– Илья, у тебя что, сегодня день рождения, совместившийся с днем ангела? Ты вроде бы родился в сентябре…
– Верно.
– Но тогда что? Ты сделал себе обрезание?
Илья Миронович не выдержал, усмехнулся:
– Ага. Как в том анекдоте, когда одна дамочка говорит: «Я знаю, что существует обряд обрезания, но не до такой же степени!» Нет, и обрезания я не делал.
– Тогда что?
– Пришел просить тебя: возвращайся ко мне!
Елена вспомнила, как Ираида Львовна (и сам Илья Миронович) запрещали ей приводить в дом подруг, как муж считал котлеты и ругал ее, если она угощала ими своих гостей, вспомнила соседа – артиста Большого театра с громоздким телом и мощным голосом, вырывающимся по утрам из глотки (от его голоса в квартире все мухи сдохли, ни одной не осталось, – сотрудники Большого театра всегда производили много шума) – вспомнила все это и отрицательно покачала головой:
– Нет.
– Хочешь, я перед тобой на колени хлопнусь?
Легким движением руки поправив на голове прическу, Лена вновь медленно покачала головой:
– Не хочу.
– Ну, Ле-ен, – умоляюще протянул Илья Миронович, – я без тебя жить не могу.
– Можешь, – обрезала его Лена, – можешь! Обсуждать эту тему я с тобой не буду.
– Злая ты, – неожиданно тихо проговорил Илья Миронович, согнулся, будто получил удар по затылку, в следующее мгновение выпрямился и поставил пакет с шампанским и фруктами на пол.
Одернул на себе фасонистый пиджак, поправил платок, всунутый в нагрудный карман, сделал сложное движение головой, словно ставил ее на место… Губы у него обиженно дернулись и застыли. Илья Миронович не мог прийти в себя от Лениных слов, в мозгу не укладывалось просто: как это могут отказаться от него, такого видного, талантливого, сладкого? Этого быть не может!
– Илюш, ты вещички-то свои забери, – Лена показала пальцем на пакет, из которого торчало серебряное бутылочное горло, – не забывай.
– Я никогда ничего не забываю, – тихо и гордо проговорил Илья Миронович и, подхватив пакет, направился к двери.
Тем временем подросла Полина, настолько подросла, что уже начала обгонять Елену.
– Вот что значит в Москве еда нормальная, не надо кусок булки отрывать от детей и прятать, чтобы завтра было, чего есть, – ворчала Солоша, измеряя рост Полинки на дверном косяке обычной школьной линейкой, провела над макушкой карандашную черту.
– Ну что, мам, я уже взрослая? – не удержавшись, спросила Полина.
– Это ты только фигурой, да длинными ногами взрослая, а вот мозгами – еще ребенок ребенком, – вздохнув, заметила мать.
В ответ Полинка только фыркнула, вздернула протестующе голову, но возразить матери не решилась.
А Солоша пригорюнилась, уселась на стул и подперла кулаком подбородок: вспомнились дети, которые не выжили, когда Егоровы обитали в селе под Волоколамском. В московских условиях они бы обязательно выжили. Подбородок у Солоши обиженно затрясся, глаза повлажнели – не хотелось ворошить прошлое, вспоминать былое, но оно ведь не отстает, лезет в голову, рождает боль, заставляет обиженно плясать губы. А в горле сидит твердый соленый комок, похожий на кол.
Полина опустилась перед матерью на корточки.
– Ну вот, родилась в диване мышь, – она погладила узловатые, измятые стиркой и кухонной готовкой руки Солоши, вначале одну, потом другую, – не плачь, мам. Перестань…
– Я ничего, ничего, – глухо пробормотала мать, захлопала короткими темными ресницами, что-то смаргивая с них.
– Как ничего, когда у тебя глаза мокрые – ты же сейчас заревешь в голос, мамуль!
– Не бойся, не зареву, – Солоша тяжело, через силу, улыбнулась дочери. – Я твердая.
– Да какая ты твердая, мамуль?
– Твердая, твердая, – упрямо повторила Солоша.
– Твердая и одновременно мягкая, как свежий пряник, – Полинка махнула рукой. – А вообще-то с тобой приятно иметь дело, ты – добрая…
– Ага, добрая, как… – она хотела вспомнить какой-нибудь момент из своей жизни, когда была жесткой, злой, но, к удовлетворению своему не вспомнила и с шумом, затяжно, сыро вздохнула.
А ведь скоро и Полинку придется отдавать замуж – оторванный ломоть она. И вообще девчонки – оторванные от матери ломти, так уж устроена жизнь. За Полинкой подтягивается и Верка – тоже будет девочка приметная, сретенские парни на тротуаре станут штабелями укладываться.
Хоть и висела на Лене дочка, занимала все свободное время, которым та располагала, а все же ей иногда удавалось встретиться с Кирсановым. Она все больше убеждалась в том, что Кирсанов принадлежит к числу людей, которые не могут не нравиться – и умный он, и говорить хорошо умеет, и знает много, и обаяния имеет целое море, такого количества на несколько человек хватит.
Кирсанов жил в очень тихом месте – в переулке со странным названием Огородная Слобода, в пятнадцатиметровой светлой комнате, украшенной высокими старыми окнами.
– Светло-то как, – восхищенно произнесла Лена, придя к нему в гости.
– Когда выйдешь за меня замуж – эта комната будет твоя… Твоя и Иришкина.
– А ты где будешь жить?
