н ответит: «Расскажи свой сон воде». И ни за какие блага не выйдет, хорошо знал! Так почему появлялся каждое утро? Почему насмехался и говорил, что «сегодня вы, конечно, выйдете», — почему? Да потому, чтобы себя показать и поиграть на нервах. Хотел, негодяй, чтобы он, Сангин Рамазон, истерзал душу и обратился в прах. Забыл, проклятый, что в этом преходящем мире чины никому не даются пожизненно, что придет день и его тоже могут сбросить с коня. Где там… Он никогда не думал про это. Будто владыкой мира стал, труси́л — шапка набекрень — день и ночь на коне. Вот каким созданием был Сайфиддин Умар! Лихоимствовал, притеснял людей. Спеси было в нем… эге! Но вскоре упал, докатился до того, что даже птицы ревели от жалости. Всплыли делишки, которыми пробавлялся все шесть месяцев, что успел побыть председателем, — разбазаривал, продавая налево и направо, ячмень и пшеницу, — и, испугавшись, что, если хоть на несколько дней задержится, призовут его к ответу, даже посадят, бросил колхоз и бежал без оглядки. Надеялся, что месяца через три-четыре страсти поутихнут и тогда, даст бог, сумеет вернуться назад, к жене и детям. Но этого не случилось. Люди увидели его тень лишь пять лет спустя. Потому что Сангин Рамазон не любил шутить. Он поклялся, что самолично выроет могилу Сайфиддин Умару…
Сзади раздался автомобильный гудок. Сангин Рамазон сошел на обочину. Через минуту мимо, одна за другой, проехали, разбрызгивая снежную жижу, три машины, высоко груженные тюками спрессованного сена.
«Я-то потом все равно был на должности, — говорил сам с собой Сангин Рамазон, двигаясь по-прежнему медленно, с чуть опущенной головой. — Я работал в финорганах, мой хлеб плавал в масле, а этот шестимесячный председатель-недоносок больше ни на коня не садился, ни за стремя не держался — никогда никаких постов не занимал. Пока не вышел на пенсию, надрывался с кетменем и лопатой. Просто диву даешься, как сегодня ведет себя этот тип. Будто невинная горлинка, к тому же сам назначил себя сельским мулло. Никому не даст сказать слово. Едва зайдет речь про тот свет да страшный суд, таким соловьем заливается, что можно подумать, уже разок умирал, все там повидал и, воскреснув, снова вернулся. Сын у него тоже хорош — председатель, всем и всему голова, советчик старым и малым. Что поделать, круговорот небес!.. Никак не пойму, за что Самандар всегда нахваливает этого Сарвара. Говорит, о народе заботится, чистый, мол, человек, благородный, прямой, все бы такими были! Люди тоже твердят — хороший Сарвар, достойный председатель. Хороший так хороший, для себя — не для меня. На мой взгляд, он просто неприятный тип, вовсе негодный быть председателем. Я терпеть его не могу, мне кажется, такой способен на все. Ведь он сын моего врага. Яблоко от яблони недалеко падает. Э-э, Самандар еще молод-зелен, не понимает, что если отец его мне враг, то он и сам когда-нибудь станет врагом ему, улучит момент и так подсечет… Господи! Сын учит меня уму-разуму, говорит, что мы цепляемся по темноте своей, а им, говорит, делить нечего, они, видишь ли, заняты одним государственным делом и хорошее называют хорошим, плохое — плохим. Будто в свое время я не занимался государственным делом и не знаю, что почем, будто и я не называю хорошее хорошим, плохое — плохим. Нет, зелен еще Самандар, не созрел, зелен!»
Сангин Рамазон свернул за угол и увидел, что на суфе кузнеца Исхака сидят Сайфиддин Умар, учитель Курбон Бадал и сам кузнец.
«Значит, наш разговор с этим мулло-недоучкой продолжится», — подумал Сангин Рамазон.
Приблизившись к суфе, он ответил на приветствие Курбон Бадала, выглядевшего усталым и удрученным, и сел рядом с ним. Немного помолчав, спросил:
— Нет улучшения?
— Нет, дядя, все так же. Врачи говорят, что другого выхода не видят, нужно везти в город и оперировать.
— Если операция поможет, не ждите — везите!
— Он так и собирается делать, — ответил за учителя кузнец Исхак. — Завтра, говорит, повезу.
Жена Курбон Бадала уже два месяца лежала в районной больнице — сильно хворала. Кое-кто поговаривал, что вряд ли поднимется. Бедолага учитель совсем измаялся. Пятеро его малых детей были предоставлены сами себе. Ни у него, ни у его жены не оказалось ни одной близкой родственницы, которая хотя бы изредка могла присматривать за малышами. Дочка только в пятом классе, двое сыновей тоже школьники — один в третьем классе, второй — в первом, а двое других едва перестали ползать, совсем несмышленыши.
— Домашние хлопоты, конечно, на вас? — спросил Сангин Рамазон тоном, не оставлявшим сомнений в том, что он хорошо представляет себе его страдания.
— Да, на мне. Дочка еще как может присматривает за братьями, — сказал Курбон Бадал, потерев подбородок, и задумчиво уставился на струйку воды, вытекавшую из-под снега. — Отработал на сегодня свое — провел три урока, заскочил домой — нет муки, собрался купить и вот… застрял, их увидел…
— Ладно, брат, особенно не переживайте. Даст бог, наша невестка поправится, кончатся и мучения. Недаром же сказано: снег сойдет, а земля останется. Печали и муки, черт побери, тоже вот так, приходят и уходят.
— Уходить-то уходят, да пока уйдут, человека чуть не изведут, — вставил Сайфиддин Умар.
