Нам, десятилетним детям, казалось, что двадцать лет — это возраст очень взрослого человека, поэтому для меня слова Химэно прозвучали правдоподобно.
Химэно продолжила:
— Вот. И с нами случится что-то — скорее всего, летом. Летом, через десять лет, с нами случится что-то очень хорошее, и тогда мы оба подумаем: как хорошо жить на свете! Мы станем богатыми и знаменитыми и, когда вспомним о начальных классах, скажем: «Младшая школа ничего нам не дала. Вокруг крутились одни тупицы, которые не могли послужить нам даже плохим примером. В общем, плохая была школа».
— Точно, одни тупицы. И школа плохая, — подтвердил я.
Слова Химэно потрясли меня, ведь младшеклассник считает свою школу целым миром и даже не задумывается о том, плохая она или хорошая.
— Вот почему нам нужно стать богатыми и знаменитыми через десять лет. Такими, что одноклассники от зависти схватятся за сердце.
— И губу закусят до крови, — согласился я.
— Иначе нечестно, — улыбнулась она.
Мне и в голову не пришло, что это пустые слова, — напротив, едва Химэно их произнесла, я уверился, что так и будет. Они прозвучали как предсказание.
Ну конечно, нас ждёт великое будущее! Через десять лет мы им покажем. Они пожалеют, они до смерти пожалеют, что так себя с нами вели.
— Но всё-таки здорово быть двадцатилетним. — Химэно сложила руки за спиной и посмотрела на небо. — Неужели это будет через десять лет?
— Можно пить. Можно курить. Жениться можно — хотя это ведь и раньше можно? — сказал я.
— Да. Девочки могут вступать в брак с шестнадцати лет.
— А парни — с восемнадцати. Но я, наверное, никогда не женюсь.
— Почему?
— Может, меня вообще всё на свете бесит. Кому же это понравится?
— Да? Я тоже такая, — сказала Химэно и опустила взгляд.
Её профиль, окрасившийся в цвета заката, казался незнакомым.
В один миг она вдруг стала взрослее и уязвимее одновременно.
— Послушай, а давай… — Химэно бросила на меня взгляд и тут же отвела глаза. — Если в двадцать лет мы всего добьёмся, но, вот недотёпы, не найдём себе спутников жизни… — Она кашлянула и продолжила: — То давай останемся вместе, как нераскупленные игрушки?
Последние слова она сказала странно изменившимся голосом, и я понял, что это от смущения.
— Ты о чём? — осторожно спросил я.
— Шучу. Забудь, — рассмеялась она. — Я же просто так. Меня-то ведь точно купят.
— Ну здорово, — хохотнул и я.
Но этот дурацкий разговор, это обещание я помнил и после того, как мы с Химэно оказались далеко друг от друга. Не мог забыть. И поэтому позднее отталкивал даже тех девушек, которые мне нравились в средней и старшей школах, в университете.
Я просто хотел показать ей при встрече, что меня ещё не купили. Глупость, конечно.
Но прошло десять лет, а воспоминания о тех годах по-прежнему живут в моей памяти.
ГЛАВА 2Начало конца
Кажется, в тот день я девятнадцать раз сказал: «Прошу прощения», девятнадцать раз поклонился, а затем в глазах потемнело; не удержавшись на ногах, я упал на пол, стукнулся головой и потерял сознание.
Произошло это на открытой террасе пивного ресторана, где я подрабатывал. Ничего удивительного: так и бывает, если весь день работать под палящим солнцем без перерыва на обед. Я сделал усилие над собой и добрался до дома самостоятельно, но уже там глаза вдруг пронзило болью, будто их хотели вырвать, и мне пришлось отправиться в больницу.
Поездка в такси и приём в пункте скорой помощи плохо сказались на моём кошельке, и без того пребывавшем в плачевном состоянии. Вдобавок хозяин ресторана велел взять отпуск за свой счёт. Теперь мне следовало урезать собственные расходы, но урезать было нечего. Я не помнил, когда в последний раз ел мясо. Стрижку себе не делал месяца четыре, год назад купил тёплое зимнее пальто и с тех пор на одежду не тратился; то же и с развлечениями: с первого курса я никуда ни с кем не ходил.
По определённым причинам я не мог просить помощи у родителей, поэтому надо было самому придумать, где достать денег.
Как ни горько было расставаться с книгами и музыкальными дисками, но делать нечего: пусть подержанные и уценённые, в комнате без компьютера и телевизора только они и представляли какую-то ценность. Перед продажей, на прощание, я решил прослушать все диски: надев наушники, лёг на татами и ткнул кнопку воспроизведения на плеере. Включив голубой вентилятор из секонд-хенда, я изредка ходил на кухню выпить кружку воды из-под крана.
Впервые пришлось пропустить университет, но вряд ли кому-то было делом до того, что я не пришёл. Да что там, вряд ли кто-то вообще заметил моё отсутствие.
Аккуратно сложенные диски один за другим перебирались из правой от меня стопки в левую.
Стояла летняя пора, мне было двадцать лет, но, как говорил Поль Низан, я бы никому не позволил утверждать, что это лучший возраст.
