– Спасибо вам обеим, но я не согласна, – упрямо заявила Пери. – Или я буду жить в самой маленькой комнате, или не буду здесь жить вообще.
Ширин и Мона обменялись удивленными взглядами. Они никогда не слышали, чтобы Пери говорила так категорично.
– Ладно! – воскликнула Ширин. – Но с одним уговором: ты перестанешь париться из-за денег. Жизнь слишком коротка. К тому же неизвестно, кто у кого останется в долгу в итоге. Может, ты преподашь мне какой-нибудь бесценный урок, а?
Они разошлись по комнатам и следующие несколько часов провели, распаковывая вещи и обустраиваясь на новом месте. Несмотря на размеры и скудную меблировку, Пери сразу очаровала ее комната, окно которой выходило в сад. Больше всего ее поразила массивная деревянная кровать с пологом на четырех витых столбиках, наверняка антикварная. Забравшись в нее и задернув балдахин, она представила, что едет в старинной карете, запряженной лошадьми. Еще в комнате была уютная ниша у окна, куда она сразу переставила кресло, определив это место как уголок для чтения.
Когда подошло время ужина, Пери постучала в дверь Моны, ее комната была напротив. Девушки спустились в кухню, чтобы приготовить их первую совместную трапезу. К их удивлению, там уже сидела Ширин. На столе стояли бутылка вина, пакет яблочного сока, блюдце с оливками и три бокала.
– Ну что, будем праздновать! – воскликнула она. – Три молодых мусульманки под одной крышей! Грешница, Правоверная и Сомневающаяся!
Повисла короткая пауза, пока Мона и Пери решали, кому предназначается каждое из прозвищ.
– За нашу дружбу! – провозгласила Пери, поднимая бокал с вином.
– За наш коллективный экзистенциальный кризис! – подхватила Ширин.
– Говори за себя! – покачала головой Мона, потягивая яблочный сок. – Лично у меня никакого кризиса нет.
– Ты просто не признаешься, – сказала Ширин. – Сейчас все мусульмане переживают кризис идентичности. Особенно женщины. А уж такие, как мы, тем более.
– Это какие же?
– Те, кто впитывает влияние других культур. Мы задаем себе философские вопросы. Жан-Поль Сартр отдыхает! Ты только вникни! Да у нас такой экзистенциальный кризис, какого ты отродясь не видела!
– Мне не нравятся такие разговоры, – сказала Мона, садясь на стул. – С чего ты взяла, что мы чем-то отличаемся от других? Тебя послушать, так мы прилетели с другой планеты.
Ширин одним глотком допила вино, остававшееся в бокале.
– Эй, сестренка, очнись! В этом мире полно психопатов, которые творят жуткие вещи во имя религии. Нашей религии. Может, уже не моей, но твоей точно. Неужели тебя это не волнует?
– А какое это имеет отношение ко мне? – процедила Мона, сердито выставив вперед подбородок. – Ты ведь не просишь каждого христианина извиняться за ужасы инквизиции?
– Может, и просила бы, живи мы в Средние века.
– А что, сегодня христиане и иудеи превратились в бескрылых ангелов? – все больше распалялась Мона. – Ты когда-нибудь проходила через контрольно-пропускной пункт в Газа? А о геноциде в Руанде ты слышала? О резне в Сребренице? Ты же не считаешь, что все христиане в мире виноваты в этих ужасах? Конечно нет! Почему же ты винишь всех мусульман в кровопролитиях, учиненных горсткой маньяков?
– Прекратите, прошу вас! Зачем нам ссориться в первый вечер в новом доме! – взмолилась Пери между приступами кашля. Она чувствовала, что у нее поднимается температура.
Но Ширин не унималась.
– Кто спорит, среди христиан и иудеев тоже полно придурков, и мы должны осуждать любые проявления нетерпимости, независимо от их происхождения. Но ты не можешь отрицать, что именно сейчас больше всего фанатизма как раз на Ближнем Востоке. Разве в Египте женщина может пройтись по улицам одна и не подвергнуться сексуальным домогательствам? Даже днем, не говоря уже про вечера! Я лично знаю женщин, к которым приставали во время паломнических поездок. В святых местах! Средь бела дня! На глазах у саудовской полиции. Женщины молчат о таких вещах, потому что им стыдно. Но почему должно быть стыдно нам, а не тем, кто нас унижает? И это только один вопрос из чертовой уймы вопросов, на которые мы должны получить ответ.
– Я постоянно задаю вопросы, – сказала Мона. – И обращены они к истории, политике, проблемам нищеты в мире, влиянию капитала, огромной пропасти в доходах, промыванию мозгов, гонке вооружений. Не говоря уже об узаконенности колониализма, что само по себе отвратительно. О столетиях грабежа и эксплуатации. Вот откуда все богатства Запада! Так что давай оставим ислам в покое и поговорим о действительно важных вещах.
– Как это нам свойственно! – Ширин в отчаянии всплеснула руками. – Обвинять других в собственных проблемах!
– Э-э… а ужинать мы будем? – вновь подала голос Пери, не слишком рассчитывая на ответ.
