— Бурдюк.
— Я сам понесу, дядя. Я сильный.
— Знаю, ты сильный. Но все равно, давай, — сказал Сангин Рамазон и, наклонившись, схватил тугой бурдюк за ножку и с помощью самого Шарифа уложил его на луку седла.
Шагая в ногу с конем, Шариф не сводил глаз с Сангин Рамазона и, будто что-то вспоминая, беспрерывно улыбался.
— Как твой зять? Что-то его не видать.
— Он любит мою тетю, не отходит от нее ни на шаг.
Сангин Рамазон засмеялся и, весело ответив на приветствие прохожего, приосанился. (Пусть знают, я беспощаден к плохим, а с хорошими — хорош; я не злой, не скупой и не завистливый, захочу, нисколько не брезгуя, помогу даже безумцу…) И спросил:
— А ты кого любишь?
— Не знаю, дядя. Наверное, дочь Амонбека… — Шариф на минуту задумался, потом вдруг сказал: — Вы не знаете, когда я женюсь?
— Не беспокойся, когда-нибудь поправишься и жену найдешь…
— Как женюсь, — взахлеб перебил Шариф, — тут же приглашу маму, чтобы невеста без нее не скучала.
— Откуда пригласишь?
— Как откуда? С кладбища…
Сангин Рамазон устыдился своего неуместного вопроса (рехнулся, старый хрыч!) и сжал губы. На Шарифа он больше не смотрел.
Когда приблизились к воротам старухи Гульсум, осторожно переложил бурдюк на плечи Шарифа и ослабил поводья. Скакун сразу почувствовал себя вольготно и перешел на рысь.
— Вы тоже придете на мою свадьбу? — закричал Шариф вслед на всю улицу.
— Приду, — на миг обернулся Сангин Рамазон. — Непременно!
Конь быстро домчался до развилки дорог, однако на этот раз хозяин вдруг остановил его, сильно потянув поводья, не разрешил, как всегда, свернуть направо и взлететь на вершину холма, откуда как на ладони открывается вид на кишлак и где он, по обыкновению, резвился…
«Горемычный», — вздохнул Сангин Рамазон.
Он вернулся домой в печальной задумчивости и тут расстроился вконец.
— Вот бессовестная баба, выпустила, а! — воскликнул он и, быстро привязав коня под навесом, разогнал кур, копошившихся в яслях и возле сеновала, у стен и под дверями конюшни. Потом разнуздал коня, но второпях забыл ослабить подпруги и, бросив ему охапку сухого клевера, заспешил, раздраженный, во внутренний двор. — Жена! Эй, жена — закричал еще в проходе.
Но отклика не было.
— Женщина! — гаркнул он, затопав по каменным ступенькам на айван.
— Чего вам? Не глухая, — выходя из комнаты, проворчала старуха.
— Если не глухая, то когда уберешь свои сокровища? Сколько, раз тебе повторять? Втолкую я тебе, наконец, что от твоих проклятых кур никакого прока, только гадят повсюду?!
— Пока к чему-нибудь не придеретесь, день вам не день, — сказала она, спускаясь по ступенькам.
— Вроде тебя…
Сангин Рамазон живо снял галоши, вошел в комнату.
Жена загнала птиц в курятник, вернувшись, расстелила дастархан и подала полную косу[67] шурпы.
— А сама? — спросил Сангин Рамазон.
— Я ела с Каримом.
— Где он сейчас?
— В школе.
— Сапоги же его стоят?
— Пошел в ботинках…
— Самандар объявился?
— Нет, сама пошла и купила. Знала, что вы не принесете и сегодня.
— Как купила?
— Не бойтесь, ваших денег не тронула. Купила на то, что наработала иглой.
— Красные?
— Кра-асные…
— Эх ты, безмозглая! Да ведь и я видел эти красные ботинки, не слепой!
— Ну и что, если красные? Ногам тепло, и ладно.
— Да ведь красные девчонкам подходят — не парням! Если бы немножко потерпела, свет не перевернулся бы. Объяснили бы, что придет отец и купит что-нибудь получше.
— Ничего, сойдут и красные. Он еще ребенок…
— Довольно! — зло вскричал Сангин Рамазон. — Ясно, что ты за фрукт, от своего ума не пропадешь…
— Вроде вас… — сказала жена и, поднявшись с места, отошла, сердитая, к двери. — И снег сойдет, и эта холодная зима пройдет, и тепло станет, но то, что вы из-за каких-то ботинок обижали внука, не забудется. Бывают же такие деды…
— Ты порадовала, будет с него! — проворчал Сангин Рамазон и сел, скрестив ноги, взял в руку ложку.
Он с аппетитом съел наваристую шурпу, обсосал и разгрыз все косточки-ребрышки, выпил несколько пиалок чаю и, протянув свои толстые ноги к теплой чугунке, опустил голову на подушку.
Дверь была открыта.
В широкое окно, занавески которого так и оставались раздвинутыми, смотрело голубое высокое небо. Но уже не падали на ковер золотые лучи — солнце стояло в зените.
Вскоре Сангин Рамазон уснул.
Когда его жена пришла убирать дастархан, ему снился сон. Он видел себя босоногим мальчишкой. Стояла зима, дул сильный пронизывающий ветер. Сангин Рамазон старался укрыться в соломенной лачуге, прятал голову — оставались снаружи ноги, подтягивал ноги, не знал, куда положить голову.
1979—1980
Перевод Л. Кандинова.