— От человека зависит, мулло, — резко произнес Сангин Рамазон. — Если он стойкий, сумеет выдюжить, снесет все страдания, рано или поздно дела его устроятся.
— Ну, я пошел, дети одни, и еще в больницу надо съездить, — быстро поднялся Курбон Бадал.
В этот момент они увидели Амонбека, который приближался, гоня во всю прыть осла, с нижнего конца улицы.
— Амонбек ведь, — пробормотал Сайфиддин Умар и после того, как тот остановил осла возле них и, легко соскочив, поздоровался, кивнул на хурджин, обе половинки которого были туго набиты: — С базара?
— Да, мулло, купил кое-что, — ответил Амонбек, смуглый благообразный старик.
— Говорят, Шодмон приехал… Как он, здоров? — поинтересовался кузнец Исхак.
— Здоров. Вчера вечером нагрянул. Я очень соскучился…
— Один приехал или с женой и детьми?
— Один. Завтра уже собирается назад. Времени, говорит, нет.
— Если завтра уезжает, значит, угощение будет сегодня, — засмеялся Сангин Рамазон. — Барана или козла…
— Конечно! Баран, наверное, давно уже в котле; я еще на рассвете наказал младшему сыну заняться. Добро пожаловать, приходите, будете светом очей, венцом украшений…
— Он шутит, — сказал кузнец Исхак.
— Почему шучу? — живо возразил Сангин Рамазон. — Совсем не шучу.
— Ладно, придем, — сказал Сайфиддин Умар. — Под этим предлогом и Шодмона увидим.
— Приходите. Через час-два буду ждать. Обязательно приходите.
Амонбек проворно сел на осла, кольнул его заостренной погонялкой, пустил с места в галоп и помчался домой.
— Сын-то у него, говорят, писатель, а? — глядя ему вслед, вымолвил Сайфиддин Умар.
— Писатель. Курбон Бадал говорил, что недавно вышла еще одна его хорошая книга, — ответил кузнец Исхак.
— Года два или три назад он долго беседовал со мной возле магазина. Расспрашивал про времена, когда создавали колхоз. Я думал, упомянет где-нибудь в своей книге и меня, рассказал все, что знал. В прошлом году вспомнил про эту беседу и велел Сарвару найти его книгу, прочитал от буквы до буквы…
— …но имени своего не нашел, — поддел Сангин Рамазон.
— Ну, не нашел, — нахмурился Сайфиддин Умар. — Что за человек? Во все разговоры лезете, а!
— Если злитесь, кусайте свой нос.
— Не переживайте, мулло, на свете ничего не делается одним махом. Придет час, еще напишет, — попытался утешить его кузнец Исхак.
— Но мне показалось, что он описал нашего безумца, — пропустив мимо ушей слова Сангин Рамазона, продолжал Сайфиддин Умар.
— Какого?
— Сколько у нас безумцев? Несчастного Шарифа… Читаешь и удивляешься: имя другое, а по делам — ну точь-в-точь Шариф!
— Описал бы ваши дела, вот было бы смеху, — съязвил Сангин Рамазон.
— Какие мои дела? — запальчиво спросил Сайфиддин Умар.
— А хотя бы, к примеру, как собирали деньги на кладбищенскую ограду.
— Ну и собирал, ну и что? Богоугодное было дело.
— Верно, богоугодное, да только…
— Что «только»?
— А сами не знаете?
— Знал бы, не спрашивал.
— Неужели?.. Та-ак, — протянул Сангин Рамазон и, достав из кармана четки, с сосредоточенно-серьезным видом обратился к кузнецу Исхаку: — Усто!
— Что прикажете?
— Скажите правду.
— Какую правду?
— Во что обошлась решетка вокруг кладбища?
— Это все знают. Вы тоже. Чего же спрашивать?
— Еще разок услышать, есть смысл…
— Он меня желает проверить, — пробормотал Сайфиддин Умар.
Но Сангин Рамазон, словно не услышав его ворчания, невозмутимо смотрел на кузнеца Исхака.
— Две тысячи триста восемьдесят рублей, — ответил кузнец Исхак.
— А сколько он дал вам? — концом трости показал Сангин Рамазон на Сайфиддина Умара.
— Он давал не один. Был покойный Рашид-счетовод. Сказали, вот вам две тысячи пятьсот рублей, приступайте, тратьте, так решил народ.
— Итак, две тысячи пятьсот. А теперь подсчитаем, — чуть подтянув рукав халата, Сангин Рамазон растопырил пятерню. — Сколько у нас дворов?
— Сто восемнадцать, — ответил Сайфиддин Умар. — Что вам за дело до них?
— Потерпите, сейчас поймете. По сколько собирали с каждого двора?
— По десять рублей, — нехотя вымолвил Сайфиддин Умар.
— Верно, сперва по десятке. А потом?
— Потом увидели, что по десяти рублей мало. Еще по десять…
В это время словно из-под земли появился Шариф-девона, — безумец, юноша лет двадцати — двадцати двух, одетый в рваную фуфайку и изъеденную молью шапку со смешно торчащим наушником. В руках он держал бурдюк. Радостно поздоровавшись со всеми, расстелил бурдюк на снегу у берега ручья и преспокойно уселся.
— С бурдюком ходишь? — глянув на его ботинки с дырявыми носками и стоптанными каблуками, спросил кузнец Исхак.
— Бурдюк старушки Гульсум, — охотно пояснил Шариф и, скривив рот, хохотнул. — Тетя говорит, она обездоленная старуха, у нее никого нет. Тогда я сказал: раз обездоленная, принесу ей воды.