Она плакала не переставая.
Ночью Мияги ушла.
Мы обнялись ещё раз в прихожей. Она разжала руки, с сожалением отстранилась и печально улыбнулась.
— Прощайте. Я была счастлива, — бросила она.
Затем девушка поклонилась, повернулась ко мне спиной и медленно зашагала под луной.
На следующий день вместе с заменяющим наблюдателем я отправился к старому зданию — месту первой встречи с Мияги. Там я продал оставшиеся тридцать дней своей жизни. На самом деле хотелось сбыть всё без остатка, но, как оказалось, последние три дня не покупают.
Мужчина, увидев результат оценки, удивился:
— Ты знал, что так будет, поэтому сюда пришёл?
— Да, — ответил я.
Оценку проводила женщина лет тридцати. Вид у неё был озадаченный.
— Если честно, я бы не советовала этого делать. Речь ведь уже не о деньгах, Целый месяц вы можете рисовать, используя профессиональные материалы и инструменты, и тогда в будущем войдёте в учебники по искусству.
Она взглянула на блокнот с эскизами у меня под мышкой.
— Послушайте. Если сейчас вы просто уйдёте, то последующие тридцать три дня будете рисовать не останавливаясь. Всё это время ваша девушка-наблюдатель будет рядом с вами, будет вдохновлять и поддерживать. Ни в коем случае она не станет осуждать вас за такой выбор. А после смерти ваше имя навсегда останется в истории искусства. Вам ведь и так это известно? Что же вас не устраивает? Не понимаю.
— После смерти слава так же бесполезна, как деньги.
— Вам не хочется вечной памяти?
— Меня не радует вечная память в мире, в котором меня нет, — сказал я.
«Простые картины о мире». Так назовут мои работы позже, о них будут жарко спорить, но в итоге оценят как величайшие образцы искусства.
Правда, я уже продал тридцать дней своей жизни, а значит, теперь всё это перешло в разряд «могло бы случиться, но уже не случится никогда».
Я пришёл к такому выводу: что, если дар рисовать такие картины вызревает лишь спустя долгое-долгое время? А в моей прежней жизни я попал в аварию раньше, чем это время настало, и навечно утратил шанс состояться как художник.
Однако продажа жизни и, главное, присутствие Мияги сократили требуемое время до минимума. В итоге мой талант успел раскрыться раньше, чем я умер.
Именно так я предпочёл всё себе объяснить.
Когда-то я умел рисовать.
Любой увиденный пейзаж я мог без труда перенести на бумагу, а также умел разобрать его на составляющие и слепить из них совершенно другой образ. Последнему меня никто не учил, всё получалось само собой. Глядя на картины в музее, я сразу понимал, какая из них написана плохо, а какая просто идеальна, — понимал ясно и без слов.
Нельзя сказать, что моё восприятие было безошибочным. Одно несомненно: все, кто меня знал, признавали, что я необыкновенно талантлив.
Я бросил рисование зимой, в семнадцать лет, — решил, что если продолжу в том же духе, то обещанного Химэно великого будущего мне не видать. В лучшем случае стану хорошим, но бедным художником. С точки зрения обывателя, это тоже немалый успех, но из-за обещания, данного Химэно, я стремился к исключительности. Мне нужна была революция, поэтому я не позволял себе расслабиться во время рисования.
Запретив себе рисовать до тех пор, пока не увижу мир так, как никто больше его не видит, я решил, что возьмусь за кисть, только когда приду к полному согласию с самим собой.
Пожалуй, тут я рассудил правильно. Однако в девятнадцать лет, так и не выработав собственного взгляда на жизнь, я не вытерпел и позволил себе взять кисть в руки. Уже намного позднее я узнал, что именно тогда этого делать было никак нельзя.
В итоге я разучился рисовать: мне не удавалось намалевать даже обыкновенное яблоко. Стоило вывести первые линии, как смятение захлёстывало меня с такой силой, что из груди рвался крик. Страх раздирал меня на части, я хотел выброситься из окна. Ни линий, ни цветов я больше не чувствовал.
Так я узнал, что от моего таланта ничего не осталось, и потерял всякую волю к борьбе. Начинать всё с нуля было поздно, поэтому я забросил кисти, сбежал от конкуренции и замкнулся в себе.
В какой-то момент своей жизни я зациклился на том, что должен добиться всемирного признания. Скорее всего, отсюда и возник мой страх перед холстом. Более того, я допустил ещё одну фатальную ошибку: решил, что рисовать, подстраиваясь под вкусы большинства, — значит добиться универсальности в своём творчестве. По всей вероятности, я обнаружил, что совершенно не могу рисовать, потому что взялся за кисть, пребывая именно в таком заблуждении. Ведь в картине, написанной в стремлении угодить всем и каждому, нет никакой универсальности. Универсальность живёт в других картинах — рисуя их, художник спускается в бездну и с огромным трудом извлекает из неё нечто только своё.
Чтобы это заметить, мне понадобилось беззаботно, развлечения ради, сесть за рисунок. Мне нужно было порисовать для себя, а Мияги подтолкнула меня к этому. Нарисовать её спящую стало для меня задачей совершенно другого масштаба, именно поэтому набросок мне удался.
