
Фируз не нашелся, что ответить, — слишком уж неожиданным был вопрос.
— Увидел вот тебя в военной форме, и вошло в сердце… Мой Анвар, он тоже бы вернулся сейчас, окончив службу. Как и ты…
Темное, в мелких морщинках лицо дяди Хидоята болезненно скривилось, короткая с проседью бородка, показалось, задрожала.
— Да, теперь все мои надежды на младшего, на Афзала. Кончает в этом году школу и хочет принять от меня пастуший посох. Я ведь уже не прежний Хидоят… Постарел Хидоят-афанди[52], сынок, постарел!
Резко повернувшись, старик зашагал к стаду.
Фируз смотрел ему в спину и не мог тронуться с места.
3
Мать и сын завтракали во дворе на суфе — глиняном топчане, защищенном от жаркого солнца густой листвой двух карагачей. Карагачи были такие старые, что уже, кажется, и не изменялись во времени — во всяком случае, Фируз не помнил их другими. И в армии, когда вспоминал свой дом, представлял небогатый двор, ветвистые карагачи и эту вот суфу, собственноручно выложенную им два года назад. Здесь, в благословенной тени, Фируз играл ребенком, здесь любил читать «Приключения Гулливера» и «Робинзона Крузо». Здесь…
— Трудно вам пришлось без помощника?
— Нет, сынок. Ты же знаешь, у нас хорошие соседи. Да и времена, слава богу, спокойные — во всем достаток.
— И все же… я беспокоился о вас.
— Знаю, сынок. Я чувствовала это по твоим письмам. Но ты напрасно беспокоился.
— Почему тогда продали корову?
Тетушка Шарофат засмеялась.
— Яловая была, потому и продала. Разве одна корова обуза для меня? Нет, сынок, недостатка ни в чем я не знала, только зачем было держать яловую? Этой весной попросила соседа, он и отвел на базар. Даст бог, следующей весной купим другую корову, хорошую…
— А откуда же молоко? — Фируз посмотрел на чашку.
— И молоко, и простокваша всегда в доме есть, сынок. Мать Афзала каждый день приносит. Утром я ходила к хаузу[53] за водой, встретила ее, сказала, что ты вернулся, — так она целое ведро молока принесла. Долго сидела, ждала, хотела повидать тебя, а ты куда пропал?
— Да так, просто вышел пройтись, — невнятно ответил Фируз.
— Напрасно ты беспокоился, — продолжала тетушка Шарофат, — Афзал и его отец — да вознаградит их бог! — не давали мне почувствовать моего одиночества. Как ушел служить, так они все заботились обо мне: и крышу мне мазали, и солому привозили… Если б не останавливала их, то, как говорят, вмешались бы и в мой огонь, и в мою воду. Часто наведывался и твой друг Сафар — все спрашивал, не нужно ли чего. Так что ни в чем, сынок, я не нуждалась. Афзал, верно, писал тебе обо всем?
— Писать-то писал, да все-таки на сердце спокойно не было.
— Ничего, сынок, хорошо ли, плохо ли, — эти два года прошли. Теперь ты вернулся, сам будешь смотреть за хозяйством.
Тетушка Шарофат поднялась и, убирая скатерть-дастархан, сказала:
— Пора, сынок. Я приготовила все в гостиной. Вот-вот подойдут соседи — многие знают уже о твоем возвращении. Иди перемени одежду. — Она показала на гимнастерку. — Я достала из сундука, посмотри там, специально приготовила к этому дню…
Собрав чашки, тетушка Шарофат унесла их на кухню.
Фируз поднялся и через айван прошел к себе: эту комнату под семью балками, где раньше они жили вдвоем, тетушка Шарофат оставила ему, когда Фируз окончил восьмой класс, сама же перебралась в гостиную. Комнату Фируза и гостиную под девятью балками разделял небольшой коридор — здесь, на земляном полу, оставляли обувь перед тем, как войти в комнату; пол был голый — у них не было лишнего паласа. Фируз знал, что старенький каркасный дом, где они жили, был построен еще до войны будущим мужем тетушки Шарофат — тогда холостым парнем. Узенький айван, две комнаты, всего-то три окошка… Однако от того, что дом стоял лицом к востоку, побеленные комнаты всегда казались светлыми.