Как и семейство Егоровых Ираида Львовна с сыном проживали в обычной коммуналке, только комнат в их квартире было меньше, чем в громоздких апартаментах на Сретенке, поэтому и соседей у него с мамашей было поменьше, а дворянская квартира, где обитали Егоровы, была конечно же перенаселена.
И уж если в их квартире появлялся какой-нибудь гость и его привечали в одной из комнат, то квартира мигом оказывалась тесной для всех жильцов без исключения. В туалетную комнату обязательно выстраивалась очередь – образовывалась она стремительно, словно бы все в один момент переполнились мочой, а некоторые и кое-чем еще…
В общем, жить молодые решили на площади Ильи Мироновича – там все-таки будет посвободнее.
И обстановка была подобрана удачно, и мебели много было, только вот что засекла Елена: и мебель, и картины на стенах, и пол с потолком были основательно пропитаны табачным дымом.
Елена удивленно покосилась на мужа:
– Илья, ты разве куришь?
– Так, – небрежно махнул рукой тот, – лишь иногда к папироске прикладываюсь. – И добавил, то ли себя успокаивая, то ли жену: – На здоровье это никак не влияет.
Вместо ответа Елена выразительно затянулась тяжелым воздухом, который был насыщен не только табаком – припахивал и дегтем, и одеколоном, и нетрезвой отрыжкой, и жареной картошкой, и прокисшим молоком, и чем-то еще – это был воздух наполненной под завязку жильцами московской квартиры.
Через два дня к Лене пришли в гости сестры Полинка и Вера, с ними – две сретенских подружки: вместе в школу ходили, вместе пионерские галстуки надели – в один день, вместе до последнего времени бегали в кино.
Как и положено в таких случаях, Елена угостила гостей сладким чаем с пышными ломтями нарезного пшеничного батона под названием «Московский» и жареной картошкой. Картошка была не пустая – с котлетами. Каждой гостье Елена выдала по котлете, и сама к ним присоединилась.
Котлеты были вкусные, изготовлены Ираидой Львовной по одесскому рецепту – с луком, натолканным в фарш, и взбитыми яйцами.
Гостьям новое Ленино жилье понравилось – выглядит солидно, много дорогой мебели, горка поблескивает резными хрустальными стеклами, на окнах – тяжелые жаккардовые портьеры, Полинка не выдержала, вздернула правую руку с воинственно оттопыренным большим пальцем:
– Здорово!
Лена проводила гостей до самой Трубной площади – так рада им была. Ну а от Трубной до Сретенки рукой подать.
В пять часов вечера явился Илья – перед репетицией, за которой последует вечерний концерт, надо было переодеться, напомадиться, набриолинить прическу (Илья Миронович достал хорошего бриолина, американского, который позволял соорудить на голове из волос что угодно – от трамвая до царского дворца), поддержать собственный организм парой маминых котлет и сковородой жареной на домашнем подсолнечном масле картошки.
Приготовив вечерний костюм, Илья Миронович специально отращенным на мизинце ногтем подправил ниточку усов, которые отращивал тщательно, следил за усами, как огородница за капризными французскими травами, подмигнул сам себе в зеркало – хар-рош петух! – и поспешил на кухню, где молодая жена на керосинке разогревала чайник.
Приподнял крышку над чугунной семейной сковородой – сооружением крупного калибра, способным накормить целую казарму, – и удивленно вздернул брови. Когда он утром уходил из дома, котлет на сковороде было десять штук, сейчас же от них осталась ровно половина.
Какой враг Красной армии и Советского государства, не говоря уже об отечественном искусстве, сожрал котлеты, а? Почему за ними не уследила жена?
Жена объяснила, куда подевалась половина котлетного припаса: пришли родные сестры, ну как их не угостить?
Лицо Ильи Мироновича сделалось холодным и далеким, будто он проглотил кусок льда и теперь прислушивался к тому, как этот айсберг ведет себя в желудке, нижняя губа музыканта заплясала брюзгливо, и он, медленно цедя слова, произнес следующее:
– Запомни, Елена, все, что готовит маман, это – для нее, для меня и теперь вот – для тебя… И только. Больше – ни для кого.
– Это что, правило? – Елена не выдержала, фыркнула.
– Да, правило, – жестким тоном подтвердил муж.
– И ты каждый раз станешь заглядывать в сковородку и считать котлеты?
– Да, каждый раз стану заглядывать в сковородку и считать котлеты.
В ответ Илья Миронович не услышал больше ни слова, да и на лице Елены ничего не отразилось, хотя она подумала невольно и печально: «Ну вот, приплыли».
Действительно, приплыли.
Вскоре напомаженный, надушенный, громкоголосый Илья умчался на репетицию оркестра, – Утесов опозданий не любил, – Елена осталась дома: по служебному графику у нее был выходной, Ираида Львовна тоже отсутствовала – уехала к подруге-одесситке на партию затяжной карточной игры… М-да, приплыли!
Елена убрала, до блеска вычистила большую, небрежно заставленную дорогой мебелью комнату, в которой теперь жила с новым семейством.
