Выигрывал тот, кто стучал первым, все остальные оказывались в проигрыше.
Она глянула сочувственно на Кирсанова и мысленно перекрестила его: дай Бог, чтобы пронесло. Кое-что о происходящем в недрах родной организации Елена слышала… А о том, чего не слышала, догадывалась.
Кирсанов понял, что творится в душе Лены, о чем она думает, он видел, как в ее глазах возникал испуг, высветлял приметно зрачки, а потом исчезал, как озабоченно сжимались губы.
– Лена, Леночка, Елена Васильевна, – тепло и нежно шептал Кирсанов, – в конце концов просто Ленка, – слова лились из него непрерывным потоком, не останавливаясь, он жалел о том, что рассказал Лене о компании однокурсников, которая может оказаться не очень качественной, скажем так, ему сейчас важно было, чтобы Лена отвлеклась, забыла о том, что он ей говорил. – Есть еще очень хорошие производные от твоего имени: Ленусик, Ленок, Ленка – гладкая коленка…
– Мать зовет меня Лелькой, – перебила его Лена, – а отец – Леленькой.
– Лелечка, Леля, Лельчик, – добавил Кирсанов, едва слышно прикоснулся пальцами к ее щеке, погладил, – Лелюшенька, Лелюшечка, Лелюшончик, Леленька – видишь, как много имен!
– В паспорте только одно имя – Елена.
– Вот насчет паспорта я и хотел поговорить с тобой, Лен…
– Предлагаешь заменить основной документ гражданина Советского Союза на пропуск в Торгсин?
– Торгсины перестали существовать четыре года назад. Я о другом… Предлагаю выйти за меня замуж.
Это было неожиданно. Елена почувствовала, что по ее лицу растекается неконтролируемая растерянная улыбка, неверяще покачала головой.
– Но у меня же Иришка растет, – тихо проговорила она.
– Ну и что? Разве Иришка будет нам помехой? Никогда не будет, – он взял Ленины руки в свои, потом, помедлив немного, опустился на одно колено, потом на другое. Вновь поцеловал руки, вначале левую, потом правую.
Поднял голову, стараясь заглянуть Лене в глаза снизу. Та вглядывалась в него с прежним растерянным видом, смаргивала что-то с ресниц часто и растроганно, словно бы не верила тому, что видела и слышала.
– Выходи за меня замуж, – снова попросил Кирсанов.
Лена нагнулась и поцеловала его в голову, в волосы.
Войной пахло все сильнее и сильнее, взболтни черного дыма буквально плавали над головой, лица сретенских обитателей иногда делались встревоженными, очень встревоженными, но они не верили в то, что будет война.
Впрочем, не только они – вся Москва в это не верила. И страна вся – огромный Советский Союз, – тоже не верила… Не будет войны, не должно ее быть!
Но дым, стелющийся над головой, продолжал чернеть, он густел, наливался жаром, был едким, рождал слезы…
Полина, повзрослевшая, почувствовавшая себя самостоятельной, окончила морские курсы и засобиралась ехать в Кронштадт – получила назначение в эту могучую балтийскую крепость. Солоша плакала, уговаривала Полинку не ехать, но как та могла не ехать?
За это Полину Егорову запросто взяли бы под микитки и отволокли в суд.
Хлопот был полон рот. Елена пыталась в этой суматохе выбраться к Кирсанову, но все попытки так и остались попытками, не смогла: наваливалось то одно, то другое, то третье. А ведь идти-то к Кирсанову было всего ничего, рукой подать можно, но, как говорится, не судьба.
Наконец выпал ясный осенний вечер, когда она оказалась свободной от всяких дел, забот, уговоров, няньчания, приготовления каши, кипячения молока и прочего и отправилась к Кирсанову.
Вечер был великолепный – прозрачный, с тихой паутиной бабьего лета, прилипающей к стеклам автомобилей и голосом Вадима Козина, льющимся из патефонов, установленных на подоконниках открытых окон.
Изредка подавали сигналы шустрые «эмки», в скверах певчие птахи веселили людей своими концертами… Жизнь казалась безмятежной, размеренной, доброй, все в ней было продумано, взвешено, пронизано светом.
Дверь в квартиру Кирсанова открыла соседка – пожилая женщина с пучком рыжих волос, скатанных в клубок, проткнутый большой деревянной спицей, – дама эта явно начиталась увлекательных книг про жизнь туземцев и теперь подражала вождю какого-нибудь племени бубу-гугу, смерила Лену с головы до ног взглядом и молча посторонилась, пропуская ее в квартиру.
Лена поздоровалась, произнесла несколько ничего не значащих фраз о погоде и лете за окном, потеснившем осень, и прошла к двери кирсановской комнаты.
У двери остановилась – ей внезапно сделалось трудно дышать, словно бы чьи-то невидимые пальцы стиснули горло, а сердце, ударив несколько раз с грохотом в виски, внезапно замерло… Ей показалось, что сейчас она упадет на пол, но Елена не упала, удержалась на ногах.
На кирсановскую дверь была наклеена полоска желтоватой газетной бумаги, украшенная жирной темно-фиолетовой печатью. Елена хорошо знала, что означают такие полоски бумаги, наклеенные на дверь.