Предсказание Химэно: «Летом, через десять лет, с нами случится что-то очень хорошее, и тогда мы оба подумаем: как хорошо жить на свете!» — не сбылось. По крайней мере, в моей жизни ничего хорошего не было и не предвиделось.
Иногда я спрашивал себя, что сейчас делает Химэно: в четвёртом классе она перевелась в другую школу, и с той поры мы больше не встречались.
Я ждал, что всё будет совсем иначе. Если подумать, оно и к лучшему, что так сложилось: Химэно хотя бы не наблюдала, как её соперник, переходя из средней школы в старшую, а из старшей — в университет, медленно, но верно превращается в унылую посредственность.
Но можно сказать и по-другому: если бы в средней школе моя подруга училась вместе со мной, то я бы избежал нынешней участи. Её присутствие не давало мне расслабиться — в хорошем смысле этого слова. Она не упускала случая посмеяться, когда я допускал промах, и чуть не плакала от досады, если я был на высоте, — кто знает, не это ли напряжение заставляло меня стремиться к лучшим результатам? За последние годы у меня вошло в привычку задаваться этим вопросом и сожалеть о прошлом.
Интересно, что подумал бы десятилетний мальчик, моя прошлая ипостась, взглянув на себя нынешнего?
Диски я прослушал за три дня; оставил только самые любимые, а остальные затолкал в бумажный пакет. В другом пакете уже лежали книги, и, взяв оба, я вышел на улицу. В ушах звенело, когда я шагал по дороге, — казалось, что неровный стрёкот цикад раздаётся прямо у меня в голове.
Впервые я переступил порог букинистической лавки год назад, через пару месяцев после зачисления в вуз. Тогда я ещё толком не знал города, поэтому заблудился и бродил по улицам целый час, понятия не имея, где нахожусь. Зашёл в какой-то переулок, поднялся по лестнице и наткнулся на эту самую лавку. После не раз хотел снова туда сходить, но не смог отыскать, а попытки выяснить, где она находится, заканчивались ничем: я постоянно забывал название. Так сложилось, что я натыкался на неё только случайно — будто дорога к лавке появлялась и исчезала по чьей-то прихоти. Лишь в этом году я наконец начал ориентироваться в городе и теперь находил лавку сразу.
Перед магазинчиком успели расцвести ипомеи. По привычке я окинул взглядом полку с самыми дешёвыми книгами, убедился, что ни одну из них так и не купили, и прошёл внутрь. В лавке было темно, пахло старой бумагой, а откуда-то изнутри доносились звуки работающего радиоприёмника.
Я кое-как протиснулся в узкий проход и окликнул хозяина лавки. Из-за стопки книг появился сморщенный старик и посмотрел на меня с усталым и несколько раздражённым выражением на лице. Человек этот никогда не улыбался посетителям своего магазинчика и даже во время покупки упирался взглядом куда-то вниз и еле слышно сообщал цену книги.
Сегодня, однако, было не так. Едва я сказал, что хочу продать свой скарб, он вдруг поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза. На лице его читалась эмоция, похожая на удивление, и, пожалуй, на его месте я бы отреагировал похоже. В конце концов, такие книги не продают, даже если они зачитаны до дыр, и тот, кто более-менее разбирается в литературе, вряд ли поймёт желание расстаться с ними.
— Переезжаешь, что ли? — спросил он неожиданно ясным голосом.
— Да нет, не в этом дело.
— Тогда… — Он окинул взглядом стопку принесённых книг. — Зачем же так? И не жалко тебе?
— Видите ли, на вкус бумага не очень, да и питательной ценности никакой.
Кажется, старик понял мою шутку: уголки его рта поползли вверх.
— Нет денег?
Я кивнул в ответ; он сложил руки на груди и призадумался, а затем, словно стряхнув оцепенение, резко выдохнул.
— Тридцать минут на оценку, — бросил он и скрылся в глубине магазина со стопкой книг.
Я вышел на улицу. У обочины торчала доска объявлений: постеры зазывали сходить на летний фестиваль, полюбоваться светлячками, посмотреть на звёзды, присоединиться к читательскому клубу. Из-за ограды ветер доносил запахи ароматических палочек и татами, деревьев и людской жизни — запахи знакомые и навевающие грусть.
Где-то зазвенел колокольчик, подвешенный к крыше чьего-то дома.
После оценки старик вручил мне две трети от той суммы, которую я надеялся получить.
— Послушай-ка, — заговорил он вдруг. — Есть разговор.
— О чём же?
— Тебе ведь нужны деньги?
— Есть такое. Причём довольно давно, — выдавил я неохотно.
Старик согласно кивнул:
— В общем-то, мне всё равно, насколько ты беден и как дошёл до такой жизни. Вопрос у меня к тебе всего один.
После короткой паузы он продолжил:
— Не желаешь продать свою жизнь?
Необычное сочетание слов привело меня в замешательство.
— Жизнь? — переспросил я, желая убедиться, что не ослышался.
— Да, жизнь. Продавать, правда, будешь не мне. Но точно знаю, что заплатить могут прилично.
Решив, что вряд ли это были слуховые галлюцинации от жары, я задумался.
Сама собой напрашивалась мысль о том, что из-за страха приближающейся смерти у старика поехала крыша.