Затем весь вечер я посвятил тому, чтобы перенести на бумагу картины, из-за старой привычки всплывавшие у меня в голове перед сном. Я до мелочей продумывал мир, в котором хотел бы жить: предавался ненастоящим воспоминаниям, представлял места, в которых никогда не бывал, свободно перекраивал своё прошлое и фантазировал о будущем. Рисуя Мияги, я наконец-то понял, как вытащить всё это из себя. Возможно, всю жизнь я только и ждал этого момента. Перед самой смертью мне удалось выработать свой стиль.
Женщина из офиса заявила, что картины, которые я должен был написать за тридцать дней, напоминают доведённые до вершины сюрреализма работы де Кирико[28]. Конечно, это было лишь её суждение, но я и правда рисовал похоже на де Кирико.
Право оставить слабый след в истории, создавая картины, стоило бешеных денег. Я не поверил своим глазам: тридцати дней моей жизни чуть-чуть не хватило, чтобы полностью оплатить долг Мияги, и теперь, чтобы стать свободной, ей оставалось проработать всего три года.
— Ну надо же! Тридцать дней ценнее тридцати лет жизни, — прощаясь, рассмеялся заменяющий наблюдатель.
Так мне и не удалось оставить след в вечности.
Некогда предсказанное Химэно «лето через десять лет» подходило к концу. Она наполовину ошиблась в своём предсказании: я так и не стал ни богатым, ни знаменитым. И всё же наполовину она угадала. «Что-то очень хорошее» со мной действительно случилось. Как обещала Химэно, я и впрямь подумал: «Как хорошо, что я жив!»
ГЛАВА 15Дары волхвов
Наступило утро.
В последние три дня наблюдателей отзывают, а значит, Мияги нет рядом.
Я давно решил, как проведу эти дни. До обеда заносил в тетрадь последние события, а описав то, что произошло вчера, отложил ручку и проспал несколько часов. Проснувшись, вышел покурить на улицу, купил газировки в автомате и промочил пересохшее горло.
Напоследок я заглянул в кошелёк. Сто восемьдесят иен. Это было всё. Из них шестьдесят иен монетками по одной иене. Я пересчитал три раза, но ошибки не было. Я поневоле улыбнулся странному совпадению[29]. Пожалуй, на три дня денег маловато, но сама сумма позабавила.
Я перечитал написанное в тетради, дополнил где нужно, сел на мопед и в одиночку объехал места, по которым раньше катался вместе с Мияги. Я мчался под синим небом, пытаясь уловить её запах.
Наверное, сейчас Мияги уже наблюдает за кем-то другим. Я мысленно молился, чтобы новый объект наблюдения не вышел из себя и не напал на неё. Я просил, чтобы она без происшествий отработала оставшийся срок, вернула долг и жила счастливо, позабыв обо мне. Я очень хотел, чтобы Мияги полюбила кого-нибудь больше меня и чтобы он дорожил ею сильнее, чем я.
Когда я шёл по парку, дети замахали мне рукой. Я машинально махнул в ответ и решил притвориться, что Мияги сейчас рядом.
Я протянул руку, окликнул Мияги по имени и сжал несуществующую ладонь. Окружающие наверняка ничего не заметили. Скорее всего, подумали, что дурачок Кусуноки, как всегда, идёт под руку со своей воображаемой подружкой.
Для меня, однако, разница оказалась огромной: всё от начала до конца было не так, и, когда я попробовал вести себя как ни в чём не бывало, страшная тоска охватила меня — я едва устоял на ногах.
Отсутствие Мияги я ощущал с небывалой силой.
Вдруг пришло в голову: а что, если всё это мне просто привиделось?
Я точно знал, что мне оставалось всего три дня, что жизнь моя скоро сгорит без остатка. Но была ли девушка по имени Мияги? А вдруг я выдумал и её саму, и даже заведение, в котором покупали жизнь, — всё ради того, чтобы примириться со скорой смертью?
Способа убедиться в обратном у меня не было.
Когда я сел, понурившись, на бортик фонтана, меня окликнула парочка подростков.
— Кусуноки-сан, вы сегодня с Мияги? — невинно спросил парень.
— Мияги больше нет, — ответил я.
Девушка прижала ладони к губам.
— Что случилось? Вы поссорились? — удивилась она.
— Вроде того. Хоть вы живите дружно.
В ответ они переглянулись и дружно помотали головами:
— Ну нет, куда уж нам. Раз даже вы с Мияги ссоритесь...
— Да, вы ведь очень дружные. Если даже вы поссорились, то мы и подавно будем.
Я хотел было согласиться, но не смог вымолвить и слова. Слёзы покатились по лицу, будто внутри меня прорвало плотину.
В попытке успокоиться я представил, что Мияги сидит рядом, и от этого заревел ещё сильнее. Парень и девушка сели по бокам от меня и пытались приободрить.
Вокруг рыдающего парня постепенно собралась толпа. Я даже не представлял, сколько людей меня знает. Люди подходили и подходили, желая посмотреть, что на сей раз вытворит Кусуноки.