ПЕРЕКРЕСТОК
Сделал несколько шагов и невольно остановился. Большой зал ресторана был переполнен. В глубине на полукруглой эстраде изломанно покачивался высокий парень с гитарой, волнистые черные волосы его смолисто переливались в ярком свете люстр, пальцы азартно летали по струнам радужной гитары. Он подмигивал стоявшему рядом саксофонисту, и тот весело надувал толстые щеки.
Джамшед увидел все это как-то одновременно: и сизый дым над столиками, и дрожание люстр, и взлетающие плечи гитариста, и сплетенные пары танцующих, и странно одинокую здесь, сиротливую спину пианиста в углу эстрады — сутулую спину пожилого человека, о чем-то глубоко задумавшегося.
— Не стойте в проходе, молодой человек! Я же вам в который раз повторяю: мест нет! — раздраженный голос администратора, немолодой женщины в нелепом зеленом кокошнике, вернул его к действительности.
Мелодия кончилась. Высокий гитарист сел на стул и бережно уложил на колени гитару, сплетенные пары рассыпались по залу шумной веселой толпой, пианист еще более ссутулился на круглом стульчике у пианино и откинул назад копну черных с проседью волос.
Джамшед повернулся к выходу, но тут его взгляд упал на столик у окна, неподалеку от эстрады. Возле столика было два свободных стула.
— Вон там, кажется, есть место, — сказал он женщине, все еще стоявшей рядом с ним.
Женщина недовольно махнула рукой и удалилась, что-то бормоча под нос.
Осторожно обходя веселые пары, Джамшед приблизился к столику и в нерешительности остановился. Напротив женщины сидел мужчина в дорогом кофейного цвета костюме. Низко склонившись над тарелкой, он быстро и жадно ел, помогая себе ножом. Воротник его белой рубашки был расстегнут, узел галстука съехал набок. Женщина отчужденно смотрела в окно. Перед ней стояла бутылка лимонада и пустой фужер. На столе, в фарфоровой вазе, ярко рдели две алые розы.
Тронув рукой спинку стула, Джамшед спросил у мужчины:
— Извините, здесь свободно?
Мужчина поднял голову, двигая челюстями, посмотрел на Джамшеда и, торопливо проглотив кусок, просиял широким лоснящимся лицом.
— О-о! Дорогой Джамшед-джон! Здравствуйте, здравствуйте! Как ваши дела, как здоровье?
Джамшед растерялся. Этой встречи он не ожидал. У него потемнело в глазах. Нет! Все, что угодно, но только не это! Нет! Бешено застучало сердце, и Джамшед почувствовал, что близок к обмороку. Этого еще не хватало! Он сжал зубы и взял себя в руки. Вежливо поздоровался с мужчиной, но, как ни старался, не смог заставить себя взглянуть на женщину.
— Садитесь, пожалуйста, садитесь, — суетился Джалил. — Дайте на вас посмотреть. Как хорошо, что мы встретились: вернусь домой — будет что отцу вашему рассказать!
Ошеломленный неожиданной и неприятной встречей, Джамшед сел. Ему не хотелось, чтобы Джалил обвинил его в злопамятности.
«Посижу несколько минут и уйду», — решил он.
— Простите меня, я не узнал вас…
— Ничего, дорогой. Я и сам не заметил, как вы подошли. — Джалил улыбнулся, блестя золотыми зубами. — Но… Так как наши сердца полны чистоты и благородства, сама судьба свела нас за этим столиком.
Джалил подозвал официантку, что-то прошептал ей на ухо и вновь повернулся к Джамшеду:
— Ну, рассказывайте. Как дела, жена, дети?
— Благодарю вас, все хорошо. Лучше о себе расскажите.
— А мы вот просто гуляем. Как говорится, и прогулка есть прогулка, и блуждание есть прогулка! Машина у нас своя, хоть и скромненькая, а потому и дорога сюда не дальняя. — Он немного помолчал, пожевал губами, и посмотрел на женщину. — Однако на сей раз, кажется, удовольствия не получили.
— Что так? — вежливо спросил Джамшед, всеми силами стараясь не показать, что волнуется.
— Шахноз немного нездоровится. По-моему, ей здешняя погода вредновата. — Джалил опять пожевал губами и вроде бы спохватился: — Так вы ведь знакомы. Кажется, даже в одной школе учились?
…Да, Джалил, мы учились в одной школе. И даже в одном классе. И ты это хорошо знаешь, — к чему лицемерить? Или ты думаешь, я не узнал тебя в ту ночь? Ошибаешься! Я помню все. И гулкую тьму улицы, и одинокий фонарь вдалеке, и приподнятый воротник твоего пальто, и шляпу, под полями которой скрывались даже брови, и подбородок, обмотанный шарфом…
— Верно, мы учились в одной школе, — ответил Джамшед.
— А теперь в газете работаете?
— В газете.
— Неплохие, наверное, заработки у журналистов?
— На жизнь хватает.
— Это хорошо… Донесся до нас слух, что тесть у вас авторитетный человек. С такой поддержкой вы далеко можете пойти — о куске хлеба с маслом никогда заботы не будет. Это он вам помог такую хорошую должность получить?
Джамшед вздрогнул, но промолчал. Только сейчас он набрался решимости и взглянул на женщину. Шахноз, оторвав взгляд от окна, медленно повернула голову, но на Джамшеда не посмотрела. Ее брови сошлись над переносицей, губы слегка дрожали — огорчилась за мужа? Джамшед некоторое время не отрывал взгляда от ее лица, и ему показалось, что в миндальных глазах Шахноз нет даже искры того огня, что горел в них всегда, сколько он их помнил. В ее взгляде и чертах лица появилось нечто новое, чему Джамшед никак не мог подобрать определения. Странная смесь беззаботности, беспечности и… сожалеющей грусти…