– По соседству еще одна комната есть, свободная. Я постараюсь ее отбить в квартирном отделе.
Елена с сомнением покачала головой.
– А если не удастся?
– Посмотрим, – уверенным тоном проговорил Кирсанов, – могу с тобой поспорить, что удастся.
– Ты знаешь, кто из двух спорщиков есть кто?
– Знаю. Один из них прохиндей. Наверное, это я, – Кирсанов обнял Лену, приподнял над полом. – У меня есть хорошая пластинка Шаляпина, французская… Добыл по знакомству. Поставить?
– Конечно.
Кирсанов завел патефон, из бумажного конверта извлек пластинку и аккуратно, держа ее пальцами с обеих сторон за ребра, чтобы не коснуться игрового поля, поставил на диск.
Послышалось характерное патефонное шипение, потом – густой сильней голос, Лене дважды доводилось слушать Шаляпина, но то был совсем другой Шаляпин – трескучий, старый, заезженный, где стершиеся слова слипались друг с другом, внезапно пропадали, потом возникали вновь, а здесь можно было разобрать все до последнего словечка, не говоря уже о мелодии.
Шаляпин пел о Волге, называл реку матерью родной, пел о бурлаках и доле их, голос его проникал в душу, в уголках глаз невольно возникало жжение… Другого такого певца ни в России, ни в Европе не было… и вряд ли будет.
– Ну как? – улыбаясь, спросил Кирсанов, лицо его было мягким, загадочным, словно бы он воочию увидел Шаляпина.
Лена восхищенно развела руки в стороны:
– Нет слов.
– Гигант, правда? – Кирсанов вскинул руку, словно бы хотел нарисовать в воздухе восклицательный знак. – Жаль, что он уехал из России… Говорят, живет сейчас на юге Франции, иногда выступает в концертных залах.
– Но из-за возраста, наверное, уже очень редко?
– Все может быть. Сказывают, как-то его пригласил миллионер выступить на свадьбе дочери. Пообещал хороший гонорар – тысячу долларов, Шаляпин согласился. Спел несколько песен, собрался уже уходить. А гости не отпускают, просят: «Еще!» Миллионер показывает ему два пальца – плачу, мол, две тысячи долларов… Шаляпин спел еще. Гости в раж впали, начали бисировать. Миллионер показывает пять пальцев – пять тысяч долларов. Шаляпин спел на пять тысяч, а гости отпускать его и не думают. А Шаляпина уже время поджимает – в порту докеры ждут, он договорился с ними пива попить, поговорить о жизни, поесть копченых сосисок, понюхать, чем пахнут портовые канаты… Миллионер не хочет его отпускать. Тогда Шаляпин показал еще десять пальцев – плати, мол, десять тысяч долларов и я останусь. Миллионер поскучнел…
Из Кирсанова получился бы хороший артист-рассказчик, голос у него делался немного глуховатым, как у Качалова, наполнялся щемящими нотками – этому человеку в военной гимнастерке было жаль, что Шаляпин покинул Родину и переселился во Францию, – а еще было видно, что Кирсанов хочет увлечь Лену своим рассказом, и это желание хозяина ей нравилось.
– Поскучнел, значит, миллионер, отвел глаза в сторону: десять тысяч долларов ему было жаль. А Шаляпин развел руки в стороны – на нет, дескать, и суда нет и под грохот аплодисментов откланялся.
Ушла Елена от Кирсанова уже в темноте, когда на улице зажглись фонари.
Прошло лето, за ним осень. Наступила зима, неожиданно вьюжная, с высокими сугробами, с которыми даже трудолюбивые дворники-татары не справлялись. Старожилы в один голос твердили, что такая зима бывает в Москве раз в пятьдесят лет.
Перед самым Новым годом в морозную ночь убили Нельку Шепилову, первую среди воровских подружек красавицу.
С годами Нелька становилась все красивей, превращаясь в само совершенство, на ней невольно останавливались восхищенные, какие-то ликующие взгляда мужчин: мадемуазель Шепилова была лучшей на Сретенке.
Нашли Нельку в сквере напротив «Пельменной», в которой любила бывать Лена, сидящей на заснеженной скамейке, в ладной беличьей шубке, склонившейся, будто в раздумье, над беличьей же муфтой. В муфте грелись ее мертвые руки.
Выглядела Нелька словно живая, но воскресить ее было нельзя: в шубку был воткнут нож – точно в Нелькино сердце, гоп-стопники даже не вытащили его, оставили в убитой.
На коленях у Нельки лежал лист бумаги, выдранный из тетради по правописанию, в косую линейку, на котором было начертано крупными буквами: «Так будет со всеми, кто помогает мусорам».
Нелькина смерть встряхнула сретенских обывателей – на похороны ее собралось столько народа, что кто-то сравнил их с митингом трудового народа, бичующего врагов-троцкистов, – пришли практически все, кто знал Шепилову.
Стало понятно, почему Елена встречала Нельку в коридорах местного учреждения НКВД – Шепилова была сексотом – секретным сотрудником, помогала бороться с преступниками и, наверное, занималась бы этим и дальше, если бы ее не раскрыли.
Лена знала, что недавно в Марьиной Роще арестовали две банды, вполне возможно, что к ликвидации их была причастна и Нелька…
Придя домой с похорон, Лена заплакала, слезы рождались у нее где-то глубоко внутри, пробирались наверх, давили на горло, не давали дышать. Платток, который она прикладывала к глазам, быстро намок.