Солнце снова скрылось за низкими тяжелыми тучами. Усилившийся ветер принес с дальних вершин запах снегов.
Толпа вокруг юноши росла с каждой минутой.
Старик смотрел поверх голов, и ему казалось, что это не тучи заволокли небо, а бескрайняя суровая пустыня повисла над городом, а по ней, не разбирая дороги, бредет изможденный юноша с печальным взором и длинными слипшимися на лбу волосами. Один во всей пустыне, выбившийся из сил, он падал, поднимался и упрямо шел вперед, словно вдали ждала его родина, отец, мать, любимая… Он знал, что ему не дойти, но продолжал двигаться, посылая проклятия ветру и пыли, застилающей взор.
Домбра умолкла. Видение исчезло, и старик услышал многоголосую толпу.
— Прими наш поклон отцу твоему.
— Вот это талант!
— Пусть не убудет, сынок.
— Душу переворачиваешь…
— Сыграй еще.
— Кто ты, друг?
— Я?.. — растерялся юноша. — Я, как и вы… — Он смущенно опустил глаза и взял третью домбру.
Толпа замерла. Теперь он играл знакомые каждому с детства народные мелодии. Счастливый старик смотрел то на свою домбру, то на пляшущие пальцы юноши и вспоминал пальцы покойного отца: такие же длинные и быстрые. Его бедный отец очень любил эти мелодии и часто наигрывал их долгими вечерами. Только и была у него радость в тяжкой доле — любимые песни.
…Юноша вернул старику домбру и громко, чтобы его услышал Рыжеволосый, сказал:
— Отец, все твои домбры прекрасны!
— Да, домбры замечательные, — подтвердил кто-то в толпе.
— А музыкант какой!
Рыжеволосый смотрел себе под ноги. Юноша, не глядя на него, подошел к Курчавому, забрал авоську.
Возбужденные слушатели продолжали делиться впечатлениями.
— Конечно, настоящий артист…
— Нет, он же сказал…
— Да быть того не может.
— Кем бы он ни был, в его руках счастье.
— Ох, если бы я так мог…
— А слыхал, что он сказал старику про его домбры?
— Да, если бы не он, никто бы на них и внимания не обратил.
— На что они нам, домбры! Была бы картошка.
— Эх ты! Так и сгнием на этом базаре, торгуясь из-за десяти копеек…
— Ей-богу, получил удовольствие!
— А какой скромный…
Старик слушал похвалы юноше и своим домбрам и улыбался. Он был счастлив. Ему захотелось познакомиться с молодым музыкантом, и он стал отыскивать его в толпе. Люди почтительно расступались перед хозяином сладкозвучных домбр. Старик всматривался в лица, но юноши нигде не было.
— Где он?
— Ушел, — равнодушно сказал Рыжеволосый.
Курчавый снова включил магнитофон.
Как бы за имя твое
Стать мне рабом не пришлось…
Старик вдруг куда-то заспешил, засуетился. Дрожащими руками стал засовывать в хурджин коврик, домбры и термос.
— Ты куда, старик? Я же хотел купить твою домбру, — пытался остановить его Рыжеволосый.
— На что она тебе? — спросил с издевкой Курчавый. — Все равно играть не умеешь. Я же говорил тебе, купи магнитофон. Будут тебе и песни, и музыка — что душа пожелает.
Рыжеволосый презрительно посмотрел на приятеля и отвернулся. На том месте, где сидел старик, лежала пиала и голубой платок.
— Забыл, глупый…
— Так ему и надо, — сказал Курчавый и потащил приятеля за рукав к автолавке, у которой стал собираться народ.
А в это время старик с хурджином, перекинутым через плечо, быстро удалялся от базара. Прохожие толкали его. Кто-то больно наступил на ногу, однако старик не обращал внимания. Он пытался отыскать в толпе знакомую высокую фигуру. Разноцветные машины, женские наряды, вывески магазинов — все сплелось в сплошное яркое пятно.
«Где же его найти? И зачем он мне? Сказал ведь, что нет у него денег. Эх, деньги! Будь они неладны. И что такое деньги?»
1977
Перевод А. Богатырева.
МАТЬ-МАЧЕХА
Она сошла на безлюдном разъезде, затерянном в ночи среди ветра и снега. Окна удаляющихся вагонов осветили крохотный домик дежурного, занесенные склады и еще какие-то неуклюжие строения, которые медленно погрузились во тьму вместе с затихающим перестуком колес.
Старик дежурный, проводив поезд, скрылся в своем обиталище, а женщина все стояла, не отваживаясь шагнуть в охватившую ее черно-белую темень. Наконец она решилась. Подняв воротник пальто, взяла чемоданчик и двинулась в ту сторону, откуда сквозь косую сетку летящего снега тускло просвечивали далекие огни Обраса.
Она шла, слушая скрип собственных шагов. Его временами заглушало ветром, а когда этот одинокий звук снова возвращался, ей чудилось, что это чужие шаги, и она испуганно оглядывалась, но вокруг не было ни души.
Неделю назад Нукра получила от тетушки Халимы телеграмму: «Срочно приезжай, мать больна». Но выехать смогла только вчера, потому что женщина, которой сделали операцию на сердце, была в тяжелом состоянии, и Нукра не имела права оставить ее, пока не убедилась, что кризис миновал. Но что могло случиться с матерью? Осенью она навещала ее, и та была здорова.