Внутри от них рождается холод, который потом не проходит очень долго, а у кое-кого вообще остается на всю оставшуюся жизнь, не исчезает до самой последней черты. Она закашлялась, вцепилась пальцами в горло, стараясь пропихнуть в себя холодный комок.
Наконец немного пришла в себя, спросила у кирсановской соседки:
– Что произошло?
– А вы разве не знаете? – та усмехнулась. – В компании рассказал анекдот про Сталина, в результате ночью постучали в дверь, – губы у соседки раздвинулись в осуждающей улыбке. – Вот и все.
Действительно, «вот и все», осталось только одолеть в себе боль, очиститься от коросты, победить оторопь, наладить дыхание и продолжить жизнь дальше. Ничего другого нет. Если только застрелиться, но у женщин стреляться не принято.
Опустив голову, Лена развернулась, молча проследовала мимо кирсановской соседки, едва ощущая свои внезапно ослабшие, плохо слушающиеся ноги, вышла за дверь.
Свадьба у Оли Кинчаковой с Изгешем была роскошной, опытные официанты «Метрополя» давно не видели таких широких, говорливых и очень веселых свадеб. Елена Егорова на свадьбу не пошла – послала Оле цветы с запиской, объяснила свое отсутствие тем, что была спешно вызвана на работу начальником, тем и ограничилась.
Понимала Лена: свадьба явно будет находиться под колпаком, засекут всех, кто на нее явится и возьмут на карандаш. А это все равно, что стрекозу насадить на булавку. Никогда стрекоза с нее не соскочит, не будет летать… Алес капут!
Интересно, догадалась об этом Ольга или нет? Она не знала, где работает Елена, да и знать ей это не надо.
Жених на свадьбе, от того, что стал мужем такой красотки, собрался даже поплавать в бассейне вместе с запущенными туда осетрами, но его не пустили, удержали… А вот осетров, приготовленных по-княжески, свадьба съела – всех до единого. И закусила черной и красной икрой, запила шампанским.
Целое осетровое стадо оказалось в тот вечер в желудках довольных сретенских гоп-стопников. Отсутствия Елены Оля Кинчакова даже не заметила – не до того было.
Месяца полтора, может быть, даже два, Елена прожила в беспокойстве – Кирсанов мог на допросе назвать ее фамилию, и тогда ночью в квартиру номер четыре обязательно бы позвонили…
Но Кирсанов на допросах никого не назвал, он вообще не назвал ни одной фамилии, кроме людей умерших, и к Егоровым никто не пришел. У Елены немного отлегло на сердца, а вскоре жизнь заполнили совсем другие тревоги – началась финская война.
Две небольшие войны на счету Советского Союза уже были, – точнее, не войны, а стычки, – на озере Хасан и реке Халхин-Гол. Но это происходило далеко, на Дальнем Востоке, – где-нибудь в Хабаровске или Благовещенске гром был слышен, а до Москвы он почти не доносился. По представлениям и понятиям москвичей, все происходило где-то там, за горизонтом, в пространстве, до которого из столицы никак не дотянуться. И до Москвы те события не дотянутся…
Все, что происходило там, на краю краев земли, – происходило так далеко, что в реальность тех событий просто не верилось.
А вот финская война оказалась почти рядом, и то что столица преобразилась, посуровела, обрела приметы, которые присущи только прифронтовым городам, было явью.
Половина отдела, в котором работала Елена, была переведена в другое управление, вторую половину откомандировали в Ленинград обслуживать фронт.
Елене пришлось прилаживаться к новой работе, к новому начальству, к новому режиму – на этот раз приравненному к полевому.
Иногда в голове возникала тусклая, не лишенная тоски мысль: «Как там Кирсанов? Жив ли?» – возникала мысль и тут же пропадала: Елена сознательно давила такие проявления в себе. Чтобы не расклеиться, не захлюпать случайно носом, поскольку время на дворе стояло такое, что хлюпать носом было нельзя.
Полинка уехала в закрытый морской город Кронштадт… Как она там? Как чувствует себя в прифронтовой зоне?
Три сестры, три дочери Соломониды и Василия Егоровых были похожи друг на дружку и лицом, и статью, – фигуристые были девушки, – и характером… Характер у них был золотой – отцовский, если бы природа наделила их материнским характером, было бы много хуже.
На сестер Егоровых обращали внимание все – и мужчины, и женщины, – бросали восхищенные взгляды, мужики распускали губы, размякали, женщины, наоборот, подбирались, делались строже и независимее, словно бы вспоминали, кто они и зачем находятся в этом мире…
Кронштадт Полине понравился. Понравился тем, что это был настоящий военный город с бастионами и каменными укреплениями, разломать которые было не под силу даже самым крупным орудиям, с казармами и плотинами, с угрюмыми неприступными фортами и каменными громоздкими причалами, с низким тяжелым небом, будто бы пропитанным порохом и темными мостовыми. В Кронштадте пахло водой и сгоревшим углем. Это тоже нравилось Полине.
Для начала ее определили в команду сигнальщиков, принимавших флажковые и световые тексты с моря. Работа была, как говорили сами моряки, «аристократическая». Но к аристократической работе добавлялись побочные нагрузки, к морскому аристократизму никакого отношения не имеющие, – мытье казармы, дворницкие работы по территории, строевая подготовка и занятия на стрельбище, которые привлекали внимание всех без иск