Из мебели особо выделялся шкаф, сработанный лет сто двадцать назад из красного дерева, украшенный бронзовыми виньетками, камеями, полосами – явно уведенный из квартиры какого-нибудь графа или богатого промышленника – очень уж походил шкаф на богатого барина, приехавшего в Москву в гости из-за рубежа. Рядом с «барином», в простенке, висел коврик с портретом русской борзой собаки и охотничьим рогом, подвешенным на сыромятном ремешке… Это тоже было чужое – Илья Миронович вообще не знал, что такое охота, и не мог отличить длинномордую борзую от обычного дворового полкана с ушами-тряпками и глупой, но вороватой физиономией.
Ираида Львовна не вернулась – осталась ночевать у приятельницы, а вот Илья завалился с богатой компанией – коллеги-оркестранты решили расписать пульку. Не обращая внимания на Елену, вытащили на середину комнаты стол, в центр водрузили огромную, как суповое блюдо, пепельницу, рядом положили лист бумаги.
– Поехали! – скомандовал Илья Миронович и громкоголосая компания, отчаянно пыхтя, посасывая папиросы, «поехала».
Очень скоро Елена начала задыхаться в дыму, выходила из комнаты в коридор, из коридора на улицу, чтобы отдышаться, но ничего не помогало – в легких возникла боль, горло одеревенело, глаза слипались от слез, рожденных вонючим дымом.
– Тьфу! – Лена не выдержала, выругалась, – на работе она научилась ругаться, раньше не умела. – И чего, спрашивается, люди находят в картах?
Видать, находят, раз так азартно режутся, козыряют незнакомыми словечками и выражениями «шестерная игра», «марьяж», «первый ремиз золото», «сколько стоит вист», «мизер», злятся и радуются, морщат в раздумье лбы и по-детски глуповато смеются.
Разошлась шумная компания в половине четвертого ночи. Лена за это время ни разу глаз не сомкнула – пришлось не только глотать дым и дергаться от боли, стиснувшей горло, но и подавать игрокам чай, а потом, когда они вздумали выпить, и понадобилась закуска, она встала к керосинке: Утесов потребовал яичницу.
Утром же Елене надо было вставать в семь часов и идти на работу. Опоздания в ее конторе не принимались ни под какими предлогами – за это можно было угодить под трибунал, хотя она считалась сугубо штатским человеком, и воинского звания у нее не было. Но в конторе все сотрудники, независимо от того, носили они форменные гимнастерки или нет, подчинялись внутреннему уставу.
Устав этот спуска не давал никому – ни высоким начальникам, носившим в малиновых петлицах ромбы, ни юным сотрудницам, таким, как семнадцатилетняя Елена Егорова – фамилию мужа она не стала брать.
Единственное, что было хорошо – Лена прошлась по утренней Москве, влажной от того, что ее усердно чистили и поливали водой дворники-татары, розовой от неяркого, еще лишь наполовину проснувшегося солнца, – когда оно проснется целиком, покажет, что такое летний день в каменной Москве, – но когда открыла тяжелую дверь конторы, то и утро розовое, занимательное исчезло, и солнце исчезло…
Хотелось одного – спать. Но спать в их заведении было нельзя – не положено, строго запрещено.
Вернувшись вечером домой, она сказала, мужу:
– Еще одна такая ночь с дымом и игрою в карты, и я умру.
– Крепись, – вяло похлопав ладонью по рту, молвил Илья Миронович, – умирать тебе рано.
Елена посмотрела на него внимательно, будто раньше никогда не видела, и неожиданно ощутила, – первый раз за все время, – что она относится к этому человеку неприязненно.
Муж не заметил, как у нее изменилось лицо.
Ночные посиделки за карточным столом продолжились – Илья пропустил предупреждение жены сквозь себя и выплюнул в «ватерклозет», как он на морской или какой там еще лад называл туалет со смывным бачком, выговаривал это слово с особым смаком, – Лена начала чувствовать себя плохо.
– Что такое «первый ремиз золото»? – спросила она у мужа.
– Ну-у… – он испытующе глянул на Елену, – хорошее начало игры… Выигрыш, одним словом.
– А «гора»?
– «Гора» – это неудача.
– Большая или так себе?
– Ну-у… как сказать? Полный набор. «Гора» есть «гора».
– «Марьяж»?
– «Марьяж» – это когда к тебе пришли король и дама одной масти. Гарантированная взятка.
– Нелепость какая-то, азартная несуразица, – на Ленином лице возникло недоумение. – и как вы можете в это играть по нескольку часов подряд?
– Ты не представляешь, какая это увлекательная штука – преферанс.
– Не представляю, честно говоря, вряд ли когда представлю. Не хочу!
– Дура! – неожиданно грубо выпалил Илья Миронович, покрасневшее лицо его сделалось злым.
Елена горько качнула головой, затянулась воздухом, словно бы что-то обожгло ей горло – раньше таких слов от Ильи она не слышала.
С этого неаккуратного, скажем так, слова, сорвавшегося с языка Ильи, – впрочем, сам он считал это слово вполне нормальным, бытовым, – все и началось. Печально сделалось Елене, и это ощущение долго не проходило.
Через две недели Елена обнаружила, что она беременна, сообщила об этом мужу, тот с задумчивым видом отклеил