Все это она уже слышала много раз – даже появилось чувство, что вернулась домой. Чуть ли не каждый день ее родители затевали подобные споры, не слушая и даже не пытаясь понять друг друга. Гневные обвинения перелетали от одного к другому, как шарик для пинг-понга. И все же сейчас напряжение, витавшее в воздухе, не казалось ей таким невыносимым, как в родительском доме. Глядя на Ширин и Мону, она не опасалась, что девушки вот-вот вцепятся друг другу в глотки. Ей не надо было брать на себя роль миротворца. Освободившись от груза эмоциональной ответственности, всегда тяготившей ее, она могла спокойно анализировать. Поэтому она просто слушала и втайне завидовала подругам. Несмотря на свою полную противоположность, убеждения свои они отстаивали с одинаковой страстью. У Моны была ее вера, у Ширин – ярость. А на что могла опереться она?
– Я хочу сказать только одно, – продолжала Ширин, – сегодня у молодых мусульман гораздо больше проблем, чем у буддийских монахов или мормонских священников. Ну согласись, что это так!
– Нет, не соглашусь, – отрезала Мона. – Пока ты не избавишься от предубеждений против моей религии, никакого согласия между нами быть не может.
– Опять двадцать пять! – Ширин уже почти кричала. – Как только я открываю рот и говорю то, что накипело, ты сразу обижаешься! Объяснит мне кто-нибудь, почему молодые мусульмане так легко обижаются?
– Возможно, потому, что их постоянно оскорбляют, – парировала Мона. – Каждый день мне приходится защищаться, хотя я ничего плохого не сделала. Я вынуждена доказывать, что не являюсь потенциальной террористкой-смертницей. Я все время ощущаю вокруг скрытую враждебность. Знала бы ты, как утомительно это вечное одиночество!
Словно в ответ, тучи, которые весь день обещали пролиться дождем, наконец прохудились и хлынул ливень, стуча крупными каплями по окнам. Пери представила, как разливается протекающая рядом Темза, пытаясь выйти из берегов.
– О каком одиночестве ты говоришь! – возмутилась Ширин. – Не смеши меня! Да с тобой миллионы. Правительства. Священнослужители. Средства массовой информации. Поп-культура. К тому же ты уверена, что на твоей стороне Бог, а это что-нибудь да значит. Неужели тебе мало? А знаешь, кто действительно одинок в мусульманской среде? Атеисты. Езиды. Гомосексуалисты. Наркоманы. Защитники окружающей среды. Добросовестные уклонисты. Если не попадаешь ни в одну из этих категорий, так и не жалуйся на свое одиночество.
– Как ты можешь так говорить! – дрожащим голосом ответила Мона. – Знала бы ты, сколько раз меня высмеивали, обзывали, выталкивали из автобуса, говорили гадости за моей спиной, будто я глухая! Ты и представить себе не можешь, сколько унижений я испытала! И все из-за хиджаба. Из-за маленького куска ткани.
– Тогда почему ты его носишь?
– Потому что это мой выбор, ясно тебе? Мой, как личности. Я ведь не учу тебя, как одеваться, почему же ты меня учишь? И кто из нас после этого либерал?
– Чертовы недоучки! – воскликнула Ширин. – Сначала одна, потом десять, потом миллионы. Не успеешь оглянуться, как уже не страна, а какая-то хиджабская республика! Вот почему мы уехали из Ирана. Из-за твоего маленького куска ткани мы теперь изгнанники.
С каждой минутой Пери все больше мрачнела, не отрывая взгляда от деревянного стола с обколотым краем. И почему на любой гладкой поверхности она всегда замечала изъяны и неровности?
– А ты что думаешь, Пери? – вдруг спросила Ширин.
– Да, скажи, кто из нас прав? – подхватила Мона.
Пери нервно поежилась под их пристальными взглядами. Она смотрела то на одну, то на другую, мучительно подыскивая слова. Правы обе, наконец сказала она. Ширин права по-своему, Мона – по-своему. Например, она согласна с Ширин в том, что в замкнутой мусульманской культуре к любым меньшинствам, религиозным и сексуальным, действительно относятся с предубеждением и враждебностью. С другой стороны, она понимает, что в западном обществе женщинам, решившим носить хиджаб, приходится нелегко. Что касается ее позиции, то все зависит от ситуации. В любом случае она всегда будет на стороне ущемленных и бесправных, потому что именно они нуждаются в поддержке. Иначе говоря, она ни за кого конкретно. Только за более слабых.
– Слишком абстрактно! – заявила Ширин, барабаня пальцами по столу.
По лицу Моны было видно, что на этот раз она согласна с Ширин. Уклончивый ответ Пери не удовлетворил никого.
– Позволь мне кое-что прояснить, – сказала Мона, вновь поворачиваясь к Ширин. – Я не против атеистов. Или геев. Или трансвеститов. Это их жизнь. Но я против исламофобов. Если ты и дальше собираешься говорить как какой-нибудь воинствующий неокон[24], мне лучше отсюда сразу съехать.
– Это я неокон? – Ширин с такой силой поставила свой бокал, что вино расплескалось по столу. – Хочешь съехать? Твое дело! Только знай: это проще всего. Гораздо сложнее просечь, что говорит другой человек.
Просечь, подумала Пери. Надо будет запомнить это слово.
– Согласна, – буркнула Мона.
– Вот и отлично, – кивнула Ширин. – Сейчас мы составим Манифест Мусульманских Женщин, сокращенно: ММЖ. Перечислим там все, что вызывает у нас неприятие. Фанатизм, сексизм.