…И Назар придумал.
Однажды вечером, возвращаясь с поля, у каменистого склона он слез с коня, присел, поджав правую ногу, а левую вытянул на гладком валуне и взял в руки большой ребристый камень; закрыв глаза и крепко сжав зубы, поднял камень над головой, с силой ударил им по ноге и в тот же миг, потеряв от нестерпимой боли сознание, упал на спину.
Придя в себя через какое-то время, он не смог даже шевельнуть ногой. Было так больно, что лоб его покрылся крупными холодными каплями пота, а в глазах пылали огненные круги.
С большим трудом он привстал, опираясь на здоровую ногу. Но, не увидев коня, снова повалился на камни. Куда подевался конь? Вроде раньше у него не было такой скверной привычки — убегать от хозяина. Может, обиделся? Может, оскорбил его хозяин таким поступком? Ну и пусть, это даже лучше, что убежал. Теперь он как-нибудь сам доползет до селения, благо не так далеко. Если кто в пути встретится, легче будет все свалить на коня. Недаром ведь говорят: не доверяй коню и женщине. Когда спросят, что случилось, — а спросят обязательно! — он расскажет о несчастье, павшем на его голову. Скажет, что по дороге проклятый конь вдруг шарахнулся в сторону, выбросил из седла и убежал. А сверху сорвался большой камень — и прямо по ноге! Другой камень попал в плечо, хорошо, что не в голову… Да, он должен еще одно испытание выдержать — разбить плечо и поцарапать руки. Не то трудно будет убедить людей в своем несчастье…
На следующее утро к воротам его дома подъехала машина с красным крестом и увезла Назара в больницу, а по кишлаку прошел слух, что председатель упал с коня и покалечился.
Почти два месяца пролежал он в больнице. А когда вернулся в кишлак, не мог скрыть радости. Он опять был председателем, безжалостным Назаром. Как и раньше, вороной конь играл под ним. Семья жила в довольстве, недостатка ни в чем не знала. Теперь Назар ничего не боялся — на фронте и без него обойдутся. Только иногда, раздосадованный тем, что его левая нога стала короче, он в сердцах слал войне проклятия.
Так к его прежнему прозвищу добавилось еще одно. Теперь люди за глаза называли его то Назаром Тощим, то Назаром Хромым…
Ворона, поглядев в окно, несколько раз каркнула, лениво расправила крылья и перепрыгнула с орешника на крышу сарая.
Старик с отвращением отвернулся к стене. Сумерки постепенно обволакивали комнату, и будто серая змея потихоньку обвивалась вокруг его шеи.
Странно! Человеческая жизнь оказалась такой короткой, короче промежутка между закатом солнца и наступлением темноты. Однако старик до сих пор словно и не подозревал об этом. Он не подумал об этом даже после того, как раскрылись некоторые махинации и его, сняв с поста председателя, назначили в том же колхозе агрономом. Ведь все равно вышел сухим из воды — остался жить, на фронт не попал!
Через два-три года его перевели заведовать фермой. Но и на ферме он не задержался.
Года два Назар проработал бригадиром, потом звеньевым и в конце концов стал рядовым колхозником. И несколько лет назад он вышел на пенсию. Стал похаживать к одному древнему старику, научился читать Коран, запомнил с грехом пополам несколько сур и начал именовать себя муллой. Однако и после этого люди называли его не Назаром или мулло Назаром, нет, придумали ему новое прозвище — Хромой мулло…
Дверь тихо отворилась, и в комнату вошла его старуха, зажгла электричество. Комната будто стала шире, а вещи, принявшие с заходом солнца угрюмый вид, казалось, снова ожили.
Старик повернулся на спину и тускло поглядел на жену, которая хотела взять у его изголовья плевательницу. В ее взгляде были страх и сострадание.
Старик долго смотрел на жену и наконец спросил:
— Вахид не пришел?
Старуха вздрогнула, настолько чужим был его голос.
— Нет, — ответила она и тут же добавила: — Уже время… Сейчас придет.
— А-а…
Старик перевел взгляд на стену.
Старуха вышла и тотчас вернулась обратно:
— Шурпу сварила. Поешьте немного.
Целый день он не отвечал на ее вопросы и сейчас не ответил ни да ни нет, будто и не слышал ничего.
Старуха села на курпачу под окном, напротив постели, и прикусила зубами кончик изношенного шерстяного платка. Лицо старика было цвета старой ваты. Его длинная и поредевшая борода касалась бледной тонкой шеи. Худые, оголенные до локтя руки неподвижно лежали поверх одеяла. Темные вены под желтой, как лимон, покрытой пятнами кожей напоминали ржавую металлическую сетку.
Старухе стало жалко мужа, который болел вот уже почти два года. Правда, недавно он вроде пошел на поправку, стал выходить на улицу. Раза два-три даже съездил вместе с внуком в райцентр, на базар, за покупками. А неделю назад совсем слег. И главное, не ест ничего. Вахид, бедняга, сильно испугался, вызвал врача. Доктор осмотрел его, вымыл руки мылом, о чем-то пошептался во дворе с Вахидом и ушел. Что он сказал, старухе было неведомо.
Когда Вахид вернулся в дом, старик поглядел на него недовольно, пробурчал:
— Сынок, сам знаешь, я терпеть не могу больницы. Так зачем беспокоился, доктора вызывал?
— Не обижайтесь, отец, доктор осмотрел вас, ничего плохого в том нет, назначил лекарства, про больницу ни слова и не говорил, — ответил Вахид смущенно.