Нукра старалась успокоить себя, но сердце ныло, и она шла все быстрее, подгоняемая уже не боязнью, а тоскливым предчувствием близкой и неотвратимой беды.
Мать уехала два года назад — до этого она с Нукрой и ее мужем жила в городе. И хоть во всем был виноват муж, Нукра до сих пор не могла простить себе, что тогда не удержала мать. Ведь она ей дороже и ближе, чем этот мелочный и вздорный человек, теперь, слава богу, бывший муж.
И снова, в который раз, вспомнился день, когда это случилось. Нукра возвратилась из института и сразу почувствовала, что муж не в духе. Дочка играла возле его ног, но он, как бы не замечая ее, сидел насупившись. На вопрос Нукры: «А где мама?» — зло, будто только и ждал, когда она об этом спросит, ответил:
— Я бы и сам хотел знать, где она.
Нукра прошла в комнату, чтобы переодеться. Он последовал за нею и, уже не в силах сдержать раздражение, продолжил:
— Восемь лет я забочусь о твоей матери, кормлю и одеваю ее. Так неужели она не может выполнить мою просьбу — посидеть хоть один день дома? Пока всех соседей не обойдет — не успокоится. Мне это надоело!
Муж был не прав. Целыми днями мать возилась по дому: стирала, варила, смотрела за внучкой. Если и отлучится на минутку, то опять же по делам — в магазин или на базар.
— Что случилось?
— Я договорился со столяром, он должен был на этих днях прийти полировать шкаф. Сегодня, оказывается, пришел, а дома никого нет.
— Договорились бы на какой-то определенный день, — попыталась возразить Нукра.
— Чтоб ей удобней было бегать по соседям?
— Не говорите так, она ведь вам тоже мать, — тихо сказала Нукра.
— Мне — тоже! А тебе-то самой — кто? Мать-мачеха? — с издевкой произнес муж. — Своих нет, так к чужим прилепилась и живет не тужит!
— Как вы можете? — воскликнула Нукра.
Она выбежала из дома и застыла на месте: мать с опущенной головой стояла за Дверью.
— Я подумала, уже поздно, и столяр не придет, — оправдываясь, забормотала она. — Вот и пошла навестить соседку, ты ведь знаешь — старуха больна…
— Так переходите в дом этой старой ведьмы насовсем! Обойдемся без вас! — крикнул из комнаты муж.
Он и раньше не ладил с матерью, но это уж было слишком. Нукра расплакалась.
— Не обижайтесь на меня, старуху, сынок, — сказала мать. — Не знала, что я вам в тягость. Но если так, что ж — у меня есть кров, пенсию получаю. Одиноко одной, но пусть будет как вам лучше.
— Не смею задерживать! — ответил он. — Хоть свободно вздохну за эти восемь лет.
Как ни уговаривала Нукра мать, та осталась непреклонной и уехала на другой же день. Но и Нукра не смогла простить мужа. Какое-то время она еще пересиливала себя, однако хватило ее ненадолго. И вскоре они разошлись.
«Надо увезти мать домой, — думала Нукра, подходя к селению. — Обязательно увезу, что бы она ни говорила. Теперь уж никто нас не разлучит!»
Из окна дома падал на улицу тусклый свет. Нукра постучала — никто не ответил. Она постучала еще раз.
— Кто? — послышался со двора женский голос.
— Я, откройте! — сказала Нукра, чувствуя, как сердце ее замерло от этого чужого голоса.
В приоткрывшуюся калитку показалось лицо старухи.
«Тетушка Халима», — догадалась Нукра.
— Господи! Как же ты в такую ночь добралась! Входи, входи, — сказала та, взяв из ее озябших рук чемодан.
Нукра вошла в дом и застыла у порога. На железной кровати, где обычно спала мать, были аккуратно сложены курпачи. В углу горела керосиновая лампа, а возле нее стоял кувшин с водой.
Нукра все поняла, но еще не верила. Не хотелось верить. Она с надеждой взглянула на тетушку Халиму.
— Теперь увидишь лицо своей матери в день страшного суда, доченька, — всхлипнув, сказала старуха.
…Всю ночь Нукра проплакала, уткнувшись в подушку. Она думала о матери и казнилась, что даже в смертный час не смогла быть у ее постели. Чужие люди похоронили мать, чужие люди вот уже пятый день зажигают лампу и ставят кувшин с водой, заботясь о ее душе. Чем искупить эту тяжкую вину? Слезами? Раскаянием? Но разве это что-нибудь изменит? «Теперь увидишь лицо своей матери в день страшного суда, доченька». Какой там страшный суд!
Рано утром вместе с тетушкой Халимой и еще одной соседкой она пошла на кладбище. Упав на снежный холмик, забилась в рыданиях, и женщины, молчаливо стоявшие рядом, услышали только одно слово:
— Мамочка!..
Отец Нукры — усто Шукур — работал в колхозе миробом. В свободное время он расписывал дома, и жили они в достатке.
Беда пришла, откуда ее не ждали. Нукре едва исполнилось пять лет, когда умерла мать. Отец тяжело пережил смерть жены. Свою любовь к ней он перенес на дочь и стал работать еще усерднее, чтобы Нукра не знала нужды и не ощущала себя сиротой.
— Вот вырастешь, выучишься и будешь врачом, — говорил он ей. — Обязательно врачом.