Старик слабо улыбнулся.
— Все равно зря, сынок, беспокоился. Мою болезнь распознать нелегко. И доктор о ней ничего не знает. Только я знаю да еще господь бог…
Потом мать спросила у Вахида, что сказал доктор. Но сын отвел глаза.
— Ничего страшного, мама, просто приболел, не беспокойтесь…
Старик посмотрел на темноту за окном, произнес: «Прости меня, господи… Прости…», — повернулся на бок и положил ладонь под щеку. Он словно не замечал старуху, сидящую напротив него. Лежал неподвижно и вспоминал, как два года назад поругался с трактористом Тураном.
В ту весну было много дождей. Почти каждый день ливень. С холмов в окрестностях селения один за другим сходили селевые потоки, забивая грязью и песком большой арык, по которому из единственной в округе речки текла в селение вода. Вот почему люди решили всем миром выйти на хашар. Утром, в базарный день, по одному, по двое от каждого хозяйства, с лопатами и кетменями на плечах двинулись они чистить арык. Оповестили о хашаре и Назара. Однако он целый день провалялся дома, только вечером вышел на улицу и сел под стеной около своих ворот, перебирая четки.
Через некоторое время — он отметил, как раз перед вечерней молитвой, — от арыка начали спускаться люди. Молодежь, проходя мимо, видимо из уважения к возрасту, здоровалась с ним. Но большинство стариков даже не смотрело в его сторону. Только некоторые, бросив короткий взгляд, степенно произносили:
— Помоги вам бог, мулло!
Для Назара такое отношение людей не было неожиданным, но он почему-то обиделся. Встал, отряхнул полы, в сердцах бросил четки в широкий карман халата и только хотел уйти во двор, как перед ним остановился тракторист Туран.
— Здравствуйте, — хмуро ответил на приветствие Назар.
— На хашар не вышли, сосед. Почему? Или случилось что?
— Нездоровилось, — соврал он. — Вот вышел воздухом подышать, тоже не помогает. Голова какая-то тяжелая, да и во всем теле тяжесть. Будто мельничный жернов на плечах.
— Простыли, верно… — Туран глянул на него и добавил: — Разве нельзя было дать лопату старшему внуку и сказать: иди вместо меня?
— Во-первых, он еще школьник, ему нужно уроки делать. Во-вторых, вы и сами знаете, что отец его уехал на месяц учиться. Если не внук, то кто станет помогать по хозяйству? Нужно сначала подумать, а потом говорить.
— Наверное, внук вместе с братишкой целый день мяч гонял?
— Ну и что, нельзя уж ребенку и поиграть? Вам бы только к чему-нибудь прицепиться. Господи, подивись на дела рабов своих! Ведь ребенок не в моей власти. У него отец, мать есть…
— Не обижайтесь, сосед. Я к вам в душу лезть не собираюсь. Вы лучше меня знаете, как трудно с водой. А у вас и у вашего сына — два больших сада. Завтра, когда настанет время полива, будете говорить: сначала полью я, а потом уж другие. Люди знают эту вашу привычку и, конечно, вас осудят. Сегодня вот некоторые жаловались: скажите своему соседу, почему мы должны работать и за него? Чем мы хуже?
— Пусть болтают сколько влезет. Ведь я инвалид. Если бы Вахид был здесь, он, конечно, вышел бы на хашар. А внук мой еще не дорос.
— Нехорошо, сосед. И усто Салим инвалид, однорукий, однако не высидел дома. Трудился по мере возможности вместе со всеми. И внук его рядом кетменем махал. А он на два класса младше вашего.
— С чего это вы взялись учить меня? К чему клоните? — Назар злобно посмотрел на Турана.
— К тому, сосед, — спокойно ответил тот, — чтобы вы не отстранялись от таких дел. Люди осудят вас. И будут правы. Человек с людьми живет.
— Чем жить с такими, как ты, лучше уж помереть, — ответил он, вдруг переходя на «ты». — Вот эти мои слова и донеси до ушей болтунов.
Тракторист Туран расстроился, покачал головой, вскинул на плечо лопату.
— Ладно, сосед, поступайте как знаете. Я что думал, то и сказал. А вы уж как хотите, примете это, нет — воля ваша.
— Кончим этот разговор!
Назар повернулся, с силой захлопнул ворота и запер их на засов.
Вскоре после этого он заболел, может от своего же дурного нрава. Туран не таил в сердце злобы, приходил несколько раз проведать больного. Приходил и вчера… и виду не показывает, что обиделся. И Рухшона, его жена, частенько справляется о здоровье Назара. Иногда даже помогает старухе по хозяйству. Внимательные, хорошие люди. А он…
Старик закашлялся. С помощью жены приподнялся на постели, сплюнул и снова улегся лицом к стене.
Чего же он хотел от Турана, этого честного и незлопамятного человека? Может быть, Рухшона тому причиной? Когда родители Рухшоны отказали сватам Назара, он как будто и не поморщился. Женскому роду нет переводу, сказал он тогда себе. Лишь бы была жена. Не Рухшона, так другая будет. Какая разница? Не может же он стать зятем всех, у кого есть дочери. И все-таки самолюбие его было задето, особенно после того, как Рухшону выдали замуж за Турана. Когда два вечера подряд со двора тракториста доносился запах плова, он кривил губы от злости, но при встрече прилагал все усилия, чтобы Туран не догадался о его чувствах. Странно! Ведь он же не любил Рухшону, да и потом не смог полюбить ни одну женщину. Тогда в чем же дело?